Революция во Франции. (статья в The Times от 31 июля 1789 года.)

Париж. – Каждый час перед взором наблюдателя разворачиваются все новые леденящие кровь зрелища смуты. Крик «Шпион!» мгновенно превращается в призыв к смертоубийству. Посему, ежели кто-то из толпы увидит среди прохожих человека, коему не повезло оказаться его врагом, он возглашает – «Шпион!» - и обидчик прощается с жизнью. За какие-то четверть часа я стал свидетельством пяти подобных убийств самого хладнокровного и преднамеренного свойства.

И все же посреди сего безумия – из-за коего город несомненно будет предан огню и потонет в крови – почтение французов к нашим соотечественникам и нашей Конституции столь велико, что, завидев Английского Джентльмена в сопровождении двух Леди, парижане немедленно расступились, дабы дать им пройти, с криками: “Vive la Liberte!”

Всю ночь на улицах не затихает гул; нигде нет и подобия порядка или власти. Повсюду снуют люди с факелами, преследуя тех, кто тщится спастись от ярости толпы; в печальной участи последних вы вскоре убеждаетесь, заслышав их жалобные вопли. 

Национальное собрание утрачивает власть, а к голосу его самых благородных Депутатов никто более не прислушивается. Король, надо полагать, считает, что ныне решается его судьба. Коли к нему сохранилось бы малейшее почтение, народ, верно, в ужасе перед еще худшими страданиями, вновь бросился бы к нему в ноги, ища у подножья трона спасения от сонма мелких тиранов. Однако же подданным он настолько не люб, что сего желания у них не возникает. 

Есть в Париже гигантское войско ополченцев под командою молодого и лихого генерала, однако в городе царит полная анархия, как будто те, кого должно волновать поддержание порядка, не обладают нужными средствами, дабы пресечь беззаконное насилие и преступления, кои, оставаясь безнаказанными, подтачивают самые устои общества.

Ныне в Париже нет ни полиции, ни закона; Ее Величество Толпа правит городом по собственному капризу, хватая всякого, кого ей заблагорассудится, и, презрев любые законы государства и любые доводы разума, предавая его смерти без суда и без пощады. Казни, следующие за приговором сих беззаконных разбойников – как и следовало ожидать – исполняются самым варварским и ужасным способом, более пристойным Казакам или Калмыкам, нежели цивилизованному христианскому народу.

Маркиз де Лафайет лишь наблюдает за этой вакханалией со стороны: похваляясь, что под его началом стоят 48000 добропорядочных и трезвомыслящих граждан, он не спас ни одной жертвы от ярости черни, не восстановил власть закона, - он лишь стоит в стороне, в то время как закон столь дерзко и ежечасно попирается. Чем вызвано сие бездействие – недостатком власти или недостатком желания обуздать бесчинства народа – нам неведомо; можно, однако, с уверенностью сказать, что невзирая на мобилизацию множества людей в Национальную гвардию во всех дистриктах Парижа, и на слова гвардейцев о готовности поддерживать порядок в столице, каждый может считать свою жизнь и имущество неприкосновенными лишь до тех пор, покуда народ считает уместным оставить ему и то и другое. Но стоит толпе возжелать распорядиться чьим-то достоянием, а то и жизнью, никакой закон не обеспечит несчастной жертве ни малейшей защиты или хотя бы справедливого суда.

Вы называете Бастилию ужасным орудием тирании, и такового имени она вполне заслуживает – но вы забываете, что тирания не менее ужасна, если ее вершит народ, а не Король! Бастилия была оплотом тирании не потому, что в нее заключали людей, а потому, что их бросали туда вопреки закону и обращались с ними варварски, каковой произвол говорил не о желании примерно наказать виновного в назидание другим, но о стремлении удовлетворить личную жажду мести. Но как же тогда назвать казни людей средь бела дня, без суда и законного приговора? 

Не стоит и говорить: такие вещи творятся беспрепятственно лишь там, где нет государственной власти – а там, где нет власти, нет и закона, кроме одного, самого ужасного: кто сильнее, тот и прав.

Будь здесь у людей право выбрать из двух зол наименьшее, лишь самые скудоумные предпочли бы тиранической королевской власти, пусть и деспотичной, власть большинства, попирающую само представление о добром и дурном.

Взирая на происходящее в этом городе, мы имели более чем достаточно случаев пожалеть о том, что Национальное собрание не приняло Конституцию до того, как распорядиться об удалении из города регулярных войск. Ежели бы оно составило собственный Билль о правах, а Король отказался его утвердить, Собрание могло бы обвинить Монарха в нарушении слова, и призвать своих избирателей к бдительности перед лицом подобной неискренности. Далее у него были бы все основания для захвата арсеналов, разграбления складов, обольщения королевских войск; оно могло бы принудить советников Короля к бегству ради спасения собственной жизни, а затем увенчать все сделанное, установив разумные и необходимые ограничения монаршей власти – или отправив Короля прочь вслед за советниками, буде он не пожелает выполнить волю своего народа.

