К итогам спора

«Вопросы истории», 2011, № 6.

Говорят, в споре рождается истина. Возможно - если она интересует спорящих. Между тем статья Б.Н. Миронова «Страсти по исторической антропометрии» (Вопросы истории, 2011, № 4), представляющая собой ответ на мой отзыв о его книге «Благосостояние населения и революции в имперской России» (Вопросы истории, 2010, №10), преследует иные цели. Разжаловав меня из ученых в детективщики, Миронов направляет свои усилия не на предмет нашего спора, а на то, чтобы доказать, будто я «перешел из царства научной истории в виртуальное царство спекуляций домыслов и инсинуаций» (2011, с 122, 126, 134, 136).

Что же вызвало такой гнев? Мои возражения против двух основных выводов его книги: а) что на протяжении XIX - начала XX в. земледельческое производство Европейской России даже в условиях растущего хлебного экспорта полностью удовлетворяло продовольственные и фуражные потребности страны и б) что степень эксплуатации трудящихся, главным образом крестьянства, ослабевала и уровень благосостояния населения на протяжении целого столетия повышался.

Так как Миронов считает универсальным показателем изменения благосостояния динамику физического роста населения, первая часть моей статьи (с. 120-122) посвящена этому вопросу. В ней показано, что: а) выявленные автором антропометрические данные «почти на 100% относятся к мужчинам, а среди мужского населения на 99% характеризуют рост военнослужащих», то есть самой высокой части взрослого мужского населения, б) в основе построенного автором динамического ряда, характеризующего изменения роста военнослужащих за 220 лет, лежит неоднородная источниковая база, репрезентативность которой для большей части этого периода остается пока под вопросом, в) непонятен, а поэтому требует объяснения отбор используемого автором фактического материала, г) вызывает сомнение привязка антропометрических данных к дате рождения.

В чем автор сумел убедить меня? Только в одном. Привязка антропометричес­ких данных к году рождения, когда речь идет о динамике и больших группах лиц, имеет смысл. Но можно ли объяснить различия в «конечном росте» отдельных групп населения различиями в условиях только первого года жизни, не учитывая влияние других факторов, прежде всего так называемого пубертатного скачка, этот вопрос, на мой взгляд, остаётся пока открытым1.

Не желая признать, что выявленные им антропометрические данные «почти на 100% относятся к мужчинам, а среди мужского населения на 99% характеризуют рост военнослужащих», Миронов пишет (2011, с. 137), как много места в его книге занимает материал и о «34427 женщинах, родившихся в 1801-1910 гг.», и о «114201 рабочих 1800—1880-х гг. рождения». Но 34 тыс. женщин из 10,6 млн. человек, антропометрические сведения о которых составляют базу данных Миронова, - это 0,3%. Значит, собранные данные почти на 100% относятся к мужчинам. 114,4 тыс. рабочих - это лишь около 1% всех обследованных мужчин. Значит, остальные 99% -военнослужащие.

Можно ли рассматривать сведения о военнослужащих как сведения о среднем росте всего мужского населения (значит, начиная от младенцев и кончая стариками), о чем говорится в книге Миронова?2 Конечно, нет. Это настолько очевидно, что не требует доказательств.

Можно ли использовать данные о росте военнослужащих для характеристики среднего роста всего взрослого мужского населения? Тоже нет, так как рекруты и новобранцы - это мужчины выше определенного роста. Чтобы судить о том, насколько эта выборка репрезентативна для характеристики всего взрослого мужского населения, не хватает сведений о численности взрослого мужского населения, находившегося вне армии, и о его среднем росте.

Этому Миронов противопоставляет три аргумента: «Во-первых, - пишет он, - ростовой ценз был не столь большим... Поэтому новобранцы отражали рост не самых высоких, а мужчин роста, немного выше среднего». «Во-вторых, для XIX —начала XX в. индивидуальные данные на 54,9% относились к рабочим, измерения которых осуществлялись без всякого ростового ценза». «В-третьих - и это самое главное — в антропометрии разработана методика устранения влияния ростового ценза, которая подробно изложена в параграфе “ Цензурирования, или усеченная выборка”» (2011, с. 123—124).

