«Царское сукно». Рассказы и байки, и присказки Владимира Крупина

Владимир КРУПИН

Пушинка

Лето. День жаркий, тихий, всё замерло. Душно, тяжело даже дышать. Ни один листочек ни у какого дерева не шевелится: ни липы, ни берёзы, ни клёна, и осина недвижна, а ведь она даже при безветрии трепещет. Это оттого, что ужасается тому, что именно на осине повесился Иуда. Но она-то, может, уже прощена. И в самом деле, она — дерево безгласное, ей не в чем каяться, а Иуда человек. 

Сижу у подъезда, в дом не хочется, там совсем задохнёшься. Замечаю под ногами крохотную пушинку. Совершенно невесомая в этом полнейшем безветрии, она, непонятно отчего, всё-таки шевелится. Тихонько передвигается, будто ищет постоянное место. Поднял голову. В неподвижном небе появляется вдруг крохотное облачко. Прямо небесная пушинка. Пригляделся. Она движется! Отважно так, к солнцу. Давай, миленькая, заслони его обжигающие лучи, дай отдохновение. А пушинка под ногами вдруг воспарила. Видимо, захотела к небесной подружке. И мне захотелось вслед за ней. Но куда я, такой тяжелый? Мне уже даже и не подпрыгнуть. Вот когда освобожусь от тела, вот тогда, тогда, может быть, получится.

Рыбак-апостол

Евангельский Петр и до призвания Христом следовать за Ним был несомненно верующим, знал, что Бога видеть нельзя. Более того, говорило Ветхозаветное верование, кто Его увидит, смертью умрёт. Накануне встречи с Богом Петр рыбачит, но ничего не может поймать. Надо собираться домой. Появляется Иисус и говорит ему: «Закинь ещё сеть», — «Я всю ночь ловил и ничего не поймал». — Но что-то заставляет его послушаться, отплыть от берега и забросить сеть, которая тут же становится полной. Потрясение, даже ужас испытывает рыбак. Невиданное дело. Понимает, что здесь явно Божие чудо. Боится взглянуть на Иисуса. Потом осмеливается. И в самом деле, Петр в это мгновение умирает. Как рыбак. И рождается как апостол.
«Ловцами человеков сделаю вас». А потом умер ещё раз. Распятый, вслед за Учителем, на Кресте. И воскресший для помощи Христу в жизни вечной. Молюсь ему. Он трижды отрекался от Спасителя, а я? В страшную ночь перед Распятием отрекался, но тогда же и «плакася горько». 
Господи, дай мне слёзы и память смертную! 

Царское сукно

Дедушка мой по маме Семён Ефимович Смышляев вернулся с Первой мировой войны Георгиевским кавалером. Долгие годы был лоцманом, водил плоты со вятским лесом по Вятке, Каме, Волге. В 1956-м дедушка похоронил жену, нашу бабушку Александру Андреевну, урожденную Толмачёву, остался один. А в 60-м, в начале года приехал к нам (это сорок километров). Молчаливый был. Сидел, сгорбясь, у окна. Числа 10-го марта, вдруг спросил: «Варя, это ведь Саше скоро три года?» — «Нет, тятя, — ответила мама, — уже четыре». — Он как-то даже вздрогнул: «Четыре?» — И засобирался домой. Как ни уговаривали, уехал. И 15-го марта, день в день с бабушкой, ушёл в лучший мир.
От него осталась гимнастёрка, из которой мама наша, великая мастерица, сшила старшему своему сыну, моему брату Борису, такой аккуратный замечательный кителёчек. Борис его долго носил. Потом кителёк с его плеч перешёл на мои, я его тоже носил. А за мной младший брат Михаил. А лет через пятьдесят я приехал к нему, он повёз меня на свою дачу. Там с ребятами играл его внук Георгий.
— Видишь, во что одет? 
— О, неужели?
Да, на внуке был всеми нами ношеный кителёчек, сшитый мамой на машинке «Зингер» из отцовской, дедовской гимнастёрки. Вот что такое царское солдатское сукно. Показать бы его нынешним ворюгам, наживающимся на смертях солдат, для которых чуть ли не из картона делают бронежилеты. 
Представлю одного из ворюг. Он раскаялся, он вернул уворованные деньги, просился быть рядовым солдатом. «Это нереально», — говорят мне. — «Но как же благоразумный разбойник, как же народом любимая песня: “Вдруг у разбойника лютого сердце Господь пробудил?”» — «Так у разбойника, даже лютого, было сердце, а у этих, нынешних, вместо сердца пачка ассигнаций». — Все они со своими миллиардами мизинца моего дедушки не стоят. 

