«Главная обязанность — любовь». Памяти Бориса Раушенбаха (к 110-летию ученого)

В 1988 г. в СССР, официально остающимся атеистическим государством, масштабно отмечали 1000-летие Крещения Руси. По этому случаю в журнале «Коммунист» была опубликована обстоятельная статья основоположника отечественной космонавтики академика Бориса Раушенбаха, в которой автор убедительно доказывал, каким великим благом для нашего народа было принятие Православие. Журнал разошелся во мгновение ока, так что сам автор получил экземпляр лишь благодаря доброте редактора издания, отдавшего ему экземпляр собственный. Раушенбах наряду с патриархом Алексием Вторым вошел в международный комитет ЮНЕСКО, занимавшийся подготовкой торжеств по случаю столь значимой для христианского мира даты.

Следом за работой о Крещении в «Вопросах философии» увидел свет трактат «Логика троичности», в которой доказывалась непротиворечивость логической структуры догмата о Святой Троице. На эту работу академика вдохновила «Троица» Рублева, которой ранее он уже посвятил книгу «Системы перспективы в изобразительном искусстве. Общая теория перспективы», тотчас ставшую библиографической редкостью. «Меня интересовал чисто теоретический вопрос: может ли формальная логика допустить существование Троицы, - вспоминал Раушенбах. - Вроде бы это абсурд: один объект – и вдруг три объекта. Но, к своей радости, я обнаружил, что подобное в математике есть. Вектор! Он имеет три компонента, но он один. И если кого-то удивляет троичный догмат, то только потому, что он не знает математики. Три и один – это одно и то же!» Впоследствии советский академик, научно обосновавший истинность христианского вероучения, размышлял в разговоре со своим внучатым племянником, писателем Дмитрием Ореховым: «Мне кажется, оппозиция между наукой и религией возникла в XVIII веке во Франции. Энциклопедисты, выступая против королевской власти, выступали и против Церкви, которая стояла за корону. Именно они породили агрессивный атеизм. Его приняли на вооружение в СССР, и отсюда нынешнее невежество. Лично я часто сталкивался с этим в Академии наук, в разговорах с коллегами. Зная, что я кое-что понимаю в богословии, они иногда обращаются… Я просто поражаюсь их дремучему невежеству!.. …Атеизм ввели в Советской России, не понимая всю глупость этой затеи… …Они хотели заменить христианское мировоззрение научным. Но ведь научного мировоззрения не бывает, это чушь и собачий бред! Наука и религия не противоречат друг другу, напротив — дополняют. Наука — царство логики, религия — внелогического понимания. Человек получает информацию по двум каналам. Поэтому научное мировоззрение — обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение. Честертон сказал, что религиозное чувство сродни влюбленности. А любовь не побить никакой логикой. Есть другой аспект. Возьмем приличного, образованного атеиста. Сам того не понимая, он следует установлениям, которые возникли в Европе в последние две тысячи лет, то есть христианским правилам».

Благодаря гению Раушенбаха мир впервые увидел фотографию обратной стороны Луны, он отвечал за обеспечение устойчивости и правильной ориентации космической станции «Луна-3», «Востока», пилотируемой станции «Мир», запускал вместе с Королевым первого человека в космос… Казалось бы, если следовать логике верхоглядов, человек столь ученый, да ещё работавший в такой области, никак не мог быть верующим, но совсем наоборот – должен был являться убежденным апологетом научного атеизма. Как же получилось, что советский академик и член КПСС дал пример прямо противоположный?

Борис Викторович происходил из поволжских немцев. Его отец, инженер, свыше 20 лет занимал на фабрике «Скороход» должность технического руководителя кожевенного производства. Мать, Леонтина Галлик, также была немкой, но остзейской, ее предки проживали в Эстонии. Маленького Борю она водила на Рождество и на Пасху в лютеранский храм Петра и Павла на Невском проспекте, хотя семья принадлежала к другой ветви протестантизма – реформатской. И подросшего мальчика родители определили во второй класс бывшей реформатской 34-й школы, несмотря на то, что до нее нужно было добираться целый час. В конце 20-х немецкие школы и протестантские храмы в Ленинграде были закрыты. Борис, получив среднее образование, устроился работать на Ленинградский авиационный завод №23, а затем поступил в Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота (ЛИИ ГВФ). Как и многие в ту пору, юноша увлекался планеризмом, и на почве этого увлечения познакомился с другим планеристом-любителем – Сергеем Королевым. Спустя несколько лет их свела уже совместная работа, по окончании института Раушенбах перебрался в Москву и стал работать в РНИИ, в отделе Королева. К тому времени в московском журнале «Самолёт» уже вышли первые научные статьи молодого ученого, посвященные продольной устойчивости бесхвостых самолётов. На эти студенческие статьи затем ссылались маститые ученые в учебниках для авиационных институтов.