О несерьезности первого аргумента не стоит и говорить. Второй аргумент выглядит весомо лишь на первый взгляд. Данные о рабочих охватывают период только с 1791 по 1890 г., то есть 100 из 220 рассматриваемых автором лет. При этом из 114,2 тыс. индивидуальных анкет рабочих за 1851-1890 гг. 80,9 тыс. (71%) перекрываются суммарными данными о новобранцах, 28,2 тыс. приходятся на период 1831-1850 г. и 5,1 тыс. (3%) - на остальные 40 лет (Благосостояние, с. 162-163).

Методика «усеченной выборки» (третий аргумент якобы «подробно изложена» в книге. Но там сказано лишь, что эта проблема «решается по-разному» и что «в настоящее время в исторической антропометрии принято» считать оптимальным решением «метод максимального правдоподобия», когда «по известной части распределения» восстанавливают отсеченную часть, «благодаря тому, что нам известен нор­мальный закон распределения роста и точка усечения» (Благосостояние, с. 103). Этот аргумент может быть принят во внимание только в том случае, если автор а) изложит суть названного им закона, б) укажет, когда, кем и на основании чего он был открыт, в) приведет доказательства его общепризнанности.

Обратимся теперь к антропометрической базе данных, созданной Мироновым. Из всего комплекса собранных автором сведений 0,17% относятся к 1701—1850 гг., 98,0% - к 1851-1895 гг. (правильнее, к 1853—1892) и 0,03% - к 1896-1920 годам. В первом случае выборка составляет не более 2% к числу военнослужащих, во втором - почти 100%, в третьем - 0,2% (Благосостояние, с. 242, 273, 303, 473). Это означает, что построенный автором динамический ряд за 220 лет имеет прочную источниковую основу только для 40 лет.

Миронов утверждает (2011, с. 124-125), будто я отрицаю возможность использования выборочных данных. Между тем в моей статье четко сказано: «Выборка не только в 2%, но и в 0,2% может быть репрезентативной. Весь вопрос в том, является ли она таковой в данном случае». Считая вопрос о репрезентативности индивидуальных данных открытым, я привел три аргумента: а) эти данные характеризуют положение главным образом в великорусских губерниях, поэтому не доказано, что они являются типичными для всей страны, б) индивидуальные данные за 1845-1874 гг., характеризующие повышение роста рекрутов, противоречат факту имевшего в эти годы место сокращения ростового ценза, в) индивидуальные данные за 1816-1835 и 1851-1895 гг. не согласуются с суммарными данными за эти годы (2010, с. 120-121).

Что касается первого аргумента, то Миронов не смог противопоставить ему ничего нового, признав тем самым, что, поскольку на долю великорусских губерний приходится почти 90% использованных им индивидуальных данных, сопоставление их с общей совокупностью индивидуальных данных лишено смысла. Атак как последний аргумент, касающийся расхождения между индивидуальными и суммарными данными, Миронов оставил без объяснения, получается,/что признание им индивидуальных данных репрезентативными имеет произвольный характер.

Относительно ростового ценза Миронов представил два объяснения. Во-первых, в рассматриваемое время снижение ростового ценза имело место не только в России, но и в других странах. Во-вторых, «в России дополнительной причиной служило стремление правительства привлечь в армию нерусские народности, которые в массе уступали в росте русским» (2011, с. 124).

Снижение ростового ценза в других странах не имеет никакого отношения к России. Говоря же о стремлении правительства «привлечь в армию нерусские народности», Миронов ссылается на книгу А.Ф. Редигера. Между тем если Редигер упоминает о привлечении в армию некоторых народов севера в 1863 году3, то у Миронова речь идет о снижении ростового ценза в 1845 и 1854 гг. (Благосостояние, с. 171). По этой же причине не может быть полностью принято и замечание Л.М. Рянского о снижении ростового ценза только под влиянием Крымской войны4.

Мною было обращено внимание (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 120) на то, что с 2002 по 2009 г новобранцы 1851-1895 гг. рожд. подросли у Миронова на 2,5 сантиметра. Миронов объясняет это совершенствованием методики обработки суммарных данных. «В статье 2002 г., - пишет он, - при расчете среднего роста середины ростовых интервалов были определены ориентировочно (ввиду отсутствия сведений о том, как чиновники уездных воинских присутствий составляли агрегированные данные), что и привело к систематической погрешности в 2,5 см. Чтобы это установить, потребовалось найти делопроизводство уездных воинских присутствий и выяснить, как чиновники считали и объединяли первичные данные в ростовые группы». Далее автор дает ссылку на свою книгу: «С. 176-178» (2011, с. 125).