Грейки

Грейка, это, конечно, от глагола греть. Тот, кто моих лет, должен помнить, например, лобогрейку. Это конная жнейка, на которой очень трудно работать. Она запарит кого угодно. На ней только успевай поворачиваться. Вспотеешь моментально, пот со лба некогда вытереть. Или водогрейка. Это, обычно в кочегарке, огромный котёл с водой. Его надо согреть для приготовления корма скоту, для нужд хозяйства. Тоже не уснёшь. Топилась под ним печка. Чаще дровами или углем. Или торфом, это потом пришёл газ.
Но вот вспомним две человеческие грейки: телогрейку и душегрейку. Интересно, что телогрейка, ещё её называли ватником, фуфайкой применялась чаще к мужчинам, а душегрейка к женщинам. Мужская, естественно, была рваная и чумазая. Но надёжная. Лёгкая, но тёплая, согревающая. Зимой, на лесоповале, вообще на всяких работах, была незаменима. Хорош полушубок, да в нём запаришься. Скинешь — сразу продует. А телогрейка сквозь простеганную вату тебя от простуды охраняет. А женская душегрейка — другое дело. Чаще безрукавная, жилетка такая. Обязательно нарядная, вышитая. Под ней кофточка, тоже красивая. И греет, и помогает сохранять женственность. Где она сейчас?

***

УНИЧИЖЕНИЕ, СЧИТАНИЕ себя хуже других — оно очень русское. Постоянно встречается в творениях святых отцов. Но, надо обязательно сказать, что оно у них на духовном уровне, касается нравственной недостижимости образа Христа. И может вредить в обычной жизни, в деле крепости русского характера. Почему мы считаем, что всё у нас хуже всех? Да у нас всё лучше всех! Почему-то вдруг навязываются понимания прямо вредящие любви к родине. Почему вдруг Подмосковье, это подмосковная Швейцария, почему вдруг японская сакура во главе всего весеннего цветения? Швейцарские часы — образец часов? Глупость! У моей тёщи были дамские, ещё военного времени часы-кирпичик «Звезда». Они шли с точностью до секунды 80 лет. Только ремешок меняла. И сейчас идут. Какая тут Швейцария, тут простой российский часовой завод. И так во всём.
Та же косметика. К жене приезжали её знакомые из Польши (она там преподавала русский язык), так они хватали нашу косметику чемоданами. А наши дуры зарились на упаковки, коробочки, то есть всего-навсего на форму. Так во всём. У всех всё лучше. А то, что по содержанию наши товары были добросовестнее, естественнее, здоровее, как же это не считать за великую заслугу? Мы не хуже, мы лучше. И это никакая не гордыня, а реальность. Но ничего никому не докажешь. И зачем доказывать? Вразуми, Господи, неразумных тварей твоих!

ПРЫГАЛКИ, КЛАССИКИ, прятки, все детские игры сопровождались стишками, приговорками. Прыгают дети и в те самые годы жестокого «культа личности», вовсю кричат: «Кто на чёрточку наступит, тот Ленина погубит». — И хоть бы что. Или: «Ленин, Сталин, Полбубей ехали на лодке. Ленин, Сталин утонули, кто остался в лодке?» — «Полбубей!». — И подставляли лоб. И хоть бы что. Взрослые в селе были не умнее взрослых в городе, но мудрее. 
 
