Олигархия и олигофрения: Тех и других роднит ёмкое слово — немногие

«Слова у нас в привычку входят, ветшают», — предупреждал Маяковский. Поэтому некоторые, особенно часто употребляемые, надобно встряхивать и проговаривать, напоминая заново. У «олигархии» составной корень тот же, что и у «олигофрении». На древнегреческом «олиго» — малость, короткость, немногость, незначительность. Отклонение от нормы в сторону уменьшения. Отсюда: 1) «малоначалие», «власть немногих»; 2) «немного ума», «малоумие».

«Олигофрения» коррелирует с «олигархией», но не обязательно в медицинской трактовке терминологии, а, к примеру — в общественно-экономической. Сверхконцентрация ресурсов в контроле и распределении у немногих означает «выключение» из общего процесса остальных (многих). А сосредоточенному ничтожеству не хватает ума (ибо «процессор» количественно слаб), чтобы правильно оценить массив данных для корректных умозаключений.

Кстати, при «олигофрении» (мед) прежде всего, утрачивается способность к обобщениям, мыслительную деятельность отличает конкретность, но невозможность выйти за рамки текущей ситуации. Это иногда полезно, если оная экстремальна (для скоростной реакции), но вредно для осознания — как в подобной ситуации оказались, что предшествовало, что последует. Для олигофрении характерна скудная, повторяющаяся лексика и банальные шаблоны при коммуникации. И да, у олигархии тоже имеются разные стадии, как и у олигофрении: лёгкие, средние, тяжёлые.

Ещё раз для закрепления: «олигархия» — не столько «власть богатых» (в примитивно-денежном выражении), сколько — «власть немногих». И сей момент принципиален, ибо «олигархия» может быть — коммерческой, а может и силовой. То бишь, управление государством в интересах ничтожности (мизера в пропорции к остальным).

С разрыванием общественной экономики концентрация капитала сосредотачивалась в «немногих руках» за счёт захвата, перепродажи, перепрофилирования прежней госсобственности, а также изменении правил финансового обращения. Новая власть была заинтересована именно в «немногих руках», ведь чем меньше — тем легче управлять, в отличие от распределения собственности на большие группы населения.

До дефолта 1998 года силовики выполняли функции обслуги коммерческой «власти немногих», стремясь обуздать, так называемую, дикую преступность. Победа над «дикими» была предсказуемой, они и сами сокращали друг друга и уж тем более, не могли противостоять «организованным» и с «ресурсами». А какой у силовиков главный ресурс? Официальная лицензия на насилие.

После краха монетарного фундаментализма в 1998 году (лат. Fundamentu — полагание финансов не производным, а самодостаточным «основанием» — откуда, якобы, всё и произрастает) выяснилось, что брать у государства более нечего. Всё быстро-эффективное забрали на залоговых аукционах, а не сулившее короткую прибыль оказалось ненужным. А ведь приватизация и затевалась, чтобы отыскать эффективных хозяев-собственников для «поправления» общего хозяйства.

Но кому захочется «тяжких хлебов», когда проще откусить от пирога, приготовленного ранее и другими?

Девальвация открыла региональные просторы для производства, но понадобились продлённо-предсказуемые правила, ведь в отличие от спекуляций у производства долгий цикл. Кроме того, криминальное «решение споров» уже утомляло деловиков своей примитивной специфичностью и пониманием интересов совсем уж «узко».

Именно с перехвата силовиками функций арбитража у преступности стала складываться иная бизнес-модель. Перезахват собственности шёл не столько прямым насилием, сколько с использованием государственных инструментов воздействия (например, заказные уголовные дела). Это превращало силовиков из обслуги старых-новых Собственников в младших партнёров, а потом и в старших.

Постепенно складывалась «силовая олигархия», противостоять которой прежняя Коммерческая не могла, хотя бы потому, что силовики были не разрозненно-конкурентны, а организованны изначально. Первую «власть немногих» называют «либералами», следующую «власть немногих» — «государственниками». Ну, да это ведь смотря, в чьих интересах «высшая форма организации общества» — государство: подавляющего меньшинства или дезорганизованного большинства.

Первые могли бы совсем исчезнуть, если бы вторые умели вплести в «добавленную стоимость», хоть бы и коротко-монетарную. Увы, охранять, контролировать, перераспределять и создавать — всё же разные компетенции. Силовики тоже скоренько «наигрались» в хлопотное производство, отдав предпочтение быстрому обороту. И уже коммерческие олигархи стали им служить-прислуживать.

Население приветствовало переход от коммерческой олигархии к силовой, как разницу между хаосом быстрого разграбления и упорядочиванием сбора дани на перспективу с обещаниями, что «общака хватит на всех». Только вот экстенсивная экономика (расширительно-ресурсная), либо находит себе всё новые и новые экономические периферии, либо переходит к интенсивной экономике (которой противопоказано «малоумие»), либо сжимается «кормовая база»…

Здесь весьма уместно помянуть Евгения Пригожина. Начинавший с продажи гамбургеров (как рассказывал в интервью New York Times: «рубли накапливались быстрее, чем мать успевала их пересчитать») он прошёл через все стадии отечественной олигархии, вплоть до владельца ЧВК за государственный счёт в интересах «власти немногих».

Пригожин мечтал о кино-блокбастерах и финансировал «своё кино», внимательно вычитывая сценарии. И, действительно, эго-мечта имеет шансы на осуществление — его жизнь вполне достойна большой экранизации какими-нибудь талантливыми режиссёрами. Не как ЖЗЛ — в советский период его не случайно оценили тюрьмой — а как поучительная история в духе «Однажды в России». Это возможно не прямо сейчас (пока его историю могут лишь испортить, а не развернуть во всей её великолепии «портрета эпохи»), но — в благовремение, до которого уже начат обратный отсчёт.

Михаил Синельников-Оришак