Коммунистическая русофобия наглядно

Конференция историков-марксистов “установила” в январе 1929 г. полную неприемлемость термина “русская история”, из-за того, что этот старый, унаследованный от царской России термин был будто бы насыщен великодержавным шовинизмом, прикрывал и оправдывал политику колониального угнетения и насилия. По М.Н. Покровскому, “термин русская история”. Устанавливалось далее, что, начиная с XVI в., царская Россия “все более и более превращается в тюрьму народов”, освобождение из которого свершилось в 1917 г.

Термин “великорусская народность” академик Покровский в своих работах заключал в кавычки, подчеркивая тем самым, что народности как таковой давно уже не было. В данном случае это была попытка перевода термина на язык без национального будущего. Оказывалось, что никакого нашествия даже Наполеона на Россию не было, а “войну затеяли русские помещики”. Поражение французской армии объявлялось случайностью. Крымская республика - “должное возмещение за все обиды, за долгую насильническую н колонизаторскую политику царского режима”.

Страстным обличителем старой России до конца своих дней оставался Н.И. Бухарин. Царствовали в России, в его изображении, не иначе как “дикие помещики, идеологи крепостного права, бездарные генералы, сиятельные бюрократы, вороватые банкиры и биржевики, пронырливые заводчики н фабриканты, хитрые н ленивые купцы, … патриархи и архиепископы черносотенного духовенства”. Правила “династия Романовых с ее убогим главой, великими князьями-казнокрадами, гадальщиками, Распутиными, … иконами, крестиками, сенатами, синодами, земскими начальниками, городовыми и палачами”.

Народы, присоединенные к России, делились Бухариным на два разряда - на народы, вроде грузинского, “со старинными культурными традициями, которые не сумел разрушить царизм”, и народа, вроде азиатских, что “были отброшены царизмом на сотни лет назад”. Традицией, единственно достойной, могла быть лишь “традиция ненависти к царскому отечеству”. Выступая на XVII съезде партии, Н.И. Бухарин говорил: “Не так давно наша страна … страной азиатских рабских темпов…”.

Нужны были именно большевики, писал Н.И. Бухарин, чтобы “из аморфной, малосознательной массы … сделать ударную бригаду мирового пролетариата!”. После обозначившегося в начале 30-х годов противостояния Союза ССР и фашистской Германии Н.И. Бухарин нисколько не сомневался в победе СССР, в том, что “засияет красная звезда по всей земле, и прошлое как эпоха “цивилизованного варварства” навсегда канет в … реку времени”. Патриотизм старого образца подлежал немедленному забвению.

Такие взгляды порождались атмосферой политического нетерпения, ожидания мировой революции, сохранявшимся в определенных кругах советского общества и после 1929 г. Заключение советско-германского договора о ненападении, начало второй мировой войны породили в СССР новый всплеск надежд на мировую революцию. Уже в 1939 г. “Правда” писала о будущей войне с участием СССР как о “действительно отечественной”, “самой справедливой и законной”, как о войне, в которой сбудется предсказание В.И. Ленина: “Из империалистической войны … вырвала первую сотню миллионов людей на земле … большевистская революция. Следующие вырвут … все человечество”.

Воссоединение с СССР в 1940 г. значительных территорий бывшей России с населением около 23 млн. человек воспринималось как подтверждение ленинского пророчества. Участники заседания VII сессии Верховного Совета, принимавшей в состав СССР четыре новые республики, поведали читателям “Правды” о видениях, рождаемых словами гимна “и если гром великий грянет”. По поводу войны с Финляндией давалось следующее разъяснение: “Каждая такая война приближает нас к тому счастливому периоду, когда уже не будет этих страшных убийств”. Высказывалось большевистскими лидерами и такое видение будущего: “Какое счастье и радость победы будут выражать взоры тех, кто примет последнюю республику в братство народов всего мира!”.

Даже в 1941 г. выражалось не только предчувствие близкой войны, но и связанную с ней надежду на победу мировой революции. Как известно, следующий год пришлось встречать, уступив гитлеровцам территорию шести союзных республик СССР, но уверенность в торжестве мирового социализма была поколеблена не надолго. В апреле 1945 г. И.В. Сталин в разговоре с И.Б. Тито и М. Джиласом изложил свою изменившуюся точку зрения по проблеме. “В этой войне, - заметил он, - не так, как в прошлой, а кто занимает территорию, насаждает там, куда приходит его армия, свою социальную систему. Иначе и быть не может”.