— СТО ГРАММ — не стоп-кран: дёрнешь — не остановишься. То есть в выпивке эти сто грамм играют роль зажигания. Завелись, а дальше поехали, вначале весело. Но все равно потом, скоро ли, быстро ли, как получится, расставание. Уже нагруженные и понимающие, что радость кончилась, что далее расплата, всё-таки хорохорятся. Стоят, покачиваясь. «Ну что, парни (мужики), по домам или как? Конечно, будет “или как”, ведь завёлся организм и требует дозаправки. 
 
— САМОЗВАНЦЕВ НАМ не надо, бригадиром буду я.

ОБЪЯВЛЕНИЕ НА ЗАБОРЕ: «Выбрасываешь мусор? Не забудь хрюкнуть».

БАТЮШКА В ЦЕРКВИ:
— Каковы врата в Царство Небесное? Где они? Как выглядят, не знаю, но где, сейчас скажу. Они в нашем сердце. Помните, в Писании: «И этот храм — вы». — То есть человек является храмом Божиим. Но каким? Без мерзости запустения. И это часть Царства Небесного. Вот в него и надо войти. 
— Как? 
— Идти по дороге. По какой? Понять это легко, если вспомнить выражение афонских монахов о том, что Афон — это не место жительства, а путь. Какой? Путь молитвы. И вспомните, как мы недавно служили молебен о погибших в дорожных происшествиях. Помните, я говорил, что вина за это чаще всего в самих водителях, в их характере и состоянии: один пьяный, другой торопился, обгонял, третий нарушил правила движения. То есть не дорога была виновата, а водитель. Так же и пешеход. Кто его гонит на красный? Нетерпение. Вот и нашу жизнь легко уподобить дороге в Царствие Небесное. В ней много опасностей, но их можно и нужно избежать. Соблюдать правила движения, то есть Заповеди Божии.

Где она сейчас?

В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели — ласточка. Совершенно обессилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть. 
Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле.
Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись — вдруг упадёт, там её кошки съедят.
Но вот, кажется, она успокоилась. Решили — пусть зимует.
Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери, и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками.
И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?» — И выходил на балкон и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». — И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко. «Она же сказала, что прилетит».

Гаванская сигара

Раз я приехал к родителям в трудное для них время. Приехал внезапно, они не знали. Хотел обрадовать. Подхожу к дому — окна все белые, в инее, то есть в доме не топлено. Где родители прятали ключи, я знал. Вошёл — холодища. К соседям. Они сказали, что мама в больнице, а отец, как всегда в зимнее время, на лесозаготовках. «Что же они не сообщали?» — «Не хотели, видно, расстраивать». — Я затопил печь и побежал в больницу. Мама увидела меня и запросилась домой. Хотя была очень слаба. Её привезли на больничной машине. К вечеру в доме потеплело. Даже кошка вернулась и громко мурлыкала на печке. 
Мама ей выговаривала: 
— Что ж ты, изменщица такая? Чуть-чуть тебе плохо, ты уж готова, нет тебя. Чего тебе в ногах не лежалось, и мне бы потеплей, нет, утрепала. — Кошка спрыгивала с печки и тёрлась о мамины ноги. 
Утром надо было обязательно на ежедневные уколы, которые ей назначили. Мы еле-еле побрели. Кошка проводила нас до калитки. Врачиха хотела оставить маму в больнице, но мама отказалась.
Стали потихоньку жить. Мама всё казнилась тем, что ничего не может делать, всё из рук валится, а я был рад, что помогаю. Да и велика ли помощь — картошки начистить, сварить, чай поставить, за хлебом сходить. Мама сказала, у какой хозяйки берёт молоко, стал и я брать. И нам хватало, и кошке. Совсем мы ожили. Я выговаривал маме, что скрыла от детей о болезни.
— Честно тебе скажу: боялась. Вот бы раззвонила, болезнь-то бы и разошлась, прижала бы окончательно. А так — перебарывала. Даже и в больнице.

