Non multa sed multum - Немного, но многое. К 200-летию И.Никитина

Игорь ФУНТ:

3 октября 1824 года родился Иван Никитин — русский воронежский поэт

Это крупный поэт. И я не понимаю, как его забывают. 
Его нельзя забывать. Л.Толстой

В синем небе плывут над полями
Облака с золотыми краями… И.Никитин

За пару прошедших веков мало что изменилось в судьбах творческих людей, писателей, поэтов. 
Одинаково трудно стать услышанным. Так же обременительно прорваться ввысь, к недостижимым небесам почитания и успеха. Отчего приходится настороженно-сосредоточенно обретаться на острие общественной жизни, в гуще критическо-публицистических наслоений. На высоте современных знаний к тому же. Чтобы ваш художественнический нерв звучал в унисон обывательским надеждам, ощущениям, светлым чаяниям-мечтам. Горькой нелицеприятной правде.
Ещё труднее быть, по-бунински, просто «хорошим человеком». С отзывчивой душой и горячим чувством, безотчётно рвущимся из «глубины сердца». Ведь чтобы натуралистично обрисовать живых людей, заставить публику видеть и ощущать запахи живой природы и трепетание «лучших струн», надо самому быть весьма и весьма духовно сильным и горячим. В каком-то смысле несгибаемым. Твёрдым. 
Надобно быть накрепко связанным со «своею почвой», землёй — миллионами природных нитей. И от этих божественных нитей-даров, телесных и платонических, делаться крепостью, форпостом прогрессивного искусства и литературной мысли. Несмотря на ужас бытовых неурядиц. Медленно, исподволь тебя убивающих. Сжигая плоть.
Таков крестьянский поэт Иван Никитин. Такой, чрезвычайно трагичной, но беспримерно насыщенной духовным ростом, была его недолгая жизнь: 37 пушкинских лет (1824—1861). 

*

«Бурса проклятая измозжила у меня силу воли и научила меня пить», — жаловался выпускник Александро-Невской семинарии Н. Помяловский в письме однокашнику Н. Благовещенскому.
Помяловский, высеченный в пору обучения аж четыреста раз за нарушение господствующих там порядков, называл бурсу превосходным «адовоспитательным заведением». Которое, по его мнению, было страшнее ужасов тюрьмы Достоевского из «Мёртвого дома».

Ох, знаком я с этой школой!
В ней не видно перемен:
Та ж наука — остов голый,
Пахнет ладаном от стен… Никитин

Причём ежели «мёртвый дом» со всей документальной каторжанской философичностью и целостностью характеров вполне склонен к апофатике самоусовершенствования. То в бурсе схожих наклонностей не предвиделось и в помине. Духовное заведение с его тиранией, невежеством и нищетой — «одно из очень многих и притом из самых невинных явлений нашей повсеместной и всесторонней бедности и убогости», — отмечал Д. Писарев. 
Между тем, странно то или нет, институт семинарии предстал обществу неким чудесным феноменом, выпустившим из острожных убогих стен мощнейшую когорту выдающихся бурсаков — деятелей отечественной науки и культуры.

Философы: Н. Г. Чернышевский, В. Д. Кудрявцев-Платонов, С. Н. Булгаков, С. С. Гогоцкий. 
Историки: В. О. Ключевский, Е. Е. Голубинский, Н. Ф. Каптерев.
Писатели, критики, языковеды: Н. А. Добролюбов, М. А. Антонович, И. С. Никитин.
Учёные, педагоги: П. Ф. Каптерев, С. И. Миропольский. 
Также первый лауреат нобелевки И. П. Павлов. Хирург Н. Бурденко. Художник В. Васнецов. Физик-изобретатель А. С. Попов и мн. другие. 

В. Розанов говорил по этому поводу: «..между тем только семинаристы, почти только, и восприимчивы к тонкостям филологической культуры, как и могут справиться с её большими трудностями. (…) Духовенство даже в нищих семьях всё преимущественно культурно: оно имеет за собою десять поколений, которые плохо ли, хорошо ли, но учились, напрягали мозг, что-то усваивали, чего не делали ни предки журналиста, ни предки крестьянина или купца». 
Иван Саввич Никитин, вдоль и поперёк изучив тюремный режим семинарии в период прохождения курса и имевший к нему явно враждебные пристрастия, — впрочем, вполне объяснимые «нехождением» в классы, грубостью и пьянством, — полноценно охарактеризовал духовную школу в знаменитом «Дневнике». Оказавшимся ценнейшим источником сведений об эпохе 40-х гг. XIX в., — пусть и художественно исполненным. Наряду со строго документальными отчётами, хранящимися в академических архивах.

