Картины о Шоа, которые нельзя представить публике

Американка Синтия Озик — писательница с именем. Даже те, кто ее не читал, краем уха слышали, что она ценима и критикой, и публикой. По силе таланта и масштабу уступает Солу Беллоу и Филипу Роту, но в следующем за ними ряду фигура заметная и признанная. Я ее читал, и мне неловко помещать писательницу в список, как в программку рысистых испытаний на большом ипподроме, но так проще дать о ней представление неосведомленным.

Писатель всегда рассказчик. Даже если он пишет не о событиях и людях, а об идеях, общественных настроениях, исторических процессах, философствует, его дело — заинтересовать нас рассказом, живыми деталями, поворотами, манерой речи. Иначе мы, а до нас еще издатель, отправим его сочинение в разряд специальных, отраслевых, предназначенных для узкой группы. Это одна из причин, почему литература художественная, с вымышленными героями, настолько превосходит объемом документальную. Вымысел дает рассказчику куда большую свободу, писатель только следит за тем, чтобы не согрешить против человеческой натуры, психологии, «правды жизни». Озик пользуется заслуженной репутацией беллетриста, поэтому вышедшая 10 лет назад в «Чейсовской коллекции» книжка переводов ее эссе привлекает повышенное внимание. Как-то она справится с другим жанром, с разговором более прямым, с читательским стереотипом, сформированным ее же беллетристикой?

Книжка содержит десять эссе и называется по заголовку самого большого из них, самого принципиально важного — «Кому принадлежит Анна Франк?». Главная тема — Холокост и его фальсификация. Чтобы представить разносторонность эссеистки, включены две-три вещи, задевающие эту тему разве что по касательной. Из них очень существенно эссе о Гершоме Шолеме, через него — о проблемах сионизма и гибельной, по убеждению автора, ассимиляции. Особняком стоит, а по моему мнению — выпадает, очерк о Бабеле. Поскольку книга — редкая по бескомпромиссности суждений о том, как мир препарирует Катастрофу выгодным для себя образом, начнем как раз с Бабеля, оказавшегося в противоречии с этой позицией. 

О нем формально два эссе, но именно второе, как бы приписка к первому, в полноте выражает неубедительность эссеистки. Для ее концепции ей требуется сопоставить его с Кафкой: «Кафка и Бабель — европейские координаты XX века: их разнил язык, стиль и темперамент, но их нервные токи пересекаются в больной точке. Оба остро ощущали себя евреями». Яаков и Лаван, Давид и Саул, да мало ли какие антиподы остро ощущали себя евреями. Озик объясняет: «То, что было порождено фантазией Кафки — суд без причины, необъяснимые силы, несущие горе, злотворное общественное устройство, — все это Бабель испытал на себе в реальности». Но Кафка вовсе не фантаст, суд без причины и так далее — в природе мироустройства, которое человек обречен принять. Бабель испытал на себе один из множества неотвратимых вариантов этой обреченности. Судьба Кафки мучительна и так им и воспринимается. На его фоне Бабель — гедонист, в частности, ищущий близости к властям и пользующийся преимуществами этой близости.

Реальные последствия оказались ужасны, он погиб в тюремном застенке. Но и герой Кафки Йозеф К., не имевший славы и дачи, был зарезан властями в заброшенной каменоломне. Озик написала эссе, чтобы познакомить американцев с ярким талантом и зверским режимом, жертвой которого он стал. Только он не похож на жертву. Во всяком случае, на такую, как его современник и коллега по цеху Примо Леви.

Леви был узником Аушвица и после спасения писал об этом в продолжение 40 лет. Одна из его книг называется «Отсрочка приговора» — приговора, автоматически выносимого любому попавшему в концлагерь. Если он там не погиб, это значит, что приговор просто отсрочен. Через 40 лет Леви пришел в дом, где родился и жил до войны, и прыгнул в лестничный пролет. Книги Леви пользовались большим спросом. Некоторую часть читателей смущало, что он пишет «отстраненно и без ненависти», еще большей это импонировало. Ясность и беспристрастность автора делали его отчет о случившемся почти научным. Тем больше цепенел от ужаса читатель. Но жажда мести одних не находила отклика, зато отсутствие прямого обличения привлекало других. Это использовали издатели, писавшие на обложках его книг слова, оскорбительные для замученных, «празднование жизни», «способность человека победить смерть через целенаправленный труд, нравственность и искусство». Немцы предпочитали его книги свидетельствам выживших, которые не прощали.

Однако в последней, «Канувшие и спасенные», он разрешает себе выразить отношение к происшедшему, не сообразуясь с тем, сохраняется ли принцип беспристрастности. «Моя книга [это о «Выживших в Аушвице»] наведена, нацелена, как пистолет, на них, на немцев… Я хотел загнать их в угол, связать и поставить перед зеркалом. Не кучку высокопоставленных преступников, а их, обычных людей, тех, кого видел вокруг, тех, из кого набирали отряды СС, и других — тех, кто поверил, кто не поверил, но молчал, у кого не хватило храбрости даже посмотреть нам в глаза, кинуть кусок хлеба, шепнуть человеческое слово». Не нацистов — немцев! Не притворяйтесь! Озик настаивает на том, что рассказ о Катастрофе, лишенный ненависти, — неполная правда. Иначе говоря — неправда.

О том же — эссе об Анне Франк. За почти 80 лет, прошедших со времени ее гибели, в кого она превращена? Кто она — брошенное в холодную грязь, сплошь покрытое вшами, невменяемое существо или героиня пьес, спектаклей, фильмов, автобиографической прозы с редакторскими изъятиями и заменами, собственных дневников, аутентичных, напечатанных без редактуры, но уже тогда, когда образ веселой, оптимистичной девочки внедрился в сознание? «Здесь много юмора, много надежды, и она — счастливая душа», — сказала исполнительница роли Анны через полвека, и это как нельзя лучше отвечало желанию мировой общественности. Слов трезвого исследователя этого феномена: «Анна стала удобной формой легкого прощения», — никто не хотел слышать и не услышал.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 597)