Вечером выжду — уснут в палатах, рано засыпали, если хоккея этого нет, и пошарачусь в коридор. Даю себе задание, сколько раз пройти. По стенке, кто бы видел. Потом старалась на одну ступеньку подняться, на две. Потом побольше. Потом и ты приехал.
В одно время с нами ходил на перевязки мужчина с обмороженными, даже не с обмороженными, а с отмороженными руками. Рук уже не было — культяпки. Его приводила жена. Ведь его же надо было и раздеть, и одеть. Ожидая очереди, он курил с мужиками и каждый раз охотно рассказывал, что беда с ним случилась по пьянке. Держал в перебинтованных обрубках длинную самокрутку и курил. Именно самокрутки ему делала жена. Сигареты и папиросы были и тонки и коротки, обжигали марлю. Медсёстры ругались.
— Начинай курить, — советовал мужик жене, пока она скручивала клочок газеты в трубочку и в неё засыпала купленный табак.
Жена сердито отмахивалась, вставляла ему в зубы цыгарку и уходила к женщинам.
— Злая, — говорил о ней мужик, — на хлеб с ножом бросается. — И тут же оправдывал: — А и будешь злой — пенсию-то мне урежут до нуля, я же по пьянке, какие у нас страховки. Инвалидность-то сунут, а денег — хрен да маленько. — И вновь рассказывал, как он «надрался этого плодово-выгодного, шёл домой, да и сунулся мордой в сугроб. Пытался встать, отталкивался руками, ослабел, и так и уснул».
— В паху надо было держать, в паху, — советовали ему.
— Уж в следующий раз не сплошаю.
Вернулся из леса отец, стало нам совсем повеселее. На уколы ходили уже через день. Кошка провожала нас до больницы и дожидалась у крыльца. Я здоровался с тем мужиком, разговаривал. Однажды он пришёл весёлый, держал в зубах большущую гаванскую сигару. Радостно объяснил, что ему её купила жена.
— Надоело, видно, крутить. Денег не пожалела. — И очень одобрял сигару: — Крепкая, собака! Надолго хватает. И так лёгкие продирает, что пореже стал курить.
Я сказал, что сигарами не затягиваются.
— Так зачем тогда и курить? — возразил мужик. — Ядрёный народ эти кубинцы. Не зря у них Фидель Кастро.
Затягивался, кашлял до слёз и вытирал слёзы обрубком руки в марлевой повязке.

