На краю

На модерации Отложенный

источник фото: pervo-priut.ru

Все думалось - Ричард, он хоть и упрямый, но тоже не всесильный. Кто знает, на сколько сил его хватит? Это ведь не шутки - человека целого на краю удержать! Не дать сорваться…

Все думалось - Ричард, он хоть и упрямый, но тоже не всесильный. Кто знает, на сколько сил его хватит? Это ведь не шутки - человека целого на краю удержать!

Тимур Игнатьевич не спал трое суток. Ни минуты. Ни часа. Спотыкался, путался в словах. Маялся. 

Но сухие, будто набитые песком, выплакавшие все слезы глаза, упрямо не закрывал.

Боролся. Со сном. С собой. С действительностью, что давила на ссутулившиеся за последние дни плечи гранитной плитой. 

С болью, ядовитой змеей уверенно разворачивающей кольца в рвано стучащем сердце, готовясь нанести последний, решающий удар.

До конца поисково-спасательной операции оставалось несколько часов. Несколько растянувшихся вечностью и, в то же время, летящих с невероятной быстротой мгновений.

Каждое из которых безжалостно рвало и без того истекающее кровью отцовское сердце, заставляя мужчину еще больше горбиться.

Не найдут. Все это понимали...

Бессмысленные траты людских резервов, до последней минуты обязанных отрабатывать протокол.

Высматривать, пролазить, карабкаться. Кричать. Знать, что все в пустую. Смиряться. 

Но продолжать упрямо двигаться вперед, отсчитывая шаги в ожидании последнего свистка. А потом…

Разворачиваться. Сворачивать лагерь. Бросать скупые слова поддержки. Рваные. Неудобные. Беспомощные.

Что ему до этих слов? Разве заменят они дочь?

Тимур Игнатьевич даже кивнуть в ответ на горсть этих безликих сожалений не мог. Стоял, как каменный. 

Дышал через раз. Понять силился. Как это теперь одному. Без Аленки. Зачем?

Он Маришкин-то уход с трудом пережил. 

Тридцать пять лет в браке - как деревья корнями сплелись. Не развести, не отнять друг от друга.

Разговаривать порой не надо было - взгляда одного хватало. Жеста. Настолько близки были...

Он даже сейчас, годы спустя, этот умерший кусок души своей чувствовал. Перебирал воспоминания, как бусины, в памяти. 

Перекатывал. Складывал в уме в немые диафильмы, смотрел, заново переживая. Отогревался.

Не для себя, для Аленки. Их с Маришкой кровиночки. Единственной, бесценной. 

До боли, до крика на мать внешне похожей, а вот упрямством уродившейся в него – в отца.

Это дочкино упрямство врожденное не раз им с покойной супругой аукалось. То вызовами в школу, где решившая свою правду отстаивать Аленка стояла до конца. 

Никто девчонку переубедить не мог – ни учителя, ни директор.

То вот бунтами подростковыми – тоже. Взрослая же в пятнадцать-то лет. Самостоятельная. А они с матерью пекутся о ней, как о розе садовой.

А однажды, за год до Маришкиного ухода, упрямство Аленкино Ричардом обернулось – лопоухой смесью спаниеля с дворнягой. 

Тощей, воняющей не хуже городской помойки, с которой Аленка безобразие это и приволокла.

Ох, и ругались они с матерью. Ох, и скандалили. Куда в квартиру такое?! Но Аленка, как баран – рогами уперлась, не подвинешь.

Мать спустя неделю рукой махнула, делай, мол, что хочешь. Тимур Игнатьевич тоже переубедить не смог.

А потом и вовсе – прижились. И люди, как говорится, к собаке попривыкли, и собака, Аленкиными стараниями из чучела во вполне себе приличного кобелька превратившаяся, к людям.

Правда, хозяйкой пес только Аленку признавал. Но то уже так, мелочи. 

Тимура Игнатьевича в ее отсутствие Ричард хоть и нехотя, но тоже слушал, а значит, человеко-собачий нейтралитет был соблюден.

Аленка, Ричарда с отцом потом оставлявшая, всегда псу наказывала человека беречь. Заботиться. 

На прогулки выводить, смотреть, чтобы ел, да и в целом - улыбался почаще, ее, Аленку, дожидаясь.

А папке – Рича чесать почаще. И по бокам, и за ушами… Тимур Игнатьевич только отмахивался от заботы этой дочкиной:

- Что мы, маленькие, что-ли? - ворчал. - Сами разберемся, сами справимся...

Только сами-то вот, стоило дочке в очередной поход со своей компанией неугомонной уйти, садились на диванчик, друг к дружке прижимались и на часы смотрели. 

Минуты до возвращения отсчитывали.

Нет, гуляли, конечно. И ели по расписанию. 

И даже вот команды порой новые разучивали, так что Аленка при встрече в ладоши радостно хлопала, хвалила.

Но на часы… Часовая стрелка в разлуке с дочкой как магнит к себе взгляды притягивала. И человечий, и собачий.

Она и сейчас, эта стрелка, последние секунды поисковой операции отсчитавшая, перед глазами стояла. 

И не повернуть ее, не выломать. Не заставить время вспять запустить.

Чтоб не было ничего этого.

Ни похода злосчастного, ни ругани накануне. 

Тимур Игнатьевич костьми бы у порога лег, коли б заранее знал, чем все закончится!