На указанных страницах действительно говорится, что ему удалось обнаружить первичные материалы рекрутских присутствий, обращение к которым «позволило понять, как определялись [ростовые] интервалы и насколько точно индивидуальные данные разносились по группам». Демонстрируя качество полученных в результате этого официальных сведений, Миронов сравнивает данные петербургского рекрутс­кого присутствия с данными своих подсчетов и обнаруживает расхождение между ними. Но в пределах не 2,5 см, а «от 0,2 до 0,6 см». В связи с этим в книге сделан вывод, который принципиально отличается от того, что по этому поводу говорится в статье. «Как оказалось, чиновники довольно удовлетворительно разносили новобранцев по 11 ростовым группам, из чего следует, что работа выполнялась добросовестно» (Благосостояние, с 176-177).

Это значит, что отмеченное увеличение роста новобранцев на 2,5 см было вызвано совершенно другими причинами, которые Миронов таким недопустимым способом пытается скрыть.

Между тем странности с новобранцами 1851-1895 гг. рожд. начались еще до 2002 года. Если мы сравним первое и второе издание другой книги Миронова «Социальная истории России», то обнаружим, что с 1999 по 2000 г. новобранцы «подросли» на 4 сантиметра5. Отмечая этот факт во втором издании своей книги, Миронов дал ему следующее объяснение: в первом издании «данные о длине тела были взяты из опубликованных источников, они оказались на 40-41 мм ниже сравнительно с данными, обнаруженными в РГИА, ввиду неправильного указания интервалов»6.

Однако, если сравнить второе и третье издания названной книги, обнаружится, что с 2000 по 2003 г. новобранцы указанных годов почему-то стали короче. На этот раз Миронов не стал объяснять подобное превращение и ограничился только констатацией отмеченного факта: «Данные откорректированы сравнительно с приведенными во втором издании»7. Поскольку при этом он сохранил ссылку на архивные материалы, можно было бы предположить, что отмеченная автором «корректировка» связана с усовершенствованием методики обработки архивных данных. Однако сопоставление «откорректированных» им цифр, полученных на основе ар­хивных материалов, с аналогичными цифрами первого издания, в основе которых лежат «дефектные», по утверждению Миронова, опубликованные материалы, обнаруживает между ними полное совпадение8.

Очевидно, причина столь странной динамики роста новобранцев 1851-1895 гг. рожд. кроется не в особенностях использованных автором источников и не в совер­шенствовании методики их обработки, а в чем-то другом. В связи с этим обращают на себя внимание два факта.

Первоначально (до 2003 г.), понимая неоднородность имевшихся у него антропометрических данных о росте рабочих за 1821—1920 гг., индивидуальных данных о рекрутах и новобранцах за 1821—1910 гг. и суммарных данных о новобранцах за 1851-1895 и 1906-1910 гг., Миронов сам отмечал, что их «некорректно объединять в единый статистический ряд», что эти данные «лишь с натяжкой можно соединить» в один ряд, что «данные о росте рекрутов для времени до и после 1874 г. несопоставимы из-за изменений требований к их физической годности», а поэтому иллюстрировал изменение роста на основании нескольких параллельных динамических радов9. Затем, отбросив в сторону «корректность» и закрыв глаза на «несопоставимость», Миронов, если пользоваться его терминологией, прибег к «натяжке» и без всяких объяснений ввел в оборот построенный на основании этих данных один общий динамический рад за 220 лет.

Но на пути решения этой задачи ему пришлось столкнуться не только с неоднородностью находящегося в его распоряжении фактического материала (об этом можно было забыть и читателям не напоминать), но и с тем, что первоначально суммарные данные 1851-1855 гг. о росте новобранцев были меньше индивидуальных данных 1846-1850 гг. примерно на 3 см, а суммарные данные 1891—1895 гг. почти на 2 см ниже индивидуальных данных 1896—1900 годов. Соединить эти три динамических ряда в один без провала в 1851-1855 и резкого скачка вверх в 1896-1900 гг. можно было только одним способом - подняв рост новобранцев за весь период 1851-1895 годов. Не в этом ли заключается скрываемый автором секрет «усовершенствования» методики подсчетов?

