Жнещины с Украины в сталинском ГУЛАГе

В исследованиях об УПА есть тема, которую историки часто обходили стороной, но о которой оставили множество воспоминаний очевидцы, а именно — женщины, помогавшие подполью. Ними массово наполняли лагеря ГУЛАГа и они стали здесь феноменом, о котором говорили: «серая масса», оставившая «самые яркие впечатления».

«Нас поместили в карантинную, всех семьдесят человек. Противоположный ряд нар занимали прибывшие двумя неделями раньше западные украинки. По-русски почти не говорят, в основном все из сел, неграмотные и фанатически религиозные», — так описала первое впечатление о западных украинках в Кенгире русская Нинель Мониковская. Подобно тому, как «бандеровцы» были особым понятием в лагерях послевоенного ГУЛАГа, так и «западные украинки» в воспоминаниях женщин различных национальностей тоже стали феноменом.

В 1948 году в системе ГУЛАГа создали «спецлагеря» («особлаги»), которые наполнили заключенными 58-й (политической) статьи. О количестве репрессированных украинцев только из Галичины и Волыни узнаем из постановления президиума ЦК КПСС «О политическом и хозяйственном состоянии западных областей Украинской ССР» от 26 мая 1953 года. Документ, в частности, упоминает, что с 1944-го по 1952 год было арестовано свыше 134 тысяч и выслано пожизненно из Украины более 203 тысяч человек.

Украинки стали заметной группой в женских зонах. Если по политическим статьям в довоенной Польше сидели несколько украинок, то менее чем за десятилетие советские лагеря приняли тысячи девушек. Первыми были студентки университетов и заметные фигуры в ОУН. Осужденные после войны, часто не имели прямого отношения к подполью — сельские девушки с фантастическими сроками заключения (20–25 лет) массово пополняли особлаги.

«Вообще таких как я, имевших по 58-й статье всего пять лет, были буквально единицы. Основной контингент имел двадцать пять и двадцать лет, меньшая часть — от десяти до пятнадцати. Было много девушек-бандеровок. Их так и называли. Малограмотные сельские жительницы. Мы никак не могли понять, что они могли сделать, чтобы их жестоко наказывать. Был, например, такой случай. Соседский мальчишка пришел из леса и попросил хлеба у одной из девушек. Она вынесла ему каравай. Соседка увидела это и донесла. Результат — двенадцать лет срока. Но были и такие, которых можно назвать настоящими бандеровками, сидевшими за дело».

Большинство мемуаров о ГУЛАГе оставили бывшие арестантки, составлявшие элиту советского общества. Жены высшего партийного руководства, представительницы военной или партийной номенклатуры, художники, научные работники и военные — все те, кто приложил столько усилий для развития советского строя и по прихоти судьбы с самых высоких ступеней общественной иерархии оказались на самом дне ада.

Украинские женщины на работе. Несмотря на тяжелые погодные условия, женщины выполняли непосильные наряды, хотя и в таких ситуациях среди них находились «стахановки»

В глазах этой интеллигенции сельские девушки ничем не выделялись, создавая образ «серой массы». Но позднее неожиданно оказалось, что они имели ряд ярких особенностей, выделявших их из общей группы. «Украинки — в своем большинстве крестьянки — а также религиозные, не были подвержены моральному разложению, неуязвимы для всякой лагерной заразы — доносительства, воровства, сожительства с начальством и, наконец, лесбиянства», — писала диссидентка Майя Улановская.

Мать Улановской, Надежда Улановская, была советской разведчицей, работавшей в Китае, Германии и США. После войны она, как и дочь, оказалась в лагерях ГУЛАГа, о чем остались воспоминания «История одной семьи». В них отдельное место отведено неграмотной украинке, с которой ей пришлось работать. Первое впечатление о галичанке русская описала, не подбирая эпитетов: «Крупная, с большими мужскими руками, совсем неграмотная, она поначалу казалась мне тупой, как лошадь».

