Николай Гумилев. Поэзия истории

Автор: Александр Гончаров

Никто сейчас не может доказать, что человечество, обретя внутридомовые санузлы с автоматическим сливом и межконтинентальные авиаперевозки, стало жить счастливее и мудрее, чем в средние века с их телегами и удобствами под кустиком или во дворе.

Техники стало больше, комфорта прибавилось, даже для накопленных знаний не хватает теперь человеческого мозга, приходится использовать заемный компьютерный.

Поэзии, однако, поубавилось. И отнюдь не потому, что Господь не посылает нам людей с поэтическим даром. Опошлилась сама ткань жизни, её дыхание, смысл бытия оказался утерян, шкала ценностей сместилась в сторону грубого материализма. В таких условиях число, рифмующих направо и налево возросло, но поэтических прозрений в XXI столетии обнаружить почти и невозможно. Наша суетная печать поставила на один уровень и графомана, и условного Данте Алигьери. Денежный фетишизм отравил культуру, науку и искусство.

Все это привело в итоге к тому, что муза Клио ныне в ужасе бежит от современного человека, потерявшего высокую поэзию. Бедную историю свели к экономике, политологии и социологии, − думали понимать больше, а на самом деле опустились до исторического нигилизма и научного плебейства.

Тот, кто желает узнать смысл истории, разгадать ее знаки, без поэтической интуиции неизбежно попадает впросак, скатываясь до повторения азов диамата и истмата, слегка припудренных модным Френсисом Фукуямой, а потом и до обычного уныния.

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья…

Похоже, пробил час, когда для постижения истории и осознания целеполагания своего собственного пути в мире, пришла суровая нужда обратиться к поэзии. А здесь уж без Николая Гумилева никак не обойтись. Недаром исследователи считают, что теория пассионарного этногенеза (понимание истории через рождение и смерть народов) его сына Льва Николаевича Гумилева имеет часть истоков в творчестве отца.

Чтобы понять историософию Н. С. Гумилева надо брать весь стихотворный комплекс поэта, а не выдирать что-то по клочкам.

Хотя Гумилев в своем вдохновении сюжетом удивительно интернационален и использует мифологические сюжеты и Востока, и Запада, и Черной Африки, он при этом все равно остается совершенно русским поэтом. Он и сам признается:

О Русь, волшебница суровая,

Повсюду ты свое возьмешь.

Для него главное – осмысление дорог русской души в мире и в Божественном инобытии. Его военный стих громогласно свидетельствует:

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня.

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки.

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий.

Это медь ударяет в медь.

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или волны гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей…

Несмотря на то, что «Серебряный век» был периодом повального увлечения интеллигенции оккультизмом, язычеством, масонством, ницшеанством, розенкрейцерством, индуизмом, да и Бог еще весть чем, Гумилев всего этого не избежавший, в усвоениибытия стоит на вполне ортодоксальных христианских позициях. Человеческая история зачинается от Бога и в Боге должна закончиться. Все укладывается во временной промежуток от грехопадения Адама и Евы и потери рая до Судного дня.

Начало:

Адам, униженный Адам,

Твой бледен лик и взор твой бешен,

Скорбишь ли ты по тем плодам,

Что ты срывал, еще безгрешен?..

Ты был в раю, но ты был царь,

И честь была тебе порукой,

За счастье, вспыхнувшее встарь,

Надменный втрое платит мукой…

Конец:

Священных схим озлобленный расстрига,

Я принял мир и горестный, и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то День подходит Судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью −

Я приношу зовущему пророку

Багряный ток из виноградин сердца…

Субъектами истории для Николая Гумилева являются Бог и человек. Последний, получая от Всевышнего дар Слова, постепенно теряет его и тем ведет всемирную историю к окончательному завершению.

Историю двигают личности. У Гумилева это рыцари, странники, конкистадоры, зодчие, мастера и т. д. Получается, что историю поэт воспринимает почти также, как и русский философ XIX века Константин Николаевич Леонтьев, то есть эстетически.

Леонтьев писал: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?..»

И еще: «…Я плевать хотел на это общее благоденствие, которое если бы и было возможно, то должно быть куплено ценою гибели и всех религий, и всех отдельных государств…

Могу ли я такой мерзости сочувствовать? Да я султана и китайцев идолопоклонников предпочитаю такой всемiрной и атеистической республике!»

Поэт в историософии Леонтьев чрезвычайно близок к историософу в поэзии Гумилеву, хотя и нет уверенности, что Николай Степанович читал Константина Николаевича.