Далее. Мною было указано (2010, № 10, с. 120), что «обработка даже наиболее надежных “сплошных” данных, как это ни странно, привела автора к трем совершенно разным результатам». Два разных результата - 2002 и 2009 гг. — Миронов попытался объяснить «совершенствованием методики». А как быть с третьим, названным мною «промежуточным»? Как быть еще с одним, четвертым вариантом динамики роста новобранцев, тоже нашедшим отражение в книге (табл. 1)?

Таблица 1 Динамика роста новобранцев по суммарным данным

Оказывается, даже после «усовершенствования методики обработки» суммарных данных нам представлено три совершенно разных динамических ряда изменения роста новобранцев за 1851-1895 гг. рождения. Расхождения невелики, однако не следует забывать, что, по словам самого же Миронова, общий итог изменения роста за 1866-1915 гг. составил всего 4,5 сантиметра (Благосостояние, с. 274). Поэтому отклонения на 0,2 - 2,3 см - это отклонения от 4% до 50%.

Но дело не только в самом росте, но и в его динамике. Три приведенных в книге динамических ряда имеют не совпадающие колебания. В первом случае в 1850-е годы стабильное положение, во втором — снижение роста, в третьем увеличение. В первой половине 1860-х годов во всех трех случаях снижение, во второй половине 1860-х годов в первых двух случаях рост, в третьем - снижение. В 1870—1880-х годах опять рост. В первой половине 1880-х годов в первых двух случаях снижение роста, в тре­тьем - увеличение.

Расхождения в оценке роста новобранцев 1851-1895 гг. рождения не исчерпываются этим. Вот пять разных показателей за 1851-1860 гг. под одной обложкой: 164,1, 164,5, 164,7, 165,2, 165,6 (Благосостояние, с. 293, 284, 185, 273, 473). А если принять во внимание предшествующие данные из «Социальной истории России»: 162,2 и 166,2 10, в нашем распоряжении будет семь разных показателей

Таким образом, обработка Мироновым самых полных и точных суммарных данных привела к тому, что на сегодняшний день имеются семь не совпадающих динамических рядов роста новобранцев 1851—1895 гг. рождения.

«Пляшут» цифры и в других таблицах. Так, данные из таблиц VI.1, VI.8, VI.12 (Благосостояние, с 273, 284, 293) содержат два не совпадающих динамических ряда за целое столетие: 1801-1810 - 164,0 и 162,7, 1811-1820 гг. 165,1 и 164,3, 1821— 1830 гг. - 164,8 и 164,0, 1831-1840 гг. - 164,6 и 164,5, 1841-1850 гг. - 165,2 и 164,9, 1851-1860 гг. - 165,2 и 164,5, 1861-1870 гг. - 164 8 и 164,1, 1871-1880 гг. - 166,8 и 166,5, 1881-1890 гг. - 167,5 и 167,3, 1891-1900 гг. - 165,5 и 166,7.

Такая же картина наблюдается и с индивидуальными данными XVIII в.

Таблица 2

Динамика роста рекрутов в XVIII в. (см)

Источники: МИРОНОВ Б.Н. Бремя величия. Военные победы и уровень жизни россиян в XVIII в. - Родина, 2001, № 9, с. 33; ЕГО ЖЕ. Социальная история России периода империи. 3-е изд. Т. 2. СПб. 2003, с 346; ЕГО ЖЕ. Антропометрический поход к изучению благосостояния населения России в XVIII в. - Отечественная история, 2004, № 6, с. 22; ЕГО ЖЕ. Когда в России жилось хорошо. - Родина, 2008, № 4, с. 19; ЕГО ЖЕ. Благосостояние населения и революции в имперской России. М. 2010, с. 242; Living standards in the past: New perspectives on well-beining in Asia and Eurupe. Oxford. 2005, p. 259..

В чем причина подобных расхождений и, самое главное, каким именно цифрам даже с точки зрения «метода правдоподобия» следует доверять, мы не знаем.