На почте

Сижу на деревянном крыльце почты, жду открытия. Пришел позвонить. Сидит рядом старуха, тоже ждёт. Подходит ещё одна старуха. Я встаю.
— Ой, да сиди-ко, сиди. Ещё насидишься, пока добреду.
Старухи здороваются. Приходит почтальонка, открывает. 
— Молодцы, молодушки. И мне к вам не ходить. Сергеевна, возьми-ко открытку.
— Ой, надо же, — радуется Сергеевна, — ещё и на письмо натакалась. Прочти-ка, Анюта.
Подружка громко читает новогоднее поздравление.
— Это ведь знаешь кто, — объясняет Сергеевна, — это ведь Надя, постоялица, сына-то ещё привозила. Разведёнка. Больше ничего не пишет, поздравляет только? 
— Как не пишет, пишет, спрашивает: замуж-то, спрашивает, ещё не вышла? Так, говорит, выходи.
Старухи хохочут.
— Замуж-то бы надо: могилу некому копать, так жениха-то нет.
— Как нет? А Иван-то Николаевич?
И опять обе смеются.
— Жени-и-х, — презрительно тянет Сергеевна. — Привёз мешок ячменю. В кошовке катал, катал, весь надсадился, не знает, под какую руку взять, как поднять. Я подхватила мешок под одну руку, потащила. Он рядом идёт, к женитьбе подговаривается. Жених — без груза запыхтелся. Думала: ещё помрёт у меня во дворе, детям-то его радость, а мне каково? Взяла его в охапку, отнесла за ворота. 
— Так откуда ему силу взять? — поддерживает Анюта. — Тяжелей карандаша ничего не поднимал. Всё в учётчиках да в нормировщиках. Уж так берёгся. Валиком прокатился. А всё одно — завод кончается. Бога не обманешь. Дай-ка, Лена, пару конвертиков да какую газетку старую на растопку. — Домой-то идёшь ли, Сергеевна? А-то я пошла.
— Ой, — спохватывается Сергеевна. — Надо ведь ответ написать. Не попрошу ли кого?
Конечно, я наслался помочь. Старуха обрадовалась, купила открытку. Я переписал на неё адрес с полученной открытки и приготовился слушать диктовку.
— Пиши: «С Новым годом, Надя, с Рождеством! Уж до Нового года не успеет. Спасибо, Надя, не забываешь, а свои забыли. Здоровье вовсе ни к чему, хожу только в магазин, да чтоб видели, что ещё живая. Снегу мало, один лёд, так никуда и не пойдёшь, такая катушка, так и брожу ближе к краю».
— Это на открытке не уместится. Я вот тут остановился: «Свои забыли, а ты, спасибо, не забываешь».
— Ой, да это-то, ладно, не пиши. «Спасибо, Надя, здоровья желаешь. Ничего, пока шарачусь потихоньку. И по дому маленько шишляю. А от коровы отступилась, но ты приезжай и парня привози, молоко ему знаю, где взять».
Кое-как улепив старухину диктовку, я подписал внизу её фамилию.
— Вот какая везетень, — радуется Сергеевна, — писаря нашла. Так-то я на лесосклад хожу, мне мужики пишут за папиросы. Тебе взять? Не куришь? Ой, и больно ладно. Так ещё одну не напишешь ли? 
— Да хоть сколько…
— Хоть сколько некуда. Некому. Все примерли. — Старуха покупает ещё открытку и на память диктует адрес. И диктует дальше: — Здравствуйте, Надя, дочь-то тоже Надя, Леонид, дети и сватья! Чего-то вы всё не пишете, ровно не живые.
— Вначале напишу: с Новым годом!
— Дак это ещё бы. «А нужна была, навеличивали, мёду всегда наливала, не весила». — Но это ты не пиши, напиши: «Пока, слава Богу, жива-здорова, за хлебом хожу сама, а больше никуда не хожу. Корову порушила, одни курицы да кошка доедают за мной. Завалинку не наладила, боюсь, весной вода подойдёт, подполье затопит, вот будет делов. А приедете, молоко можно брать у соседей. Даром нальют: всю жизнь в моей бане моются. — Старуха будто не мне диктовала, а с дочерью напрямую разговаривала. — Ещё жила посторонняя женщина, разведённая, тоже Надя, лечила сына. Навезла всего: платьев сколько, и шерстяное тёплое, и другие разные. И халат красивый, и пальто крепкое, хватит до смерти. А ещё кладу сколько-то от пенсии на книжку. Для вас, чтоб вам хоронить меня было не в тягость. А приедете, покажется мало, не обессудьте. Была корова, продавала молоко, больше откладывала. Кто литр возьмёт, кто два».
Я слушал и уже не записывал. Старуха горестно качала головой.
— Старшего твоего, Надя, я помню, а младшего совсем не знаю. Пошлите хоть карточку, вставлю под стекло, добавлю к другим. — Старуха передохнула. — А не приедете, и без вас закопают. Ещё никого сверху не оставляли. — Ой, - спохватилась она, — это не надо. 
— Это я и не записывал. 
— А как записал?
— Поздравление с Новым годом и чтоб приезжали.
— Верно, верно. Ещё напиши и с Рождеством, и с Крещением, и со Сретением, и с жаворонками…
— С Благовещением.
— Да. Раньше ответить не соберутся. Ой, молодой человек, вот уж спасибо тебе! Так не куришь? Нет? Может, пива с мужиками выпьешь?
Старуха стала меня расспрашивать, откуда я, чей, звала к себе.
— У меня и пряники есть. Твёрдые. Так я их молотком дроблю.
Я поблагодарил, но отказался. Во-первых, мне надо было звонить, во-вторых, стыдно сказать, подумал, что мы будем долго идти до её дома, время потеряю и так далее.
То есть этим оправдал себя и не пошёл с нею. И потом очень жалел. Не пошёл, дурачок. И что было не пойти? Пил бы чай с пряниками, да записывал бы за ней. Где сейчас найти такую старуху?