Историческая эстетика и вера православная ведут и Леонтьева, и Гумилева к любви к Монархии и к отвержению хамской современной демократии (не следует путать с народоправством, которое ей совсем не идентично, и может развиваться великолепно при Самодержавии).

Оплотом всемирной серости к Николая Гумилева как раз и являются демократия, протестантизм и… США.

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца…

Зачем Колумб Америку открыл?

Между прочим, это написано в 1917 году, когда революционная безликость нагрянула и в Россию. И завопил на перекрестках Маяковский, такой же серый и омертвелый, как и все революционеры, в поэме «Владимир Ильич Ленин»:

Единица! −

           Кому она нужна?!

Голос единицы

              тоньше писка.

Кто её услышит? —

                Разве жена!

И то

     если не на базаре,

                а близко…

Плохо человеку,

                когда он один.

Горе одному,

             один не воин −

каждый дюжий

             ему господин,

и даже слабые,

               если двое…

Единица — вздор,

                единица − ноль,

один −

       даже если

                очень важный −

не подымет

           простое

                пятивершковое бревно,

тем более

          дом пятиэтажный».

Владимир Маяковский знал, кому посвятить сей опус. Ленин – «вождь мирового пролетариата», призывавший кровью карать контрреволюционеров, в быту был всего лишь мелким буржуазным филистером, скучным и неправдоподобно ограниченным существом.

Но вернемся к «нашим баранам», как говаривал Франсуа Рабле, то есть к демократам и демократии. У Гумилева имеется весьма любопытное стихотворение «Либерия», о маленькой африканской стране, созданной американцами и пересадившим туда свою демократию.

Почитаем:

Европеец один уверял,

Президентом за что-то обижен,

Что большой шимпанзе потерял

Путь назад средь окраинных хижин.

Он не струсил и, пестрым платком

Скрыв стыдливо живот волосатый,

В президентский отправился дом,

Президент отлучился куда-то.

Там размахивал палкой своей,

Бил посуду, шатался, как пьяный,

И, неузнана целых пять дней,

Управляла страной обезьяна».

Не следует иронизировать над бедными неграми. Просто такова особенность демократии: первым лицом в ней может быть и павиан, и шимпанзе – разницы нет, так как президенты, премьер-министры, канцлеры и прочие официальные господа ничего не решают, все за их спинами проворачивают советники, эксперты, консультанты, лоббисты интересов ТНК и прочие закулисные деятели. Посмотрите на президента нынешних Соединенных Штатов Джо Байдена. Помоему непросвещенному мнению, с его обязанностями шимпанзе справился бы лучше. Вопрос и в другом: «В каком психологическом угаре американцы посадили над собой страдающего деменцией старика?»

И это так контрастирует с миром Н. Гумилева русского поэта и воина:

Не по залам и по салонам,

Темным платьям и пиджакам −

Я читаю стихи драконам,

Водопадам и облакам…

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник и мытарь

И блудница крикнут: вставай!

Как известно революция расправилась с Николаем Гумилевым в 1921 году. Товарищи, надо сказать, еще долго терпели романтика, сторонника Царской власти, любителя Православия и крупнейшего поэта. Ведь даже в деталях он сумел разглядеть сатанистский и антиисторический характер «нового строя» в России.

Не Царское Село − к несчастью,

А Детское Село − ей-ей!

Что ж лучше: жить царей под властью

Иль быть забавой злых детей?

Или так:

Рощ друидических теперь дрова потомки,

И, разумеется, в их блеске видел Блок

Волнующую поступь Незнакомки,

От Музы наш паек.

А я? И я вослед Колумба, Лаперуза

К огню и дереву влеком,

Мне Суза’с пальмами, в огне небес Нефуза

Не обольстительней даров Петросоюза,

И рай огня дает нам Райлеском.

P.S. К тому ж в конторе Домотопа

Всегда я встречу Эфиопа».

1919 год, как не крути, мелочи революционного жития. Учитывая, что Николай Гумилев любил иронию, то в последней строчке важно рассмотреть игру смыслов. Эфиопом, конечно, можно назвать и кочегара из угольной котельной, но эфиопами в русских апокрифах часто именовали чертей…

Путем воина, конквистадора, подвижника Гумилев ушел ко Господу более ста лет тому назад. Однако его стихи и глубокие исторические прозрения остались с нами.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но всё в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Все, что следует этому – живо. Остальное – неизбежно холодно и мертво.