Да только Аленку разве остановишь… Там же маршрут новый! Карелия! Байдарки…

А теперь вот и они с Ричардом. 

Прилетели на следующий день, после того, как связь с группой пропала. Бродят, ищут. 

Под ногами у всех путаются, веру свою глупую, как сокровище, у сердца храня.

Упрямая ведь! Сильная! Не могла их, стариков своих, одних бросить…

Только впустую все. Без толку. И сердце отцовское стучит устало. Сбоит. Остановиться хочет.

Только нельзя. Не положено. Не велено. Ричард у ног лежит. 

Тоже скулит. Тяжело дышит. Куда он теперь от него? Аленка беречь велела.

Значит, беречь будет...

Они в самолете уснули оба. Упали, стоило только до сидений добраться. 

Вырубились. И человек, у которого седины за эти дни с лихвой прибавилось, и пес лопоухий. 

Без снов, без видений спали. До того усталость дней последних навалилась.

И очнулись потом – как неживые. Ни чувств, ни эмоций. Пустота одна внутри, дыра черная. 

Как в этой дыре друг друга только не потеряли?

И только дома уже, на кухне у чайника остывшего заплакали опять. Завыли.

И часы вот со стены Тимур Игнатьевич сорвал все-таки. 

Крутанул стрелку безжалостную назад. Вырвал с корнем… Отбросил.

Чтоб минуты не считать. Дни. Недели.

Жить от утра до утра. Ричарда на улицу выводить. Корм в миску. 

Команды новые. Им с псом и без команд ничего, а Аленка бы… Аленка бы порадовалась.

Только нет ее, Аленки. И его, Тимура Игнатьевича, тоже почти нет. 

Одной ногой на краю стоит. Шатается. Но поводок собачий крепкий. Тянет в обратную сторону.

 Не дает из жизни уйти. Бережет хозяина.

Обещал же!

А на семнадцатый день Ричарда как подменили.

С ночи по квартире носиться стал. 

Уши-лопухи только и подпрыгивают. Хвост из стороны в сторону молотит. 

Штанину хозяйскую в клочья разодрал!

Тимур Игнатьевич его и на руки. 

И гулять, и чесать - да только не удержать зверюгу! Как с ума пес сошел. Скулит, рвется… 

И сердце отцовское, совсем биться разучившееся, от скулежа этого заходится. 

Ломится о грудину. Толкается.

И останавливается, когда в замочной скважине ключ скрипя поворачивается...

*****

Тимур Игнатьевич как в мелодраме какой – на полу очнулся. С глубины вынырнул. 

Лицо мокрое, нашатырем пахнет. 

Аптечка домашняя раскрытая с боку валяется. 

Ричард по рассыпавшимся таблеткам на коротких своих лапах топчется. А перед глазами…

Аленка! Усталая, осунувшаяся. 

Дорожки от слез под воротом водолазки черной, пыльной, теряются. Смотрит на него и улыбается.

Рука на груди отцовской рубашку в горсть сгребла. 

Вторая Ричарда обезумевшего гладит, нос кожаный ладонью то и дело накрывая.

Умер, наверное! Шагнул за край. Не выполнил обещание…

Только слезы дочкины – горячие. Как воск от свечи, на кожу падают. И Ричард лает, не прекращая. А на том свете тихо, говорят. По-другому все...

Тимур Игнатьевич рывком сел. Сграбастал видение в охапку. 

Затянулся, как курильщик, запахом родным, с хвоей, с потом и костром смешанным.

Задышал часто, как Рич с боку прижавшийся, пока заново пробующее стучать сердце в груди ежом ворочалось. Заплакал вот опять. 

Ну надо же! Все дни глаза сухими были. Думал, все там, в Карелии выплакал.

Это потом уже, к вечеру, за столом, едой уставленным, наговориться не могли. И про пороги на реке, и про воду ледяную. И про то, что вещи почти все утонули, а саму водой чудом на берег вынесло.

Про темноту в лесу и морошку сладкую. 

Следы звериные и, на восьмой день, деревеньку в глуши. 

Не деревеньку даже – так, хозяйство лесничего. 

Ни телефона, ни радио. 

А на постели, на лавке расстеленной, после земли с ветками спалось, как на перине.

И как шла опять. Три дня почти до села. А там на перекладных. Хорошо документы с собой. 

В целлофане к груди примотаны. И надо бы позвонить, но телефон утонул. А с чужого, со станции…

Аленка цифры всегда плохо запоминала, не то, что дорогу. Да и гнало вперед. Подталкивало.

Все думалось - Ричард, он хоть и упрямый, но тоже не всесильный. Кто знает, на сколько сил его хватит? Это ведь не шутки - человека целого на краю удержать! Не дать сорваться…

Тимур Игнатьевич кивал только. И еды в тарелку подкладывал.

И поводок собачий, давно отстегнутый, все из рук выпустить не мог. 

И плакал опять. Ворчал, когда забравшийся на соседний стул Ричард под Аленкин рассказ слезы его слизывал.

И благодарил. Всех благодарил. Жизнь, судьбу, Аленку свою упрямую.

И Ричарда, дворнягу лопоухую. Маленькую, слабую, бесславную. А как до беды дошло, так не слабее боевого товарища оказавшуюся.

Вон, какой грузище на краю пропасти пес удержал – самого Тимура Игнатьевича. Целого живого человека.