И если в результате второй мировой войны Европа не станет целиком социалистической, то это произойдет в третьей, ждать которую придется не так уж долго. Когда кто-то из собеседников высказал мысль, что “немцы не оправятся в течение следующих пятидесяти лет”, И.В. Сталин возразил: “Нет... лет через двенадцать-пятнадцать они снова будут на ногах ... Через пятнадцать-двадцать лет мы оправимся, а затем - снова!”. Такую трансформацию претерпела вера в торжество мировой революции.

Между тем, что касается собственно России, то в официозной исторической науке вплоть до начала 30-х годов, как уже отмечалось, укреплялось основание для нигилистического “прочтения” ее дореволюционной истории. Русская историческая литература XIX века, как и русская классическая литература, подвергалась критике на том основании, что якобы была насквозь великодержавной. Главным националистом изображался выдающийся русский историк В.О. Ключевский. К стоявшим на великодержавно-буржуазных националистических позициях причислялись крупнейшие дореволюционные историки С.М. Соловьев и Б.Н.Чичерин. Из современников такая же участь постигла Ю.В. Готье, П.Г. Любомирова и других.

В “зоологическом национализме” обвинялись академики С.Ф. Платонов, С.Б. Бахрушин и иные историки, осужденные по так называемому “делу Академии наук” сфабрикованному в 1929 - 1931 гг. Его современники называли по-разному: “дело Платонова”, “монархический заговор”, “дело Платонова-Тарле”, “дело четырех академиков” и т.д. Называлось оно и “делом историков”, поскольку из 150 осужденных две трети составляли историки дореволюционной школы, музееведы, архивисты, краеведы, этнографы. “Дело” знаменовало собой один из наиболее острых этапов борьбы историков-марксистов с “буржуазной школой историков” и одновременно - укрощение большевиками строптивой Академии наук, в составе действительных членов которой вплоть до конца 20-х гг. XX в. не было ни одного коммуниста.

Начало “дела” можно вести с разговора управляющего делами Совнаркома Н.П. Горбунова с непременным секретарем Академии наук С.Ф. Ольденбургом 31 марта 1928 г. Секретарю было прямо заявлено: “Москва желает видеть избранными Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов”. С этой целью к прежним 42 ставкам академиков правительство добавляло столько же. Однако из 10 ученых-коммунистов, выдвинутых на открытые вакансии академиков, по результатам голосования 12 января 1929 г. некоторые ставленники оказались неизбранными, как “наиболее агрессивные в идеологическом отношении”.

Правительство после этого заявило о намерении закрыть высшее научное учреждение страны. Спасая Академию наук, академики 13 февраля приняли злополучную, тройку в свои ряды. Власть и ее сторонники наряду с коренным переломом на фронте коллективизации жаждали победы и в борьбе со старой научной интеллигенцией. Повода для расправы долго искать не пришлось. Широкая известность и высочайший научный авторитет руководства Академии паук ставили это учреждение в особое положение среди других ведомств.

30 октября 1929 г. в Академии наук была оглашена правительственная телеграмма за подписью председателя Совнаркома СССР А.И. Рыкова “о результатах проверки архивных фондов”. По его требованию вынуждены были уйти в отставку С.Ф. Ольденбург, С.Ф. Платонов, временно отстранен от дел президент Академии А.П. Карпинский. Арестованы были С.Ф. Платонов, профессор ЛГУ Б.А. Романов, академики Н.П. Лихачев и Е.В. Тарле. Для придания должного масштаба “делу” к ленинградской группе ученых была присоединена московская, которую якобы возглавлял академик М.М. Богословский.

Пока следователи “лепили” дело, их добровольные помощники от науки под руководством М.Н. Покровского трудились над его интеллектуальным и идеологическим обеспечением. Историки дореволюционной школы его не любили, предрекая славу одного из “геростратов России” за одно лишь участие в Брестских переговорах. В конце 20-х годов старые академические и университетские историки во главе с С.Ф. Платоновым и Е.В. Тарле противостояли М.Н. Покровскому, Н.М. Лукину и следовавшем за ними эшелону неистовых ревнителей “подлинного интернационализма”.