В отделе Королева, который в ту пору занимался тогда крылатыми ракетами, Раушенбах успел разобраться с автоматикой ракеты, но грянул 38-й год, Королев был арестован, работы над жидкостными ракетами были свёрнуты, и Борис Викторович занялся теорией горения в воздушно-реактивных двигателях. Однако, вскоре началась война, и настала его очередь пить чашу, чудом миновавшую его в 38-м. Он был арестован в Свердловске, куда эвакуировался его институт, весной 1942 г. за немецкое происхождение. Ученый был заключен в трудовой лагерь в Нижнем Тагиле. В этом советском лагере смерти царил страшный голод. Зэки ходили в обуви из автопокрышек. Смертность была ужасающей. «Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому позже я равнодушно смотрел на ужасающие фотографии в Бухенвальде — у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво», - вспоминал спустя годы Раушенбах. Но родным он писал бодрые письма, всячески успокаивая их: «Я испытываю проклятое виноватое чувство. Ваша жизнь сейчас наполнена беспрерывными заботами, работой с утра до поздней ночи. Совсем другое дело у меня. Живу я совершенно наподобие птички божией, не знающей забот. Утром я отправляюсь в столовую, где без очереди, не платя денег, не имея дело с карточками, получаю свой завтрак. Днём обед, вечером ужин и хлеб. Плохо ли, хорошо ли питаюсь я, но это происходит автоматически. Обо всём заранее позаботилось начальство. Когда физиономия моя зарастает, я спускаюсь этажом ниже и бреюсь, опять бесплатно и без очереди. Когда наступает время, иду в баню, когда надо, сдаю в стирку бельё — и всё это бесплатно и без очереди. Так что существование моё здесь действительно напоминает курортное житьё. Единственная забота — уборка комнаты. Но дежурю я одну неделю в месяц (тогда я мету, ношу воду, мою пол и т. п.), а остальное время делают то же мои коллеги».

На самом деле ученый был истощен настолько, что его опрокидывал даже слабый порыв ветра. Однажды, упав на землю, он… рассмеялся: надо же, каким стал лёгким!

Перед арестом Раушенбах занимался расчётами полета самонаводящегося зенитного снаряда, но не успел окончить их и продолжал расчеты в лагере – в уме. «Мучился незавершённостью, места себе не находил, и в пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, всё считал, считал и в лагере, - вспоминал Борис Викторович. - Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь, и решение получилось неожиданно изящным, мне самому понравилось. Написал небольшой отчётик, приложил к решению и послал на свою бывшую фирму: ведь люди ждут. Мне, видите ли, неудобно было, что работу начал, обещал кончить и не окончил! Послал и не думал, что из этого что-нибудь получится. Но вник в это дело один технический генерал, авиаконструктор Виктор Фёдорович Болховитинов, и договорился с НКВД, чтобы использовать меня как некую расчётную силу. И НКВД «сдало» меня ему «в аренду»».

На пайке «сданного в аренду» ученого этот поворот не отразился, но все же помог выжить. Из лагеря он был освобожден лишь в 1946 г., и, несмотря на то, что война кончилась, оставлен на спецпоселении, а не отпущен на волю. Лишь два года спустя руководитель НИИ-1, для которого ссыльный Раушенбах продолжал выполнять научную работу, М. В. Келдыш добился его возвращения в Москву. Через год Борис Викторович защитил кандидатскую диссертацию.

Во второй половине 50-х Раушенбах вновь оказывается под началом Королева и вместе с ним работает над реализацией советской космической программы. В 1960 г. он получил Ленинскую премию за фотосъемку обратной стороны Луны. В течение 10 лет под его руководством были созданы системы ориентации и коррекции полёта межпланетных автоматических станций «Марс», «Венера», «Зонд», спутников связи «Молния», автоматического и ручного управления космическими кораблями, пилотируемыми человеком…

А параллельно происходило постепенное обращение великого ученого к Богу. Он стал ходить в православную церковь, переписал вечерню, чтобы понимать богослужение. Само собой, об этом стало известно, но на соответствующей беседе Борис Викторович отговорился тем, что увлекается историей, и церковные службы интересны ему именно с этой, историко-культурной стороны. Пришлось закрыть глаза на такое «странное» увлечение – уже слишком велики были заслуги Раушенбаха, слишком нужна его научная работа.

«Увлеченность историей» принимала тем временем все более «внеисторические» формы. Вот, проводится очередной пробный запуск, все КБ замирает в ожидании. Система срабатывает штатно, запуск проходит успешно. Руководитель проекта Раушенбах поднимается на ноги и осеняет себя крестным знамением.

В честь успехов советской космонавтики в Кремле проходит торжественный прием. На нем, как повелось в последние годы, присутствуют высшие иерархи МП. Правда их остальные участники опасливо обходят стороной. И лишь один человек подходит к ним и ведет долгие разговоры – Борис Раушенбах. Вскоре ученый стал выступать в Духовной академии. МДА располагалась в Троице-Сергиевой Лавре, где Борис Викторович нередко бывал, живя по соседству на своей абрамцевской даче. «Когда в Троице-Сергиевой лавре отмечалось трехсотлетие Духовной академии, меня попросили сказать какие-то слова, - вспоминал он. - Я договорился с вице-президентом Академии наук Е.П.Велиховым, что не просто выступлю от себя, но буду поздравлять Церковь от Академии наук. И я такую речь сказал, и она была напечатана в Журнале Московской Патриархии. Мне довелось познакомиться с Патриархом Пименом, и я бывал у него в келье в Новодевичьем монастыре. Конечно, в те годы меня во многом спасало то, что я работал не по общественным наукам».