Знай — долби, как дятел, смело…
Жаль, работа нелегка:
Долбишь, долбишь, кончишь дело — 
Плод не стоит червяка. 

Несмотря на некоторые очевидные преувеличения студенческих тягот, сходных с особенностями английских public schools, первое своё стихотворение И. С. Никитин написал именно в воронежской бурсе. Там же глубоко проникся духом уважения и любви к печатному слову и сочинительству: посещал литературный кружок. Играл на гитаре, гуслях, обладая природным чувством ритма. 
Там же зародилась у него мечта о собственной большой библиотеке, где обязательно будут Пушкин, Гоголь, Гёте и Шиллер в подлиннике, лучшие французские поэты и прозаики. А спартанские условия жизни и физические наказания, — право, куда ж без них, — воспитывали в учениках не что иное, как твёрдость духа и самообладание, умение и желание трудиться не покладая рук.
Рукописные внеурочные, да и урочные к тому же, журналы и дневники усердно кропали и вели многие. К чему ребят подвигал ценностный приоритет развитых, основательных суждений и способностей к анализу. К этому толкало, подталкивало стремление педагогов формировать мыслительные способности учащихся не посредством множества разнообразных знаний, а «посредством самостоятельной работы мысли над отвлечёнными вопросами богословского и философского характера» (П. Никольский).
«Однажды ученик делал деление и до того спутался, что никак не мог решить задачи. Стоит бедняжка у доски, лицо раскраснелось, по щекам текут слёзы, нос выпачкан мелом, руки и правая пола сюртука тоже в мелу. Алексей Степаныч злится, не приведи господи! “Ну, говорит, что ж ты!.. решай!..”. И вдруг повернулся направо. “Богородицкий! как ты об этом думаешь?” Богородицкий вскочил со скамьи, вытянул руки по швам и, вспомнив, что в катехизисе есть подобный вопрос с надлежащим к нему ответом, громогласно и нараспев отвечал: “Я думаю и рассуждаю об этом так, как повелевает мать наша церковь”. Мы все переглянулись, однако ж засмеяться никто не посмел. Алексей Степаныч плюнул ему в глаза и крикнул: “На колени!”» («Дневник семинариста»).
Действительно, достать «в миру» нужную полезную книгу с нужным материалом было очень проблематично. Тем более фолиант «осмысленный», системный. Навроде апологетики Мотарда или «конечных причин» Навиля; исследований Тишендорфа или «Жизни Иисуса» Ренара. Не говоря о специализированных предметах: гомилетике о св. писании, священной герменевтике, геометрии и пасхалии, и др.
Семинарские библиотеки в данном отношении располагали настоящими богатствами, кладезями знаний. Так, в б-ке Воронежский духовной семинарии уже в XVIII в. насчитывалось более пяти тысяч названий. В качественном отношении она была более чем образцовой: «…семинарист старого времени не жалел ни времени, ни труда для приобретения литературного сочинения» (П. Никольский). 
По семейным обстоятельствам бросив семинарию, с немалым, в общем-то, приобретением — интеллектуальным багажом, — Никитин становится на извилистый и страшно неблагодарный поэтический путь. Пытаясь хоть одним глазком, с краешку, заглянуть в «царство Шекспира». 
Невзирая на «невесёлую долю» издетства обладавший могутной тягой к литературе: «Не читать — для меня значит не жить». Волею искалеченной судьбы будучи долгие годы «дворником с ног до головы». Закалённый спартанской жизнью семинарии — с её антитезой «живых» и «мёртвых»:

Рыхлая почва готова,
Сейте, покуда весна:
Доброго дела и слова
Не пропадут семена.
Где мы и как их добыли — 
Внукам отчёт отдадим…
Мёртвые в мире почили,
Дело настало живым… — 

…он не раз замыкался, уходил в слепую безнадёгу от неутешительных выводов по поводу скромного, «грустного» предназначения: «Видно, я ошибся в выбранной мною дороге». Или: «Ведь я не сложил, я не мог сложить ни одной беззаботной, весёлой песни во всю мою жизнь!». И тут же: «Да кому нужна моя печаль? У всякого своё страдание!» — Помышляя порой о самоубийстве.
Тем паче в свете мучений и нестерпимых душевных терзаний с невыносимым пьянством отца. Физически и нравственно больного из-за остервенелого гнёта нищеты. Но бросить не мог. Не благое это, гиблое дело — подписывать отцу, пусть непутёвому, злобному, смертный приговор. 
В дальнейшем понятие святости благого дела пронизывает всю его короткую творческую биографию. Обличая охотников потолковать об отвлечённом, срывая маски с пустобрёхов-краснобаев — либералов-златоустов: «Будь ты проклято, праздное слово!».

