Пра любофф

Первый звоночек раздался в тот момент, когда после бурного, отчасти даже жестокого секса он не только не заснул мгновенно, прижавшись к ней всем телом, как делал это раньше, а слез с кровати и натянул трусы, и только потом лег рядом.

— Ты чего? — удивилась она.

— Да как-то странно без трусов... — ответил он.

Потом странностей стало больше — иногда он надолго запирался в ванной, и оттуда слышалось мычание, в котором смутно угадывались малознакомые песни.

Иногда приходил домой не в шесть, как обычно, а в семь или даже в девять, как будто его любовь остыла.

Если раньше он дарил ей то смешные плюшевые игрушки, то цветы, то дурацкие в своей бессмысленности подарки вроде детского пластилина или маленького яркого альпинистского карабина, то теперь это были только розы на длинном стебле — через раз алые и белые, по одной штучке.

Она пыталась вернуть все обратно, Бог свидетель, она не сидела сложа руки. Иногда это было шикарное мясо под обалденным, пикантным соусом, иногда — новая комбинашка, которая ее саму заводила так, что она не могла дождаться его с работы.

Она лепила на его системник разноцветные сердечки из того самого дурацкого пластилина и просто так, ни с того ни с сего дарила ему открытки с веселыми надписями. Вот, бывало, встанет среди ночи, достанет открытку и сунет ему под подушку, а потом молча переживает — как он ее вытащит с утра, как сквозь сон еще будет разглядывать мишку, как откроет, а там! Как он будет постепенно понимать смысл шутки, улыбнется, а потом поцелует ее в щечку. И разбудит, чтобы... Нет, нет, не разбудит — просто тихо погладит кончиками пальцев по щеке, а уж вечером!...

Но утром она находила открытку около прикроватной тумбочки, на полу, и оставалось только гадать — прочитал и кинул? Или не заметил, и она выпала сама из-под подушки?

Иногда он зачитывал вслух избранные анекдоты из интернета, она честно смеялась, подходила, обнимала его сзади, но он вел этак плечом — отойди, мол.

А потом, ночью, после яркого, красивого секса, натягивал трусы и засыпал. Теперь он не всегда обнимал ее, говорил, что она слишком горячая, что ему во сне душно от этого.

А однажды он заговорил о свадьбе. Она обрадовалась, но виду не подала. Цепочкой намеков заставила его пригласить ее в ресторан, там, конечно же, шампанское, он заказал "Утомленное солнце", ее любимую песню, и, встав на одно колено, сделал предложение.

Она сидела там, в ярко-голубом платье, надетом второй раз в жизни — в первый раз она надевала его на празднование после диплома.

А потом они танцевали, и музыканты снова играли "Утомленное солнце".

Она была уверена, что теперь-то все точно поменяется. Но получилось совершенно наоборот — теперь он почти не обращал на нее внимания, секс стал реже и как-то потускнел, что ли?

Он мог задержаться на работе чтобы выпить там с друзьями пиво. Дата, на которую назначили свадьбу, приближалась неотвратимо. В списке расходов он твердой рукой вычеркнул дождь из розовых лепестков и второй лимузин.

Она плакала в подушку, несколько раз пыталась поговорить с ним, но натыкалась на совершенно дикое удивление — как будто он считал, что все идет именно так, как и должно!

За неделю до свадьбы она собрала все свои вещи, долго ревела над плюшевым крольчонком, но потом оставила все его подарки, кроме карабинчика, и вызвала такси.

Он, наверное, что-то почувствовал — проезжая мимо метро она увидела, как он почти бежит к дому. Таксист пытался развеселить ее, но слезы текли ручьем. Мама все поняла, она всегда понимает, когда действительно плохо.

— Почему? — кричал он. — У тебя кто-то есть? Ты только скажи! Я хочу понять!

— Нет... Нет... — ревела она в трубку. А когда стало совсем невыносимо, то неожиданно жестко произнесла: — Да. У меня кто-то есть.

Он потом приезжал к ней, слазил по трубе с крыши, чуть не сорвался. Присылал громадные корзины с цветами, изящный чайный сервиз, на шести чашках которого были шесть их совместных фотографий — в Анапе, в Питере, у Ленки Сотиной на дне рождения, с котенком, в постели, и совершенно дикая, где она делает ему рожки, а он корчит морду.

Все было бесполезно. Ее мать выставила его из квартиры, пригрозив вызвать милицию, цветы пошли в мусоропровод, а чашки она разбила о край эмалированного ведра.

Каждый раз, когда осыпались фарфоровые осколки, она вспоминала, как он тогда, в первый раз, натягивал эти дурацкие трусы. От этого воспоминания каждый раз перехватывало горло, и она резко всхлипывала.

Жизнь кончилась так внезапно и так бессмысленно!