«Липкие кашки и борщечок». Записки харьковского ополченца, на сороковины

Александр МИНАКОВ (Украина)

14 ноября — 40 дней со дня кончины Александра Минакова

Семеновка

Уже почти полчаса не было не слышно ни свиста, ни грохота, я уже извелся в ожиданиях, когда снова ухнет так, что поджилки затрясутся. Но было тихо. Как подлая шутка. Наверное, артиллерия выдохлась. Ничего, они продолжат как обычно, ночью.

Часа в два. Если чуда не произойдёт. Наконец, Леший дал команду выйти из укрытия. Солнечный свет резко вгрызался в глаза, приходилось сильно щуриться. Остальные надели темные очки. Опытные… Да и по всей амуниции я отставал. Даже камуфляж — на фоне ребят мой заштопанный «Дубок» выглядел не «спецовкой», а обычным гражданским нарядом. Местные мирные лучше чувствовали, когда перестают бомбить. Они уже вовсю ходили по улицам, изучая руины своих домов, и накрывали останки друзей и соседей всем, что находили — коврами, одеялами, простынями…
Рядом с руинами частного дома, сидя на дороге, над «свитком» рыдал взахлёб пожилой мужик. Снаряд попал в дом и разворотил кухню, повалил забор. Дорога была усыпана обломками — кроме рваного асфальта и кирпичной крошки, легко было заметить кастрюли, ложки, разбитую деревянную посуду, размалёванную то ли хохломой, то ли гжелью. Кто уж разберет. У Лешего запищала рация. Он быстро переговорил и, как всегда, коротко: 
— Пакуемся. На шестом засекли движение. Два бэтэра, один тяжелый. 
И мы побежали. Вслед нам кричала какая-то бабушка: «Синочки, защитите, Богом прошу. Шоб пули мимо вас проходили!..» — Мы бежали, а у Лешего разрывалась рация:

• Видимо, на шестом не только два бэтра, и один танк.
• Видимо, не только на шестом движуха.
• Видимо, везде.
• Видимо, всё.

2014 г.

Витя и смерть

Однажды Витя забыл умереть. А когда вспомнил — очень расстроился, ибо его момент был упущен. Он расстроился до слёз — всю жизнь у него было не так, как у людей. И в смерти тоже. Три дня Витя проплакал. Выплакал все глаза и руки, которыми закрывал лицо. Но потом решил перейти к решительным действиям и… умереть. Сел на кровать, посмотрел в окошко, выдохнул, напрягся и… ничего. Тогда он собрал всю волю в кулак, напрягся и… опять ничего. «Ах вот что! Я должен встретить смерть! Я подстерегу её, когда она придет к кому-нибудь другому, и пойду за ней!»
И пошел Витя смерть искать. Но он хотел, чтобы это была особенная смерть. Витя приходил к эстрадным звёздам, политикам и просто хорошим людям, но они почему-то не умирали. Через год Витя отчаялся. Он уже не хотел особенной, он уже был готов как угодно. Но она так и не приходила. Тогда Витя начал учится медитации. Тренировался много лет и, наконец, смог войти в Нирвану. Там, прямо на входе в Нирвану, стоял мужик в белой робе.
— Привет, — сказал Витёк, — ты кто?
— Добрый день! Я — апостол Пётр.
— Пётр! Миленький! Забери меня! А то я никак там умереть не могу!
— Не могу, не положено.
— Ах так? Тогда я тебе робу порву!
— Рви.
Витя схватился за края робы и начал срывать с апостола Петра. В свою очередь, апостол Пётр стал вырываться, от чего роба с треском порвалась.
— Я выше всего этого, — сказал апостол Пётр, хотя было видно, что он несказанно раздражен.
— Ах так? — продолжал негодовать Витя, — тогда я тебе расскажу, что слышал о твоей мамаше!
— Покоцаю падлу! — взревел апостол Пётр и сильным ударом вытолкнул Витю из Нирваны.
Витя упал у себя в комнате злой и униженный. Встал, отряхнулся и сказал мне:
— Ты-то чего ржешь? Всю мою жизнь и всю мою смерть смеешься надо мной, ставишь меня в неловкие ситуации! Я тебя ненавижу! Всё, я ухожу! — И ушел. И я даже не знаю куда. 

Анатолий Павлович

Анатолий Павлович — педагог. Он преподает литературу в школе, он учит детей прекрасному. Дети его страсть как любят, в обществе он уважаем. Жизнь у него самая рядовая — работа-дом-работа-дом. Женой он как-то не обзавелся, да в свои пятьдесят уже и перестал искать. Но по выходным он потешается так — надевает пиджак из мешковины, надевает кепку, выпячивает нижнюю челюсть и ездит на рынок хамить. Хамит он всем и без разбору — продавцам, деревенскому люду, что привезла картошку, детям, что носятся туда-сюда. Или вот — идет себе бабушка, божий одуванчик, блузка белая, на клюке пакет с огурцами примотан, еле волочится, а тут выскакивает Анатолий Павлович и во весь дух орет: «Куда пхнешь, бабка!!!». Бабка и охает, а Анатолий Павлович неистово смеется.

