Ко Дню работников правоохранительных органов — "Неизвестный городовой"

– Хочешь, покажу тебе дом, в котором я родилась и жила, когда была маленькой? – однажды спросила меня бабушка.

Шли «застойные» семидесятые. Мне было тогда только семь лет, а в этом возрасте ещё трудно представить, что бабушка тоже была маленькой. Пойти посмотреть дом «маленькой бабушки» было, конечно, интересно. И вскоре мы стояли в незнакомом просторном дворе, выходящем на узенькую улочку, недалеко от Московских ворот.

– Вот это и есть наш дом, – сказала бабушка, указывая на обшарпанную жёлто-серую громадину, – Московский проспект раньше называли Забалканским, а улица эта – Заставская. Тут мы и жили – я, мама и папа – Александр Степаныч, твой прадедушка. Мастером он был на фабрике «Скороход». А тогда, до революции, нашу фабрику называли «Товариществом Санкт-Петербургского механического производства обуви».

– До революции? – удивился я. – Так ты что, жила здесь при царе?!

– При царе, ягодка. И революцию помню – вот, какая я у тебя старая, – улыбнулась бабушка.

– Ты участвовала в революции! – с восхищением посмотрел я на бабушку (не мог же, по моему тогдашнему разумению, человек, если он жил в то великое время, не принять участия в таком историческом событии). В детском саду и в школе нам так много рассказывали про революцию, а в кино и по телевизору так часто показывали революционные фильмы, что в первом классе мне казалось, будто я всё-всё про революцию знаю. Уже в пять лет я мог отчеканить наизусть:

Мы видим город Петроград
В семнадцатом году:
Бежит матрос, бежит солдат,
Стреляют на ходу.

Рабочий тащит пулемёт.
Сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: «Долой господ!
Помещиков долой!»

И я представил, как бабушка летит на броневике по улицам Петрограда. И поправляя пальцем очки на переносице, как это делает Валерка из «Неуловимых мстителей», наводит пулемёт – стрелять по помещикам. А потом, вместе с матросами, стреляя на ходу, бежит по Дворцовой и влезает на ворота Зимнего дворца. Вот это да!

– Ох, что ты, – засмеялась бабушка, – я ж тогда совсем маленькая была, меньше, чем ты сейчас. А вот день, когда революция произошла, помню.

– А у Зимнего дворца ты была? Расскажи, ну, расскажи, пожалуйста!

– Хорошо, слушай. Только у Зимнего-то я не была. Когда Зимний брали, мы про то и не слыхали. Революция, она же раньше началась – в феврале. Я её вот здесь и видела, на Заставской. Нас, малышни, тут было много, так стайкой по дворам и бегали, играли. Вот мы все и побежали смотреть, как рабочие убивали городового.

– Городового? Кто это – городовой?

– Ну, это так до революции милиционеров называли… Когда революция случилась, рабочие и пошли городового – милиционера то есть – убивать.

Я приоткрыл рот от удивления: в систему моего детского миропонимания бабушкины слова никак не укладывались, ведь милиционеры – они бандитов ловят, жуликов всяких. Я же сам видел. В кино. Если где-то вдруг объявятся жулики или бандиты, то придут милиционеры с собаками и всех защитят. Рабочие – они же хорошие. И милиционеры – хорошие. Зачем же рабочим убивать милиционера? Разве они бандиты?..

– Ну, как тебе объяснить, – задумалась бабушка, – мазурики они были, те рабочие. Я и сама не знаю, откуда они – может наши, скороходовские, а может с вагоностроительного… А городовые за порядком в городе следили, чтобы не безобразничал никто. Вот, к примеру, рабочие напьются или начнут озорничать, драться, городовой придёт – хвать их за шкирку и в участок. Рабочие их за то и не любили. Пойдём, я тебе кое-что покажу.

Бабушка взяла меня за руку, и мы перешли на другую сторону улицы, к четырёхэтажному дому на углу Заставской и Московского (сейчас это дом № 130 по Московскому проспекту).

– Здесь он и лежал, городовой, – указала бабушка на асфальт. – Они ведь как его убивали-то. Схватили, значит, городового – много их собралось, ему одному, конечно, не справиться было – и затащили его на крышу. Вот этого самого дома. Ох, говорят, и шибко над ним измывались – злобу вымещали. А потом, поизмывавшись вволю, натешившись, так с крыши вниз и сбросили.

Бабушка широко распростёрла в стороны руки и неестественно повернула голову набок.

– Вот так он лежал, в чёрной шинели, руки раскинул – прям, как чёрный ворон. Глаза закрыты, но живой ещё. Кровь горлом так и шла, а он всё воздух ртом захватить пытался. Мы маленькие были, глупые. Подбегали к нему смотреть – дышит или уже не дышит…

Я живо представил себе эту страшную картину – гогочущую на крыше толпу, лежащего в кровавой луже человека в чёрной шинели, а рядом – присевшую на корточки и впервые заглядывающую в лицо смерти маленькую пятилетнюю девочку, мою бабушку. Стало жутко.

– Бабушка, а потом. Что было потом?

– А потом рабочие эти самые, ну, революционеры то есть, пошли жечь участок. Здесь рядом, в Степановом доме, на углу Заставской с Волковской – там на первом этаже и был полицейский участок.