10 октября 1930 г. в Комакадемии, возглавляемой М.Н. Покровским, еще задолго до завершения следствия по “делу” историков обсуждался доклад С.А.

Пионтковского “Великорусская буржуазная историография последнего десятилетия”, в котором содержалась резкая критика работ Ю.В. Готье, С.Ф. Платонова, П.Г. Любомирова и ряда других ученых. Докладчик пришел к выводу, что они “защищала интересы великорусских собственников”. Докладчик призывал “помочь им поскорее умереть, умереть без следа и остатка”.

Такого же мнения придерживались и другие участники “дискуссии”, лейтмотивом которой являлись обвинения русских историков и национализме. Утверждалось, например: “Ключевский - это…, прежде всего ярый русификатор” и т.д. О характере обсуждения и его “научных” результатах можно судить по следующим словам предисловия к сборнику: “Тарле - прямой агент антантовского империализма, находился в теснейшем союзе с германофилом-монархистом Платоновым...”. В таком же духе выдержаны и заключительные речи. Представляется, что после таких заседаний “ученых” соответствующим органам оставалось лишь приводить приговоры в исполнение.

При подведении в 1931 г. итогов борьбы историков-марксистов “против явных и скрытых врагов пролетарской диктатуры и идеологии” наиболее крупные плоды принесла “борьба с противниками национальной политики Советской власти, с представителями великодержавного и национального шовинизма (разоблачение Яворского, буржуазных великорусских историков и прочих)”, а также “разоблачение … историков (Тарле, Платонова н других)”. Объединенные усилия следователей от науки и от политической полиции привели к серии приговоров, вынесенных по “делу” русских историков.

Они были осуждены на срок от 3 до 10 лет, “участники” военной секции заговора расстреляны (А.С. Путилов, заведовавший ранее Архивом АН СССР, и другие). Главных участников “монархического заговора” ждала ссылка. Так пли иначе большинство представителей русской исторической мысли к началу 30-х гг. XX в. насильственно отстранены от своих занятий из-за их якобы великорусского шовинизма, а значит, и контрреволюционности. В библиотеке Академии наук, Археографической комиссии крупных специалистов практически не оставалось. Из старой профессуры уцелел лишь Б.Д. Греков, арестованный в 1930 г.

Само слово “русский” в определенных кругах советского общества до начала 30-х гг. XX в. ассоциировалось с понятием “великодержавный”. Например, в статье, открывающей первый выпуск журнала “Советская этнография”, который начал выходить в СССР с 1931 г. вместо издававшегося до тех пор журнала под названием просто “Этнография”, было предложено выбросить слово “русский” из названия известного ленинградского музея. Положение с изучением русской истории стало изменяться к лучшему лишь с избавлением от диктата “школы Покровского”.

Ниспровержение школы “воинствующих борцов с великорусским национализмом” и противников “объективно-научной” деятельности старой историографии было осуществлено после замечаний И.В. Сталина, А.А. Жданова и С.М. Кирова в 1934 г. по поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории, опубликованных в 1936 г. Однако поворот этот не мешал деятельности ОГПУ. Репрессиям были подвергнуты специалисты по истории древнеславянской письменности, фольклору, и истории славянских языков н т.д.

В московских и ленинградских следственных делах был собран обильный “компромат” на других ученых. Среди них академики В.И. Вернадский, М.С. Грушевский, Н.С. Державин и другие. Вопрос об аресте академиков решался на самом высоком уровне. Историк М.С. Грушевский, очевидно, избежал ареста лишь в связи со смертью (25 ноября 1934 г.). Его объявили главой “контрреволюционного центра”, но уже не российского, а украинского. Слависты оказались в особо невыгодном положении еще из-за того, что в то время шла борьба с “панславизмом”, отношения со славянскими странами “санитарного кордона” были крайне напряженными. Даже общее происхождение славянских языков н народов было “опровергнуто” академиком Н.Я. Марром. По его утверждению, русский язык “… более близок к грузинскому, чем ... к … славянскому”.

Вопреки обычным лингвистическим представлениям о постепенном распаде единого праязыка на отдельные, но генетически родственные языки, “новое учение” утверждало прямо противоположное. В соответствии с утверждаемой версией языки возникали независимо друг от друга, затем претерпевали процессы скрещивания, когда в результате взаимодействия два языка превращались в новый третий язык, который в равной степени являлся потомком обоих языков. Н.Я. Марр в своих теориях ориентировался на представления 20-х гг. XX в. о близкой мировой революции, на надежды многих еще успеть поговорить с пролетариями всех континентов на мировом языке.