Борис Викторович всей душой полюбил Православие, его верность апостольскому преданию и красоту богослужений. «…Если хочешь принадлежать к древней Церкви… то, пожалуй, православная к ней наиболее близка, ближе католической», - заключал он. Позже, перейдя в лоно Православной Церкви, он объяснял своему внучатому племяннику: «Мне кажется, раз я живу в России, я не могу быть отрезан от Православной Церкви. В младенчестве я не выбирал религию, какая ни есть — она моя. Сейчас я принял религию сознательно. Я перешёл в православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю православие ближе к Истине, возвещённой апостолами...»

Ученый говорил, что чувствует себя одновременно русским и немцем, и был убежден, что русские ещё вспомнят себя, поскольку православие у нас тысячу лет, а «такие вещи за год, за два и даже за 70 не меняются». Как свидетельствует Д. Орехов, Борис Викторович считал, что «русские были русскими и всегда сущностно останутся русскими, поскольку в нас есть «некая внелогическая компонента, которая остаётся постоянной». Политические режимы и сами циклы истории могут сменять друг друга, но душа народа остается неизменной».

Раушенбах был также убежден в том, что человек и общество в целом должны служить чему-то высокому, идеальному, находящемуся вне практических сиюминутных интересов. «Раньше у нас всегда была идея, объединяющая людей и придающая их существованию высокий смысл, - писал он. - Высокой целью можно назвать такую, ради достижения которой человек способен терпеть любые невзгоды и даже пожертвовать жизнью, ибо в этой цели для него заключено не личное благо, а благо Родины. Сейчас ничего подобного нет. Болтают, что нашей целью является создание рыночной экономики, но вот поставьте-ка вопрос так: готов кто-нибудь пожертвовать жизнью ради создания рыночной экономики?..»

Клику рыночных экономистов, пришедших к власти, Борис Викторович глубоко презирал и считал позором происходившее со страной в перестроечные и «демократические» годы. Он не уставал доказывать, что лишенное цели и идеалов общество обречено гибели, что «обязанности выше прав, а главная обязанность — любовь».

В годы, когда наука вместе с государством полетела в тартарары, американцы предложили Раушенбаху поработать у них на исключительно привлекательных условиях. «Не поеду, — ответил ученый. — У вас не было Средних веков. А я не могу и не хочу жить в стране, в которой не было Средневековья».

Средневековье он считал лучшим периодом жизни человечества и всегда делал упор на важности сохранения и возрождения традиций – традиционного общества с незыблемыми духовными, культурными, семейными, государственными, религиозными традициями. Ученый видел спасение в возвращении к «традиционным человеческим сообществам, делающим из населения народ».

Православие «гугенот», как сам Раушенбах полушутя называл себя, принял лишь незадолго до смерти – пройдя опыт первой встречи с ней. В 1997 г. после неудачной операции у него развился перитонит, и шансов выжить почти не было. «Итак, я умирал, и понимал, что умираю, - вспоминал академик. - Это было не страшно, даже чем-то приятно… Ясно понимал, какой передо мной выбор, и не боялся. Видел перед собой коридор, который тянулся куда-то вдаль, там, в конце, брезжил свет, и я заколебался: может быть, мне пойти туда? Потому что справа было нечто непривлекательное, неопрятное, как я понимал, но в той стороне была жизнь. А коридор выглядел чистым, светлым, приятным, в глубине его сияло то ли голубое небо, то ли что-то в этом духе. И все-таки я повернул направо, в кавардак, где была жизнь… Возвращаться к жизни было не противно. Я бы сказал, что и уход туда, в светлый коридор, казался не то чтобы приятным, но ничего сверхъестественного в нем не было, он был нормален, не вызывал чувства отвращения…»

Выбрав кавардак жизни, Борис Викторович вскоре познакомился с настоятелем московского Николо-Кузнецкого храма протоиереем Владимиром Воробьёвым – своим бывшим коллегой, кандидатом физико-математических наук, бывшим старшим научном сотрудником ВЦ АН СССР. О. Владимир и принял «гугенота» в лоно Православной Церкви. «…У меня осталось такое ощущение, что я походил по тому свету и вернулся на этот. Чтобы доиграть свою игру», - писал Раушенбах. И он «доиграл» свою главную «игру», главную «игру» каждого человека, сподобившись за три года до кончины принять истинную веру, а затем уйти по светлому коридору, приобщившись Святых Тайн… «Все-таки православие имеет огромные преимущества по сравнению с гугенотством, я этого не знал до сих пор, но теперь понимаю, оно лучше, - заключал великий ученый. - Та религия более обыденно-домашне-кухонная, а православная религия более высокая, огромная, золоченая. Я, может быть, по-дурацки определяю разницу, но таково мое восприятие…»