***

УДИВИТЕЛЬНО ТОЧНО заметила моя мама, прямо как формулу изрекла: «Раньше меньше знали, а всё понимали. А сейчас много знают, да ничего не понимают». 
 
СКАЗАНО БЫЛО БОГОМ Адаму: В поте лица будешь добывать хлеб свой. И добывал. А потомки захотели обойтись без «пота лица», изобретать стали всякие облегчения труду земледельца. И пошли вместо лопаты и мотыги всякие машины, и принялись писаки славить счастливое существование человека на земле безо всяких «потов». Сеялки, косилки, жатки, лобогрейки, комбайны, молотилки, веялки, мельницы… Человек становился не хозяином на земле, а приложением к машине. А разве машина выводит из зерна росток, росток выращивает в колос на крепнущем стебле, который срезает серп. И обмолот снопов, и истирание зёрен муку, — всё вручную. И далее, превращение муки в тесто, и преображение теста через огненное рождение в русской печи, в каравай — разве не счастье? Именно так Адам исполнял послушание, данное ему Самим Богом.
Стали жить дальше, и нелегко, конечно, жилось человеку. Но, по грехам-то, это нормально. Но всё ему казалось: он достоин лучшей жизни. Лучшей какой? Облегчённой? Ну и получайте облегчённую. Сами же облегчали машинами. И стала она не облегчённой, напротив, утяжелённой. И для души и для тела. Откуда же в нас такая постоянная усталость, когда мы еле-еле в пятьдесят еле ноги таскаем?
За это спасибо бесам, нам внушающим, что облегчение труда — это благо. А как же Микула Селянинович? Сила-то как раз в нём, пахаре, а не в воинах славного Вольги. Они, тридцать человек, не могут тяжеленную соху Микулы из земельки вытащить, а он одной рукой закидывает её «за ракитов куст». И становится воином. А когда помогает отбить врагов, опять возвращается к труду землепашца. Как и великий Кожемяка. Который отказался от всяких княжеских наград и «пошёл опять кожи мять». — Вот образ русского мужчины. Счастье его не впереди, а в прошлом.