Или, на слуху: «Нет, ты фигляр, а не певец…». Самобытно внедряя взволнованный авторский голос в лирические отступления-оркестровки произведений, делая их по праву лучшими, изысканными местами текста. 
Одновременно попросту страдая материально: «Известно всем и каждому, что выпрошенное сострадание, как нравственная милостыня, тяжелее милости обыкновенной» (из письма графине А. Толстой). По-некрасовски, на некрасовской же волне сравнивая собственную печальную музу с засечённой розгами несчастной крестьянской девушкой. 
Вместе с тем прозорливо выходя за пределы изображения исключительно тяжестей крепостничества, — освещая грустную прозу своей жизни философским спасительным светом — образами-явлениями правды. Обернувшимися впоследствии частью русского национального наследия. 
«Чистым» литературным трудом как бизнесом занялся поздно, в 35-летнем возрасте. Открыв небольшой книжный магазин с бесплатными библиотекой и читальней. О коих грезил в бурсе: «Я берусь за книжную торговлю, не в видах частной спекуляции. У меня есть другая, более благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и французской литературы, в особенности знакомство молодёжи…» (из послания меценату В. Кокореву). 
Оставив позади десятилетие писательства, уместившее, вобравшее в себя невеликий, но ёмкий по насыщению творческий капитал. Словно следуя основному принципу семинарской науки в годины взросления и возмужания: «Немного, но многое!» — «Non multa sed multum». 
Хотя по-настоящему «чистое» дело Никитину не раз предлагали друзья-наставники, прогрессивные кружковцы Н. Второв, Де-Пуле, «радикал» Придорогин, — как в своё время Белинский предлагал поэту-воронежцу А. Кольцову: — бросить коммерцию и рвануть в Питер! Туда, где развеваются знамёна демократических предзнаменований: где веет воздухом свободы по «трущобам и лесам». Но нет… От себя не уйдёшь. Равно и от обязанностей, — «переевших шею», — семейных, общественных. Печальных, «грязных». Но необходимых. 
*
От первой официальной публикации стихотворения «Русь» (1853) — до «Дневников семинариста» (1860), через две книги стихов и плутовскую поэму «Кулак», — прошёл, продрался сквозь провинциальные комплексы человек, нервическая энергия которого, одухотворённая и внушённая небом, вместила суровое обвинение веку — и передвижническую скорбь за драму народа, «приют раздора»:

…Угрюм твой вид, как гроба вид,
Как место казни, где стоит
С железной цепью столб позорный
И плаха с топором лежит!

Его ругали за отстранённое «мещанство». 
…А он рвался ввысь. 
Понимая, что, утонув в описательности сермяги жизни можно и вовсе потерять оттуда выход. Спасение же, выход он видел в закреплении именно реализма и гражданственности в искусстве. Соблюдая неувядающие заветы учителя, вдохновителя, поэта-земляка А. Кольцова. Дерзко высмеивающего эстетические «тонкости» хозяев и бар. Переняв от него удальство и широкую, как бурная река Дон, песенную гармонию слов. Позаимствовав необъятную, аки Россия-мать, тему легенды о великом русском богатыре: «Лучше ж воином за царёв закон, за крещёный мир сложить голову!..» — восславляет Кольцов самобытным пятисложником народную силушку. — «…Удаль влетит да обнимет — станешь и весел и молод!» — через четверть века вторит ему Никитин.
«Попробовал бы господин рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идёт автор-мещанин. Я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь», — даёт Никитин отпор самому Добролюбову! — опасливо расслышавшему в его стихах простонародный рассказ человека, рефлектирующего о своих страданиях и старающегося рассказать о них «приличным тоном и хорошим слогом». (Ругал Никитина и Некрасов за отвлечённость «элегических жалоб». Первую книгу, за подражательность, сурово отчитывал Чернышевский.)
Правда, Никитин потом честно признаётся в неизбежности первоначальной подражательности: Лермонтову и Тютчеву, Кольцову и Майкову. И даже обильно иронизирует над собой. Противопоставляя в дальнейшем кольцовскому кипению судеб, вполне ровному, гармоничному, парящему в бескрайних небесах, — низменные горе и разврат постоялых дворов, накоротке с извечной нуждой, в цепях забот и долгов. Тем самым отбросив условности литературного этикета, встав на твёрдый путь создания истины и только истины. Уверенно и громогласно стуча в мужицкий набат разгорающегося народного протеста. За что, кстати, удосужился преследования царской цензуры. Пополнив ряды «неблагонамеренных».
Бывшие критики — и Добролюбов, и Некрасов — нимало сумняшеся сменили тон, находя новую «основательность». Кукольник упомянул его в «Библиотеке для чтения». А прославленный литератор, «наипервейший пушкиновед» П. Плетнёв отыскал три замечательных особенности в поэзии Никитина. С его внутренним — бунинским — «холодком правды»:

1) впечатлительность души, возбуждающую ум к поэтической деятельности;
2) музыкальный слух, увлекающий гармонией звуков языка;
3) особенную память к сохранению сочетаний идей и образов, какими обильны произведения лучших поэтов.