А в участке – это уж потом рассказывали – бумаги важные хранились, картотека на ворьё всякое, да на хулиганьё местное. Вот, чтоб следов никаких не оставалось, и подожгли. Мазурики. Дым валил чернющий, по всей Заставской пепел летел – революция…

Мы шли вдоль Московского проспекта, и бабушка продолжала что-то рассказывать про то, как она работала закройщицей на «Скороходе» – всю жизнь в одном и том же цехе – как её там все уважали и даже занесли её имя в особую Книгу Почёта фабрики. И ещё про то, как однажды к ним на митинг приехал выступать сам Киров. Но всего этого я уже почти не слушал. Из головы не выходила история про городового. Сердце сжималось от чувства обиды за человеческую жестокость и содеянную людьми несправедливость. И до слёз было жалко человека в чёрной шинели…

– А вот здесь была наша церковка, – сказала бабушка, остановившись возле грязного пустыря, на котором собирались компании местных ханыг.

– Очень красивая была наша церковка – Спасо-Преображенская Московской заставы. Меня в ней крестили. В тысяча девятьсот двенадцатом году. Она, как теремочек была. Вот тут алтарь. А там – куполочки, много куполочков…

Бабушка смотрела куда-то в небо, будто и в самом деле разглядывала там свои куполочки. И я посмотрел. Но ничего не увидел. Кроме серого ленинградского небосвода и грязного, усеянного брошенными окурками и пробками, пустыря, на котором очередная троица ханыг уже пристраивалась приговорить бутылку «Столичной».

– Куда ж она подевалась, твоя церковка?

– Сломали её… злые люди.

– Фа-ши-сты!? – догадался я. Ведь я уже знал, что самые злые люди – это фашисты. Надежда Васильевна нам в школе рассказывала. И ещё мне тогда очень нравился фильм «Четыре танкиста и собака», где наши всё время побеждали фашистов.

– Нет, ягодка, это ещё до войны было. После революции по всему Питеру церквы стали закрывать да ломать. Вот, и нашу Спасо-Преображенскую взорвали. Мазурики…

– Мазурики? Те, которые… городового…

– Может те, а может и другие, – вздохнула бабушка, – много их было тогда, мазуриков. Вырастешь – всё поймёшь…


* * *

С тех пор минуло немало лет. Давно умерла бабушка и давно нет на Заставской улице никого, кто помнил бы революцию. До неузнаваемости перестроен двор, в котором жила семья мастера Товарищества Петербургского механического производства обуви «Скороход». Вместо грязного пустыря, где в начале семидесятых предавались Бахусу и сквернословию местные ханыги, теперь разбит благоустроенный сквер с ровными дорожками. Говорят, существует и проект восстановления Спасо-Преображенской Московской заставы церкви. Дай-то Бог! Может, когда-нибудь вновь засияют над Забалканским-Московским «бабушкины» куполочки…

А дом № 130 по Московскому проспекту сохранился. По какой-то удивительно символичной случайности в нескольких шагах от того места, где в 1917 году погиб городовой, теперь оборудован Участковый пункт полиции. Там несут свою службу уже другие полицейские, которые, наверное, даже не подозревают о трагедии, что произошла здесь сто лет назад, когда озверевшая от сознания своей полной безнаказанности толпа расправилась – с их предшественником. Как его звали? Сколько ему было лет? Осталась ли у него семья, дети? Теперь не скажет никто.

Историки утверждают, что в февральские дни 1917-го Петроградская полиция осталась единственной государственной структурой в Северной столице Империи, которая до конца сохранила верность Присяге и пыталась остановить начавшуюся катастрофу. Но горстка разбросанных по огромному городу полицейских, лишённая подкрепления, имевшая приказ не отвечать на провокации и фактически оставшаяся без командования, уже ничего не могла сделать с агрессивно настроенными революционными толпами и примкнувшими к ним бандами уголовников. Около ста сорока полицейских чинов были убиты и зверски растерзаны толпой прямо на улицах Петрограда. Мученический подвиг стражей порядка оказался никем не замеченным. И никому не нужным. А «героями» тех дней были провозглашены – их убийцы…

Впоследствии мальчику, расспрашивавшему бабушку о революции, доведётся увидеть революцию не раз – уже собственными глазами. Увы, не только по телевизору. И познать, что у всех революций – одно лицо. Все они начинаются с заявлений о благих намерениях, с призыва «Долой!» и с… убийства городовых. Все сопровождаются поджогами и беснованием толпы. А заканчиваются – реками безвинной крови, войнами, разрухой и неисчислимыми страданиями для народов, пораженных бедствием революции.

Но рано или поздно люди извлекут должные уроки из беспрерывно повторяющихся кровавых драм своей истории, и романтизация-оправдание революций выйдет, наконец, из моды. Зло назовут злом. И тогда, быть может, на доме, что стоит на углу Заставской улицы и Московского проспекта, как грозное напоминание, появится мемориальная табличка с надписью: «Здесь, в феврале 1917 года, исполнив свой служебный и гражданский долг, оставаясь верным Присяге, мученически погиб НЕИЗВЕСТНЫЙ ГОРОДОВОЙ Петроградской столичной полиции. Имя его Ты, Господи, веси!»

Игорь Борисович Иванов