ЭКУМЕНИЗМ В ЗУБАХ НАВЯЗ и не хотелось бы о нём и говорить. И конечно, давным-давно надо было из Всемирного совета церквей выйти. Что мы за него держимся, что нам от этого, кроме огромных затрат? Старухи последние копеечки в храмы несут, а на эти копеечки в Европах заседают и решают: как ещё можно Православие исказить. Я раньше Устава этого Всемирного совета (создан в 1948 году) не читал, а тут сподобился. И в нём чёрным по белому утверждается, что ни одна из конфессий, входящих в его состав, не обладает полнотой Истины. Полнота эта, согласно Уставу, наступит тогда, когда все конфессии объединятся в одно целое. Так вот. Хоть стой, хоть падай. Так что же — Русская Православная церковь не обладает полнотой истины? Как? Мы же живём со Христом и во Христе. И кто больше нашего пролил крови за Христа? Куда ещё полнее? И верность Христу проверяется только одним — готовностью умереть за Него.
Представьте: вот все вошли конфессии во Всемирный совет церквей, вот, радостные от счастья своей полноты, готовы об этом раструбить, а тут приходит ещё конфессия (а кто их плодит, как не враг нашего спасения) и заявляет: а без нас вы не обладаете полнотой истины. И что? И опять будут нас доить. Да ещё и учить жить. В теперешних конфессиях силён элемент заполитизированности. Да и совсем раньше тоже так было. Саддукеи и фарисеи времён Христа, кто они? Конечно, не секты, это как раз конфессии, использующие религиозную лексику. А католики кто? Если мы за тысячу лет не сумели (не смогли, не захотели) с ними договориться, то и не надо. И не надо! Кто ещё не знает, что католики живут по Вульгате — это латинский перевод Священного Писания, из которого изъято христологическое толкование. Мы-то, слава Тебе, Господи, живём по Септуагинте, переводу Писания на греческий.
А мормоны кто? «Церковь Иисуса Христа последних святых дней». — А не последние не святые? Все, и они и мы, в автономном плавании. И откуда такая замашка на всемирность у ВСЦ? Ясно же, что там, где «всемирность, всеобщность» — там обязательно масоны. Делать нам во Всемирном совете церквей нечего. И не надо на него время и деньги тратить. Мы их ни в чём не убедим. Может кому показаться, что резковато говорю. ВСЦ, несомненно, делает и добрые дела, не сомневаюсь. Но, я так ощущаю, что свершаются они, говоря по-простому, для отмазки. Основное для ВСЦ — оттянуть христиан от Христа. Да и чего ждать от «конфесий», выращенных на чтении Вульгаты — Священного Писания, из которого убрано христологическое толкование? 
 
КОГДА Я НАЧИНАЛ ВХОДИТЬ В ЧТЕНИЕ ХРИСТИАНСКИХ ТЕКСТОВ, БЫЛ НЕМНОГО ЗА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ. НО Я УЖЕ БЫЛ КРЕПКО НАПИТАН КЛАССИКОЙ И НАШЕЙ, И МИРОВОЙ, ТО ПОМНЮ, ЧТО МНЕ КАК-ТО ИНТУИТИВНО НЕ ВЕРИЛОСЬ, ЧТО НАД ХРИСТОМ ИЗДЕВАЮТСЯ И ЕГО РАСПИНАЮТ РИМСКИЕ СОЛДАТЫ. НИКАК НЕ ВЕРИЛОСЬ: НЕ МОГЛИ ГОРДЫЕ РИМЛЯНЕ, ДЛЯ КОТОРЫХ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО БЫЛ КОДЕКС ЧЕСТИ, ВЕРНОСТЬ РОДИНЕ, УХОДЯЩИЕ НА БИТВУ И КРИЧАВШИЕ ЦЕЗАРЮ: «ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ, ПРИВЕТСТВУЮТ ТЕБЯ!», НЕ МОГЛИ ТАКИЕ ОТВАЖНЫЕ ТИРАНИТЬ, ПЫТАТЬ ИЗМУЧЕННОГО, БЕЗОРУЖНОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ БЕЗРОПОТНО СНОСИЛ УДАРЫ ТРОСТЬЮ ПО ГОЛОВЕ, ПЛЕВКИ В ЛИЦО. ТЕМ БОЛЕЕ ОН НЕ БЫЛ ЗАХВАЧЕН В БОЮ, БЫЛ ПЛЕННИКОМ, И ЧТОБЫ ЕГО ТЕРЗАЛИ БЛАГОРОДНЫЕ ВОИНЫ ИМПЕРАТОРА? НЕТ, НЕ ВЕРИЛОСЬ.
И ВОТ, СЛАВА БОГУ, Я ПОЛУЧИЛ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ТОГО, ЧТО НЕ РИМЛЯНЕ РАСПИНАЛИ ХРИСТА, А СЛУГИ, ОХРАННИКИ И НАЁМНИКИ ИУДЕЕВ. РИМЛЯНЕ НЕ ЗАПРЕЩАЛИ ЕВРЕЯМ БЫТЬ ИУДЕЯМИ.