Осознание и олицетворение новой поэтики. Непокорной, дающей надежду, не отводящей «от жизни взгляда», — добавил бы я от себя четвёртый пункт этого списка: «…в самой постылой действительности найти источник вдохновения».

Что нужды? Этот день печально я прожил
Под гнётом горьких впечатлений.
Зато теперь кипит во мне избыток сил
И новых чувств и размышлений...

Жить Ивану Саввичу оставалось, к сожалению, трагически мало (умер от тяжёлой болезни 16 октября 1861). 
Он будто чувствовал, торопился и стремительно догонял передовую русскую мысль. Ходко, быстролётно рос как личность. Преодолевая предрассудки и заблуждения в виде назидательства и пафосного героизма славянофильского толка. Творческой судьбой намного опередив долюшку бытовую, жизненную, приземлённую. Некоторым стихотворениям дав славу подлинно народную — когда авторское имя неизмеримо менее известно, чем произведение. Это ли не «народность», не признание?
В то же время не прекращая незримый бой с повседневными прозаическими обстоятельствами и тяготами, капля за каплей подтачивающими здоровье: «Бури вне семейства, каковы бы они ни были, ещё сносны, но неумолкаемая гроза и гроза отвратительная, грязная под родною кровлей — невыносимая битва, потому что она уродливость в природе…». — «Иван Савич! Подлец такой-сякой! — орал на него ополоумевший от запоя невменяемый батя. — А кто дал тебе образование и вывел в люди? А? Не чувствуешь? Не почитаешь отца! Не кормишь его хлебом! Вон из моего дома!!!»

*

Вообще природа не обделила Никитина ни внешностью, ни статностью, ни талантом: «…он был среднего роста и, подобно отцу, атлетического сложения, — читаем мы в описаниях современников. — …Имел смуглое, сухощавое лицо, лучшим украшением которого были большие чёрные глаза, с тем привлекательным глубоким взором, который только и встречается у людей даровитых». — «Ни братьев, ни сестёр у Никитина не было; он рос один. Эта разобщённость с очень ранних лет приучила его к одиночеству, к размышлению…» — вспоминает близкий знакомый А. Нордштейн. 
Средь ближайших «крестьянских» поэтов-собратьев — предшественника Кольцова и последователя И. Сурикова — он зримо более образован, «культурен». Более встроен в пантеон классики русской поэзии. Посему лирика его звучит по-особенному мощно, высоко, надрывно. С эпически народным, образным звукорядом. Эхом откликаясь лучшим образцам социального жанра. Наполняя сердца светлым, человеческим сопереживанием. 
Мотивы, сюжеты и события западной революции 48-го года, тридцатилетия «николаевского мороза», разгрома петрашевцев, Крымской войны («Таков удел твой Русь, святая, величье кровью покупать»); освободительной крестьянской борьбы накануне грабительской реформы; расцвета «Колокола», «Современника» и обновления «ветхого человека» — без экзальтированных декламаций, душевно и трезво успел отразить Никитин за всего лишь 10–12 недолгих творческих лет. (Плюс замечательная пейзажная лирика, конечно.) 
Заслуженно считаясь представителем некрасовского направления, «физиогномии», как любил говорить Николай Алексеевич. Философом-гуманистом. Правда, «второго ряда» — слышится в некоторых высказываниях. Что нисколько не умаляет его «неслучайность» в русской языковой культуре: «Присутствие непостижимой силы таинственно скрывается во всём…». 

Незадолго перед смертью он напишет, подводя итог своему максимализму и в творчестве, и нелёгкой жизни: «…Поймите, какое светлое будущее ожидает наше потомство, какая лежит перед нами широкая дорога! У меня дыхание захватывает от восторга, когда я об этом думаю!..» — Читавший Гёте и Шекспира в оригинале, русский воронежский поэт Иван Саввич Никитин ответил потомкам на вечное нравственное «Быть или не быть?» определённо и твёрдо: «Быть».

«Потом и кровью приходится расплачиваться нам не только за каждый шаг, но и за каждый вершок вперёд». Иван Никитин