В мороз

Мороз окреп и прихватил лужи. На оконных стеклах появились рисунки. В комнате с тусклым освещением сидели двое. На обоих были мятые маленькие брюки (которые, в общем-то, больше походили на шорты) и галстуки (прямо на голый торс). На носу одного торчали большие «профессорские» очки. Другой — изрядно картавил и, пожалуй, этим гордился:
— Уважаемый друг мой Олег Иванович, как там продвигается ваша научно-исследовательская работа по английской поэзии конца XVII — начала XVIII века?
Второй ответствовал, поправив указательным пальцем очки, которые постоянно сползали с переносицы:
— Дорогой мой товарищ Виталий Валерьевич, не надо о работе, я только что, буквально час назад, вернулся из кочегарки и очень устал. Сейчас трудно вести научно-исследовательские работы и выживать. Давайте лучше примем по второй.
Виталий Валерьевич согласился. Олег Иванович достал бутылку водки, сорвал акцизную марку и «набитой» рукой откупорил бутылку. На столе лежало несколько корочек хлеба, обложка из-под сливочного масла и стояли два больших граненых стакана, в которых по велению Олега Ивановича оказалась водка. Виталий Валерьевич достал из-под стола свою сумку и вывалил содержимое: банку тушенки и банку неизвестных консервов. Олег Иванович вынул из кармана брюк открывалку и вскрыл обе банки. Аккуратно — открывалкой — положив себе тушенки на корочки хлеба, они взяли стаканы. Отточенным движением опрокинув их, Олег Иванович и Виталий Валерьевич принялись трапезничать. Чуть-чуть прожевав, картавящий Виталий Валерьевич сказал:
— Уважаемый друг мой Олег Иванович, а как там ваша жена? Прошел слушок, что вы собирались завести детей?
Олег Иванович ответствовал, поправив очки:
— Дорогой мой товарищ Виталий Валерьевич, не надо о детях, я только что, буквально час назад, вернулся из кочегарки и очень устал. Сейчас трудно заводить детей и выживать. Давайте лучше примем по второй.
Виталий Валерьевич одобрительно кивнул. Механическим движением он снова наполнил стаканы, и не менее отточенными движениями оные были осушены. Картавя и растягивая картавости, Виталий Валерьевич сказал:
— Уважаемый друг мой, Олег Иванович!

Как там ваш брат? Помнится мне, он когда-то клеил барабаны.
Олег Иванович снял очки и положил их на стол:
— Дорогой мой товарищ Виталий Валерьевич, не надо о барабанах, я только что, буквально час назад, вернулся из кочегарки и очень устал. Сейчас трудно клеить барабаны и выживать. Давайте лучше примем по второй.
А на улице крепчал мороз. И окреп так сильно, что самое большое облако — странно — не выдержало и пустило снег. Снег большими хлопьями медленно ложился на асфальт и замерзшие лужи. Иногда сквозь облака были видны звезды, мерцавшие голубым свечением.

Медведь 

Приснилось мне сегодня: стояла группочка людей возле красивого старого дома. А толпа непростая какая-то — с бейджиками, фотоаппаратами. Им, голосом, наполненным энтузиазмом, что-то рассказывал мужчина в костюме. Мы с сестрой к ним незаметно примкнули. А рассказывали им о тяжело болеющих, об их трудных судьбах. И напомнило всё это мне рассказ «Медведь» друга Виталика, что я там, во сне, прочитал. Речь в рассказе была о неполноценном мальчике, с раннего детства переживавшего множество болезней и операций. Весь рассказ я отчетливо, почти слово в слово запомнил.
Толпа оказалась художниками, которые собирались рисовать для благотворительности. Прикинувшись художниками, мы зашли с ними в дом. Комнаты были огромные, светлые, потолки высокие. В одной мы увидели кровать, на которой сидели две серые девочки. Они улыбались и старались быть милыми. А нам надо было рисовать. Первой я предложил сестре.
— Я не знаю что. А что я нарисую? — ответила она без энтузиазма.
— Давай медведя.
— Медведя? — вот тут ее энтузиазм и начал появляться.
— Да-а-а! — смешным дурацким голосом отвечал я.
Сестра взялась за карандаш. А я думал о своем медведе и как мне его рисовать. Сначала я плохо представлял результат, но потом додумал — полукруглое ухо, еще одно, вот голова, нос. Лапы с длинными, но мягкими когтями. И даже не ужасно. Какой у сестры получился медведь, я не успел увидеть.
Проснулся — с мыслью записать рассказ Виталика, но ничего оттуда кроме двух фраз: «липли Липцы» и «через 600 дней он смог есть липкие кашки и борщечок, что готовила ему мама», увы, не вспомнил. Обидно. А ведь я очень хотел записать и дать его вам. А записал вот это. Хотите, медведя могу нарисовать?