Но вскоре Улановская полностью изменила мнение: «Но доброта ее и желание помогать людям были поразительны». Эта простая сельская девушка, никогда не покидавшая своего села, как могла, помогала тем, кто был рядом, часто выполняя тяжелую работу за других. Свое короткое воспоминание Надежда Улановская закончила неожиданным выводом: «Для меня эта неграмотная украинка была существом какого-то высшего порядка. Встреча с ней — из тех, что оставляют след на всю жизнь».

Эти простые женщины были так устроены, что не могли полностью влиться и приспособиться к окружающей действительности. Вместе с тем им удавалось изменять свое окружение. Москвичка Алла Андреева вспоминала о молоденькой украинке Олечке — из-за возраста и маленького роста ее называли «малышкой». Олечка была старостой стахановского барака — тех, кто выполняли свою норму под 200%. Но девушка не только выполняла большую норму — «у Оли барак находился в удивительной чистоте, она держала всех в руках, туда водили разные комиссии».

Неизвестная неграмотная крестьянка, которую называли «существом высшего порядка», «малышка Олечка» из стахановского барака и тысячи других заключенных создавали целостный образ западных украинок. Основой их идентичности часто была религиозность.

«В ту ночь я вошла — и меня поразила тишина и чистота. На полу на коленях стояли женщины и молились. Дня за два привезли группу западных украинок, „58-ю“. На коленях стояли все, а украинки пели молитвы. Поют они вообще замечательно, поют без нот „а капелла“, изумительно вторят по слуху на четыре голоса. Нет, этого мне никогда не забыть! Они пели, а мы слушали, даже самые страшные — „беспредельщина“ — притихли, стали на минуту „как все“. Потом столы сдвинули в ряд, накрыли их белыми простынями, и каждый из нас дал все, что имел, „на угощение“.

Елочку мою вставили в бутылку, повесили на нее конфеты, даже мандарин у кого-то нашелся, и даже кусочек восковой свечи прикрепили сверху и зажгли. Мы сели за стол, все вели себя чинно, тихо, всем подали чай в кружках, всех угостили».

Лагерная самодеятельность — украинки часто принимали участие в театральных инсценировках, хорах. Чита, Восточная Сибирь, 1950 г.

Отдельное место занимают воспоминания о вертепе, особенно в первые годы существования спецлагерей. За подобные действа можно было легко оказаться в штрафном изоляторе, поэтому их организация требовала конспирации.

«На Рождество украинки устраивали вертеп. Это разыгрывалась мистерия Рождества. Шепотом передавали: „Аллочка, четвертый барак... в восемь часов после ужина“. Приходишь, залезаешь на верхние нары, делая вид, что с кем-то там разговариваешь. Понемножечку все рассаживаются, и начинается мистерия. Рождество Христово. Ангел поет, плачут матери, у которых Ирод детей убил. Потом все, что полагается, в этом простом и чистом Рождественском мистическом представлении. Часто только делали так: лицо закрывали какой-нибудь бахромой от платка, чтобы можно было потом сказать: „Да это не я была!“ Пока барачная стукачка бежала на вахту — а барак выбирался самый далекий, — пока надзиратель собирался, шел через всю зону, все уже было давным-давно кончено, и мы сидели тихонечко», — писала в воспоминаниях «Плаванье к Небесному Кремлю» москвичка Алла Андреева.

Эта история произошла в лагерях Мордовии в 1950 году, но уже через несколько лет ситуация радикально изменится. Смерть Сталина и восстание в «особлагах» приведут к значительному смягчению режима. И, как заметила Майя Улановская, в воспоминаниях о лагере «Озерлаг»: «На Рождество 1954 года начальство не препятствовало традиционным представлениям. Ходили по баракам ряженые, разыгрывали историю рождения Христа».

Это было Рождество, а вот воспоминание о Пасхе: «Только спустя несколько минут я поняла, что в полной темноте поют девушки из Западной Украины. Потом я узнала, что наступила Пасха, и они потихоньку от начальства служили Пасхальную литургию», — записала Лилия Ильзен-Титова.