Подобно тому, писал Н.Я. Марр, “как человечество от кустарных разобщенных хозяйств и форм общественности идет к одному общему мировому хозяйству ... так и язык от первоначального многообразия гигантскими шагами продвигается к единому мировому языку”. В СССР он видел не только создание новых национальных языков, но и то, как в результате их взаимопроникновения развивается процесс “снятия множества национальных языков единством языка и мышления”. С момента основания в 1921 г. Яфетического института (Институт языка и мышления с 1931 г.) его планы предусматривали разработку проблем языка будущего.

В феврале 1926 г. была намечена к учреждению группа по прикладной лингвистике, которая “имела заданием установление теоретических норм будущего общечеловеческого языка”. Один из основных тезисов “нового учения о языке” гласил, что “будущий всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей...”. Именно этот тезис был повторен И.В. Сталиным на XVI съезде. “В период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдет в быт, - говорил он, - национальные языки неминуемо должны слиться в одни общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым”.

“Революционная” лингвистическая теория академика Н.Я. Марра, важнейшее “достижение” которой “утверждено” на съезде партии, высоко ценилась и за другие “достоинства”. В докладе “Основы планирования научно-исследовательской работы”, с которым Н.И. Бухарин выступал 6 апреля 1931 г. на I-ой Всесоюзной конференции по планированию научно-исследовательской работы, отмечено: “Во всяком случае, при любых оценках яфетической теории Н.Я. Марра необходимо признать, что она имеет бесспорную огромную заслугу, как мятеж против великодержавных тенденций в языкознании…”.

“Учение” Н.Я. Марра, имевшее такую поддержку, долгое время навязывалось и после смерти ученого 20 декабря 1934 г. как единственно приемлемое для советской науки. Однако отрицание Н.Я. Марром национальных границ, особой роли русского языка на территории СССР, полное отвержение старой науки, требование форсировать создание искусственного всемирного языка - все это вынудило И.В. Сталина в послевоенные годы выступить против его теории. На это повлияла и дружба Н.Я. Марра с М.Н. Покровским, сходство некоторых его идей с идеями Н.И. Бухарина.

После выступления И.В. Сталина по вопросам языкознания в 1950 г. Н.Я. Марр, равно как и М.Н. Покровский, оказался “вульгаризатором марксизма”. В оценках современных ученых “новое мышление о языке” характеризуется как “абсолютно ненаучная теория ... включавшая в себя самые нелепые и фантастические идеи, соединенные с политической фразеологией, свойственной 20-м - началу 30-х гг.”. Идея мировой революции дорого обошлась России. На протяжении 20-х гг. XX в. не прекращалось отрицание ее исторического прошлого, патриотических чувств. Повсюду мерещился великодержавный шовинизм великороссов, который “искоренялся” с беспримерной жестокостью.

Над подданными бывшей Российской Империи осуществлялся эксперимент по подготовке их к вхождению в согражданство будущего Всемирного СССР. Более того, программа и устав Коммунистического Интернационала, принятые на VI конгрессе Коминтерна (17 августа - 1 сентября 1928 г.) дают основание утверждать, что наши соотечественники рассматривались в то время не столько гражданами СССР, сколько самим мировым социалистическим согражданством. СССР изображался государством, в котором “мировой пролетариат впервые обретает действительно свое отечество”.

Считалось, что “в случае нападении империалистических государств на СССР … международный пролетариат должен ответить самыми смелыми и решительными массовыми выступлениями и борьбой за свержение империалистических правительств под лозунгом диктатуры пролетариат и союза с СССР”. Мощный революционный взрыв в таком случае “должен похоронить капитализм в ряде так называемых цивилизованных стран”, чтобы сделать гигантский шаг “в сторону окончательной мировой победы социализма”.

На основе изложенного очевидно следующее. Как показали последующие исторические события, освобождение от фундаментальных заблуждений затянулось на долгие годы и потребовало огромных жертв. Утвердить навсегда характерные для 20-х гг. XX в. представления об интернационализме, патриотизме, русском языке, русской истории и ее деятелях коммунистам не удалось.