​

Миша

Внезапно у Миши похолодели руки и покраснело лицо. Тревога защекотала в животе, а ноги оволоклись холодом. Сознание щелкнуло. Запутались мысли. Тревога проступила на лице, и Миша немного вспотел. Дыхание участилось, сердце пойманной уткой отчаянно трепыхалось, больно цепляя рёбра.
— Что это? Что со мной? — то и дело стреляло в голове у Мишки, с каждым разом наращивая тревогу.
— Что со мной? Что? — Впоследствии это оказалось счастье.

О том, у которого всё было

Мальчик лет четырнадцати вбежал домой в многоэтажку, и, схватив мать за плечи, улыбаясь прокричал: «Мама! У меня всё было!». — Её выкрашенная в рыжий чёлка содрогнулась, а зеленые глаза удивленно округлились. А мальчик, словно ураган, помчался дальше. Он бежал по улице, крича всему прохожему — собачке, траве, деревьям, двум пьяным сантехникам, кричал, кричал, что есть мочи: «У меня всё было! Всё бы-ы-ы-ыло!!!» — Мальчик знал, куда бежал, — за гаражи, где обычно собирались его друзья. На этот раз они в куче песка пальцами проложили дорожки и пускали по ним шарики. Но что ему было до их детских забав. Он даже усмехнулся.
— Пацики, у меня всё было!
— Да не гони!
— Я вам О-ТВЕ-ЧА-Ю!
Пацаны в изумлении пооткрывали рты. Мальчик, пустив иронически-сочувственную улыбку своим товарищам, пустился дальше. Целый день он трепетал. Внутри всё щемило и радостно горело. «У меня всё было, бы-ыло!!», — без перерыва и устали повторялось в голове. И лишь к вечеру стало грустно. Мальчик стоял на мосту и смотрел на закат. В голове, сначала как тень промелькнула нехорошая мысль, а потом с каждой секундой тревогой забиралась в живот, нарастая и нарастая, забивая голову страхом и отчаянием: «Если у меня всё было, то зачем дальше?»

Тёмыч

В вагон метро вошел парень с гитарой и начал петь. К грифу был неоднозначно прикреплен кулечек для милости. Пел он очередной грустный хит прошлых лет. Я пригляделся к парню и почти сразу его узнал — это был Тёмыч, мы с ним когда-то вместе играли в группе. Он все время ругался, что я не чувствую его музыки, что понимаю её не так. По итогу он выгнал меня из группы, мотивируя тем, что я не сильно серьезен для его творчества. Он говорил, что хочет зарабатывать музыкой. Что ж, он таки добился своего.

В чудесный праздник зимы

Лёшка выбежал на улицу и только тогда понял, что на улице зима, а он без куртки и в тапочках. Но возвращаться он не хотел — после таких демонстративных хлопаний дверью не возвращаются. Сначала было даже ничего. Отсутствие курточки компенсировал внутренний огонь обиды и злости. «Как? Как она могла? Дура!» Удивительно, сейчас эти мысли грели. А улица была враждебной. Толстые, серые тучи целый день плохо себя чувствовали, но, под вечер, начали кашлять, и, в конце концов, отхаркали свои мокроты на окоченевший, покрытый старым льдом, город. Пальцы на ногах, уши и кисти начали неметь. Губы высохли. Довольно забавно выглядел Лёша, пританцовывающий от холода, да еще поскальзывающийся на льду. Но смешно от этого не становилось. Он постоянно пережевывал складками пока еще теплого мозга последние месяцы своей жизни. Они не были радужными — постоянные ссоры с ней стали нормой. Все разговоры были перемалыванием косточек отношениям. 
Но до костей они добрались не сразу — сначала они стёрли кожу, потом впились зубами в мясо, животно раздирая отношения на куски… А теперь остался печальный скелет, который, как макет на уроках анатомии, — жить не хотел, давал на себя посмотреть, и иногда позволял с собою сфотографироваться. Несмотря на всё — жизнь тянулась, и кости скелета впивались между губами в обязательных, почти формальных, поцелуях. 
Говорить стало не о чем. И невозможно. Сразу начиналась дележка на правых и виноватых. «Странно, раньше всё это время уходило на комплименты…» — подумал полуживой Лёша. Он настолько глубоко промёрз, что не мог без боли моргнуть. «Ладно, вернусь. Сегодня. Черт с ним. Без разницы. Завтра. Завтра всё решу. Еще один день. Точнее ночь. Справлюсь». — Но не дошел он домой — упал на скользком льду, и непослушное замерзшее тело не могло встать. Лежал Лёша, замерзал, смотрел на примерзший к ступне тапок, наслаждался снегопадом и чудесным праздником зимы — днём святого Валентина. 

На обложке: «Исповедальня» упоминаемого в тексте апостола Петра, Ватикан.