«Они знали религиозные обряды, пения, в любых условиях праздновали Рождество и Пасху, проникновенно молились. Как просветлялись их лица, как помогала им вера! Вера укрепляла их дух», — добавляла доктор технических наук Елена Маркова.

Вера западных украинок не означала всего лищь исполнение религиозных обрядов, которые они в своей массе знали наизусть. Это было живое христианство, которое проявлялось в помощи ближним, высокой морали и сопротивлении злу.

Нина Одолинская, заметив, что, как представительница русского народа, от галичанок не раз чувствовала отчуждение, подчеркивала: «Они были верующими, и это служило своего рода гарантией от подлостей и вероломства: им можно было доверять свои мелкие секреты, не бояться, что обворуют, не ожидать оскорблений и грязной матерщины, которую я, хорошо знавшая и любившая родной язык, терпеть не могла».

Майя Улановская, вспоминая «Озерлаг», не могла не остановиться на описании украинок и их песнях: «Эта, на первый взгляд, серая лагерная масса оставила по себе ярчайшее воспоминание. По всем лагерям звенели их песни. Пели в бараках, пели на работе — если это была такая работа, как слюдяное производство, — пели хором, в несколько голосов. Эпические песни о казацкой славе, тоскливые — о неволе, о покинутой семье, и бандеровские — всегда трагические, о гибели в неравной борьбе».

Осужденные на 25-летные сроки украинцы на примере песни могли сполна ощутить аллегорию «малой» и «большой» зоны. Ведь иногда за невинную песню в Украине можно было получить вполне реальный срок. Вместе с тем на зоне за это переживать не надо было, поэтому здесь репертуар был огромный, и пели, не прячась и не пугаясь: «Гонений на песню я не видела никогда. Начальство, как видно, предпочитало не замечать. За бандеровские песни на воле давали по 25 лет срока, поэтому их пели потихоньку», — свидетельствовала Улановская.

Повстанец с женщиной в национальном костюме. За обнаружение такого фото, даже без доказательства соучастия в подполье, женщина гарантированно могла получить большой тюремный срок

Часть российской интеллигенции, находясь в этом аду, сознательно пыталась попасть к западным украинкам, поскольку среди них тяжелое время лагерей переживали значительно легче. Иногда, читая мемуары арестанток, трудно понять, кто пишет, — украинка или представительница другой национальности.

«Наша украинская бригада отмечала дни рождения друг друга: новорожденной приносили «дарунки» — торт, сделанный из черного хлеба (варенного с сахарным песком), украшенный узором конфеток и бумажными цветами; какую-нибудь вышивку, футляр для расчески или подушечку для иголок. Утром новорожденная находила подарки у себя на подушке, а после работы друзья ее собирались пить чай с «тортом», — записала в воспоминаниях известный этнограф Нина Гаген-Торн. Не имеет значения, что автор слов о «нашей украинской бригаде» родилась в Петербурге, в семье выдающегося хирурга шведского происхождения, барона Ивана Гаген-Торна.

Большинство западных украинок освободились значительно раньше, чем предусматривал приговор: волна амнистий, прокатившаяся после смерти Сталина, существенно отразилась на состоянии лагерей. Впрочем, были и те, которые вынуждены были отсидеть свой срок «от звонка до звонка». Среди них и три самые известные связные командира УПА Романа Шухевича — Екатерина Зарицкая, Дарка Гусяк и Галина Дидык. Им судилось не только отбыть 25-летний срок, но и сидеть в особой тюрьме, а не в лагере — Владимирском централе. Галина Дидык в письме Президиуму Верховного Совета СССР в 1971 году писала: «Если бы вы могли представить, что такое 25 лет в тюрьме, особенно для женщины, то посчитали бы гуманнее меня расстрелять».

—

Святослав Липовецкий, опубликовано в издании ZN.ua