Можно допустить, что отмеченные расхождения связаны с качеством подсчетов. Но нельзя не обратить внимание еще на одно обстоятельство. «Островский, — пишет Миронов, - обнаружил якобы расхождение: при построении табл. .1 и VI.1 использованы сведения о 247 тыс. лиц, в то время как база данных включает 306 тысяч». Действительно, отметив подобное расхождение, я поставил вопрос: «Почему пятая часть имеющихся у автора анкет была отбракована»? «Противоречия нет, — пишет Миронов. 306 тыс. - это число индивидуальных сведений о мужчинах и женщинах всех возрастов по всему периоду, 1701-1920 гг., то есть за 220 лет, а 247 тыс. (правильно 171,7 тыс. [Благосостояние, с. 273]) - это лишь число мужчин за 135 лет, 1701-1705, 1791-1920 гг., или за 105лет, 1701-1805 гг. (правильно 94,6 тыс. [Благосостояние, с. 242]). Кроме того, в обоих случаях речь идет о мужчинах старше 23 лет, которых было меньше, чем лиц всех возрастов» (2011, с. 125)

Во-первых, если отбросить двойной счет (совпадение данных за 1701-1705 и 1791-1805 гг.), в двух названных таблицах в сумме фигурирует все-таки 247 тыс. человек (94,7 тыс. в первой таблице (1701-1805 гг.) и 152,2 тыс., без повторного счета, - во второй (171,7 - 19,5 тыс.) (1805-1920 гг.). Во-вторых, если исключить из 306 тыс. человек 34 тыс. женщин (Благосостояние, с. 162), останется 271 тыс. мужчин. Если же учесть, что в таблице IV.18 «Возрастной состав мужчин в информационной базе» в возрасте до 23 лет включительно фигурируют 171 тыс. обследованных мужчин (Благосостояние, с. 189, 242, 273), старше этого остается 100 тысяч. Даже если взять лиц старше 20 лет, получается 186 тысяч. Значит, причина отбора данных заключается в чем-то другом.

Подобное же объяснение Миронов дал и на вопрос: почему, представляя свою базу данных, он утверждает, что ему удалось собрать суммарные антропометрические сведения на 10,3 млн. человек, а в таблицах IV.13 и VI 1 (Благосостояние, с. 160, 185, 273) фигурируют сведения о 11,7 млн. человек? «10,3 млн., - объясняет Миронов, -это число новобранцев по Европейской России, Предкавказью и Сибири, а 11,7 млн. - с учетом Польши, Средней Азии и Кавказа (Благосостояние, с. 193—195). Сквозной анализ за все 220 лет осуществляется без трех последних регионов, поэтому сведения по ним за 1852-1892 гг. в общую сводку не включены» (2011, с. 125).

Во-первых, на с. 193-195 гг. цифра 11,7 млн. человек даже не упоминается, не содержится здесь и объяснения, что в дальнейшем автор будет использовать данные только о 10,3 млн. человек без Польши, Средней Азии и Кавказа. Прием не очень корректный. Во-вторых, если бы цифра 11,7 млн. фигурировала в таблице IV.1 «Вклад различных архивов в базу антропометрических данных», а цифра 10,3 млн. в таблицах, посвященных «сквозному анализу», все было бы понятно. Между тем в таблице IV.1 фигурирует цифра 10,3 млн. и по ее поводу Миронов пишет: «Всего за 1874-1913 гг. в армию поступило и подверглось медицинскому освидетельствованию 10,3 млн. но­вобранцев» (Благосостояние, с. 160, 159). Но в таблице IV.3 «Рост мужского населения в возрасте старше 20 лет в 1851-1895 гг. по индивидуальным и суммарным данным о новобранцах», предназначенной как раз для «сквозного анализа», фигурируют данные об 11,7 млн. новобранцах. Подобным же образом обстоит дело и с таблицей VI1 «Средний рост мужского населения России 1701-1705, 1791—1920 гг. рождения», в которой тоже для «сквозного анализа» использованы 11,6 млн. наблюдений (Благосостояние, с. 185, 273).

Но и это не все. Еще недавно Миронов уверял: «В результате многолетних усилий мне удалось создать представительную базу индивидуальных и суммарных данных о росте 12,7 млн. российских новобранцев»11. В таком случае возникает вопрос о судьбе уже не 1,4, а 2,4 млн. человек. Это почти четверть базы антропометрических данных

Исходя из всего сказанного, считаю возможным повторить (см. Вопросы истории, 2010, № 10, с. 122) общий вывод: «Антропометрическая часть рассматриваемой книга не позволяет пока делать какие-либо заключения о реальной динамике роста не только всего мужского населения, не только взрослого мужского населения, но и военнослужащих России, и тем более использовать этот материал для характеристики жизненного уровня населения страны».

Обратимся теперь к динамике зернового производства.