Мы, однако, видим нечто совсем иное: все скрепы закона и государства сломаны, с цепи спущена грубая и жестокая чернь, коей дозволено творить произвол над жизнью и имуществом людей. Некоторые примеры сих бесчинств и дерзостей мы сочли уместным вам привести.

Толпа, узнав, что в монастыре Сен-Лазар хранятся обширные запасы хлеба, ворвалась туда и вывезла все зерно. Ежели и был в Париже дом, коему должна была послужить защитой его бескорыстная щедрость и человеколюбие, то таким домом надобно признать эту обитель. Запасы монастыря предназначались для раздачи беднякам, и каждый день он давал пропитание большему числу этих несчастных, чем сотня других благотворителей Парижа. По непонятному капризу чернь сделала из монастырских бумаг факелы и прикрепила их к телегам, на коих вывозились зерно и мука – хоть дело было средь бела дня.

Когда король вынужден был приехать в Париж, с лица его не сходило грустное выражение: необходимость выставить себя напоказ перед буйной толпою, ввериться ей, потребовала от него немалых душевных сил. Когда он проезжал по Рю Сент-Оноре мимо собора Св. Роха, кто-то в толпе выпалил из пистолета. Выстрел был холостой – оружие не было заряжено ни пулею, ни дробью. Его Величество вздрогнул от неожиданного звука, а затем внимательно огляделся вокруг, словно надеясь разглядеть в толпе стрелявшего.

Возле Нового Моста на глаза Королю попалась его лейб-гвардия, покинувшая своего Монарха: она выстроилась в каре лицом к Рю де ла Моннэ. Нимало не смутившись при виде брошенного ими Государя, чью персону они более не имели чести охранять, гвардейцы, напротив, имели вид злобный и угрожающий. Перед строем они выставили орудие – и не полковую пушку, а тяжелую, 48-фунтовую. Вид сего орудия, изготовленного к действию, заставил Короля прикрыть глаза рукою, затем, не глядя более на сих низких изменников – или «героев-патриотов» – он направился дальше в своем экипаже. 

Когда он прибыл в ратушу, там не было и следа заведенного церемониала – депутаты, электоры, Король, толпа, все вошли в зал вперемешку. Король занял свое место на троне, но даже здесь ему дали понять, сколь мало почтения внушает его персона, и сколь мало отцы города желают воздать ему дань уважения. К трону приблизился некий пьяный артиллерист, размахивая громадной обнаженной саблей. Сей субъект не питал дурных намерений, однако Короля его оружие, похоже, напугало – и тем не менее никто не развеял опасений Монарха, вытолкав парня взашей. Канонир по собственному почину положил саблю к ногам Его Величества – видеть ее на сем месте Королю было намного приятнее, нежели в руках у солдата.

Г-н Байи, коему, по обстоятельствам его биографии, должно было быть известно, какие почести полагаются Первому Магистрату великой державы, и коему следовало бы подать пример остальным, выказав оному Магистрату должное уважение, приблизился к Королю, дабы выслушать его приказы. Однако, вместо того, чтобы преклонить колено, как всегда поступали главы Генеральных Штатов и мэры столицы, и как до сего дня поступает английский Лорд-канцлер, приближаясь к Монарху, сидящему на троне, г-н Байи выслушал Его Величество стоя, словно согнуть колено в знак уважения к персоне, в коей воплощено Величие Державы, недостойно свободного человека.

Перед судом над Королем Карлом I был выпущен декрет, запрещавший преклонять перед ним колено, а самому Королю – сидеть под балдахином. Сие непочтение к Монарху стало предвестником падения Монархии. Мы однако надеемся, пусть даже сия надежда сулит все выгоды Герцогу Орлеанскому, что Людовик XVI не станет последним в долгой и блестящей плеяде королей, что со времен Гуго Капета, предка Его Величества и основателя династии, правили Францией восемьсот один год. За все это время скипетр ни разу не попадал в руки никому, кроме потомков Капета по мужской линии.

Граф Лалли – похоже единственный из партии популяров в Национальном собрании, кто всей душою стремится установить в стране правление по закону. Он предложил Собранию принять декрет о том, что каждый, кто, по любой причине или поводу, нарушит общественное спокойствие и порядок, должен быть передан в руки гражданского правосудия для осуждения либо оправдания в установленном законом порядке. Казалось бы, подобный декрет должен был быть принят сразу после оглашения его проекта, но случилось иное – его отложили для обсуждения и поправок, и дебаты состоятся позднее; к тому времени, надобно полагать, еще не один десяток благороднейших и богатейших граждан Франции падет жертвою не закона, а ярости разгневанной толпы.

Граф Лалли предложил также – и снова тщетно – чтобы Собрание немедленно взялось за славный труд составления Конституции, дабы Франция воспрянула духом, узнав, что обретенная ею Свобода закреплена законом. Это благородное предложение, однако, осталось незамеченным. 

Перевод: Максим Коробочкин ©