По поводу источников, которые Миронов использовал для составления таблицы VI.8 о хлебном балансе за 1801—1960 гг., мною было указано (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 123), что они не содержат необходимых сведений за все 60 лет и по всем губерниям, а те сведения, которые имеются в них, выражены в четвертях, а не в тоннах, как в книге Миронова, методика же пересчета оставлена без объяснения. Поэтому исходные данные таблицы VI.8 являются лишь гипотетическими, «неизвестно откуда и каким образом полученными».

Это вызвало возмущение моего оппонента: «На самом деле все источники о сборах хлебов указаны в табл. VI.7 с. 280 и сносках 7, 31 главы VI на с. 354, 355. В частности, Зябловский привел данные о сборе хлебов за 1820-е годы, Кеппен, Протопопов и Тёнгоборский за 1830-е. Сноски на работы Зябловского в моей монографии

приведены верно. Это Островский перепутал два разных труда этого автора. Методика же моего расчета объяснена на с. 284—285» (2011, с. 135).

Попробуем разобраться. У меня сказано (с. 123) поскольку Миронов утверждает, что для составления названной таблицы он использовал «губернаторские отчеты», которые не публиковались, «можно было бы ожидать ссылку на архивы, но в книге в качестве источника указаны только исследования Е. Зябловского, И. Д. Ковальченко и В.К. Яцунского». Чтобы не быть голословным, процитирую автора: «Валовые сборы хлебов и с 1840-х гг. - картофеля определены по губернаторским отчетам». Далее следует ссылка 30 (а не 31, как значится в ответе Миронова, это явная опечатка), в которой мы читаем: «ЗЯБЛОВСКИЙ Е. Землеописание Российской империи. Ч 4. С. 19; КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Динамика уровня земледельческого производства Рос­сии. С. 81-83; ЯЦУНСКИИ В.К. Изменение в размещении земледелия в Европейс­кой России. С. 130» (Благосостояние, с. 284, 355).

И все. И нет ни Кеппена, ни Протопопова, ни Тенгоборского. Да, их работы упоминаются ранее в сноске 7, но нигде не указано, что автор использовал их в качестве источника для составления таблицы VI.8. Поэтому вместо того, чтобы обвинять оппонента в подтасовке, Миронову следовало бы извиниться перед читателями за допущенную в данном случае небрежность. Но даже сейчас он не указывает конкретно, откуда и какие сведения были заимствованы им для составления названной таблицы.

Между тем полной ясности в этом вопросе по-прежнему нет. Поскольку Миронов утверждает, что «сноски на работы Зябловского» в его «монографии приведены верно» и это я «перепутал два разных труда этого автора», вынужден еще раз отметить, что в сн. 30 к таблице VI 8 указан только один труд Е.В. Зябловского «Землеописание Российской империи», в ч. 4-й которого на указанной стр. 19 нет никаких сведений о посеве и сборе хлебов (Благосостояние, с. 355).

Что касается другой книги Зябловского - «Российская статистика» (СПб. 1832), фигурирующей в сн 7, то на указанной автором странице действительно имеются сведения о посеве и сборе хлебов. Цитирую: «Основываясь на 10-летней сложности, ежегодный высев хлеба на двух полях, озимом и яровом, простирается до 50000000 четвертей. В сем количестве озимого 21000000, а ярового 28300000 четвертей, почему ярового хлеба в посеве больше 1/4. Из той же десятилетней сложности оказывается, что среднее число годового урожая: озимого 71200000, ярового 87400000 четверти... Равно из той же десятилетней сложности открывается, что среднегодовой урожай озимого и ярового хлеба до 161 млн. четвертей»2.

Можно, как это сделал Миронов, допустить, что автор названного издания имел в виду 1821-1830 гг., но столько же оснований считать, что автор имел в виду любое другое десятилетие начала XIX века. Самое большее, что можно утверждать: содержащиеся в приведенной цитате сведения относятся ко времени не позднее 1822—1831 годов.

В книге Л.В. Тенгоборского никаких сведений о посеве и сборе хлебов нет, а расчет хлебного баланса имеет умозрительный характер 13.

В статье П Кеппена хотя и содержатся сведения о сборе хлебов за 1834 и 1836 гг., но они, судя по всему, имеют расчетный характер. И только в статье Д. Протопопова со ссылкой на отчеты МВД приведены данные о сборе хлебов, правда, не за все 30-е годы, а лишь за 1834-1840 годы14.

Получается, что сведения о сборе хлебов за 1802-1820 гг. Миронов взял из статьи Ковальченко, за 1821—1830 гг. использовал данные Зябловского, за 1834-1840 гг. заимствовал их у Протопопова, для 1841-1860 гг. снова использовал Ковальченко. Сведения о посеве и сборе картофеля тоже, по-видимому, извлечены из статьи Ковальченко. Но это лишь догадка, так как ни в сн. 7-й, ни в 30-й, ни в 31-й этот факт не нашел отражения (Благосостояние, с. 354-355).

Но как же тогда Миронов вышел из положения с 1811-1820 годами? Ведь у Ковальченко по этому десятилетию приведены данные лишь по 16 губерниям15. Поскольку за 1830-е годы в распоряжении Миронова были сведения только об общем сборе зерна, для определения расхода на семена и чистого сбора он, по всей видимости" использовал упоминаемые им данные В.Г. Михайловского об урожайности (Благосостояние, с. 285), не оговорив при этом, что они характеризуют урожайность только озимой ржи16.

Все показатели о сборе хлеба в использованных Мироновым трудах фигурируют в четвертях. Поэтому возник (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 123) законный вопрос, как они были преобразованы в тонны и килограммы, тем более что вес четверти разных хлебов был неодинаков. Выражая удивление по этому поводу, Миронов разъясняет: «Нифонтов в своей книге, которая хорошо известна Островскому, приводит данные о валовых сборах хлебов в Европейской России за 1871—1900 гг. в объемном и весовом измерении, которые показывают, что комбинированная четверть зерновых, включавшая все хлеба, весила от 7,65 до 7,74 пуда, а четверть картофеля 9,0—9,3 пуда. Пользуясь этим соотношением, данные о сборах хлебов в первой половине XIX в. были переведены в метрические меры» (2011, с. 137).

В книге Миронова А.С. Нифонтов упоминается неоднократно. Но в комментариях к таблице VI.8 (Благосостояние, с. 284-285, 354-355) его книга не фигурирует,

ничего не говорится об использовании им «комбинированных четвертей» и тем более не даются их конкретные характеристики. Поэтому и здесь Миронову следовало не возмущаться, а извиниться по поводу нарушения элементарных правил оформления научного текста.

Теперь по крайней мере ясно, как он вышел из положения. Правда, понятие «комбинированная четверть» и ее весовое выражение в книге Нифонтова отсутствуют. Это результат творчества самого Миронова, никак не объясненный и не обоснованный даже сейчас.

Таким образом, полученные им данные во многом имеют ориентировочный характер. Особенно это касается трех из шести десятилетий (1811-1820, 1821-1830 и 1831-1840). Попробуем проверить их точность. По данным Ковальченко, в 1802-1810 гг. сбор зерна составлял 127,3 млн. четвертей. Это 980,2 млн. пуда (7,7x127,3), или 16,1 млн. т (16,38x980,2). Между тем у Миронова получилось 19,9 млн. т, на 3,8 млн. т, или на 24%, больше.

В реконструированной на такой основе динамике земледельческого производства обращает на себя внимание (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 124) то, что данные 18011840 и 1841-1860 гг. несопоставимы, так как первые характеризуют только производство зерна, вторые - зерна и картофеля.

Первоначально Миронов утверждал (Благосостояние, с. 286), что крестьяне «стали разводить» картофель только с «1840-х годов». Теперь как о всем известном факте он пишет, что до 1840-х годов производство картофеля существовало, но не играло заметной роли (2011, с. 135). Однако такие вещи нужно доказывать. Между тем ссылка на статью В.С. Лежович не является убедительной, поскольку в ней не указано происхождение использованных на этот счет сведений.

Поэтому, чтобы показатели 1801-1840 и 1841-1860 гг. сделать сопоставимыми, необходимо из данных за второй период вычесть данные о сборах картофеля. С этой целью я использовал фигурирующий у Миронова коэффициент - 10%. Это вызвало его возражения. «Когда я писал в книге, что после матовой интродукции картофеля в 1840-е годы продовольственный потенциал крестьянского хозяйства увеличился на 10%, то имел в виду долю картофеля в посевах и сборах, а не его долю в питании» (2011, с.135).

Во-первых, обязанность автора писать так, чтобы его читатели не гадали о том, что он имеет в виду. Во-вторых, отметив, что «картофель на 10% увеличил продовольственный потенциал крестьянского хозяйства» (Благосостояние, с. 286), Миронов тем самым ясно дал понять, что картофель и зерно приведены к единому знаменателю.

Обратимся теперь к вопросу об уровне дореформенного зернового производства. «По утверждению рецензента, - пишет Миронов, - “самым слабым звеном в моих расчетах хлебного баланса является заниженная фуражная норма для лошадей и необоснованная хлебная норма для людей» (2011, с. 131). На самом деле использованная в книге продовольственная норма - 287 кг - возражений у меня не вызвала и не вызывает, речь шла только о фуражной норме - 18 кг в год на человека.

Далее Миронов поясняет: «Нормы потребления хлеба и фуража рассчитаны на основе сведений кадастровых комиссий МГИ 1850-х годов, установивших категории работников, долю их в населении и нормы потребления ими хлеба и фуража. В среднем в год на душу мужского пола - 258 кг, женского - 216 кг, для обоих полов — 237 кг в год; на одну лошадь - 2,5 четверти овса или около 50 кг на душу населения (табл. 6)». И далее: «В книге в табл. VI.8... приведен расчет потребного хлеба и фуража в год на едока - 287 кг (237 кг + 50 кг). А 18 кг - это дополнительное зерно предназначенное для корма птицы и другой живности в крестьянском дворе, а также для ежегодного внесения в хлебные запасные магазины в размере полпуда (8 кг. - АО.) на душу населения. Сказанное в равной мере относится и к расчетам хлебного баланса для пореформенного времени в табл. VI.12» (2011, с. 131)

Миронов делает вид, будто все это есть в обсуждаемой книге и ему приходится разъяснять свою позицию неразумному оппоненту. На самом деле приведенное толкование 18-килограммовой нормы, а также подобное разделение продовольственной и фуражной норм («237 кг + 50 кг») в книге отсутствуют, отсутствует и объяснение происхождения этих норм. Зато в таблице VI.8, ив таблице VI.12, на которые ссылается автор, говорится: «Норма хлеба на едока - кг - 287» (обратите внимание: «хле­ба», а не «хлеба и фуража», и «на едока», а не на человека ), «норма фуража - кг -18» «норма хлеба и фуража на человека - кг - 305» (Благосостояние, с. 284, 293).

В статье Миронов объясняет подобное расхождение неудачной подготовкой рукописи книги к печати (2011, с. 131). Однако С.А. Нефедов уже обратил внимание, что 287-килограммовая продовольственная и 18-килограммовая фуражная нормы фигурируют и в других работах Миронова (Вопросы истории, 2011, № 5, с. 127-128). Поэтому перед нами довольно неуклюжая попытка пересмотра прежней фуражной нормы с 18 до 60 (50+10) кг на душу населения. А чтобы не «поплыли» расчеты хлебного баланса 1801-1860 и 1861—1913 гг., пришлось пойти на сокращение продовольственной нормы.

Насколько же она обоснована? Во-первых, Министерство государственных имуществ не устанавливало никаких норм. Материалы кадастровых обследований, на которые ссылается Миронов, характеризуют не продовольственные нормы, а существовавший уровень продовольственного обеспечения. Во-вторых, в этих материалах учитывалось лишь потребление хлеба (без картофеля). В-третьих, использованные Мироновым данные относятся только к трем губерниям (Владимирской, Московс­кой и Ярославской), распространять же уровень продовольственного обеспечения этих губерний на всю Европейскую Россию и тем более рассматривать как эталон неправомерно. Более поздние бюджетные обследования показывают, что уровень потребления хлеба в Европейской России на рубеже XIX—XX вв. колебался по отдельным губерниям от 11,9 до 27,5 пуда на душу населения. При этом в Московской губернии он составлял 12,4, в Ярославской — 13,8 пуда 18.

Стремясь придать большую убедительность новой продовольственной норме, Миронов пишет «Министерство государственных имуществ и ЦСК до 1892 г. за норму на едока принимали 12,12 пуда (199 кг) зерна и картофеля в переводе на зерно, с 1892 г. — 13 пудов (213 кг » (2011, с. 131). Между тем в материалах «Комиссии центра», откуда он заимствовал приведенные цифры, речь идет только о хлебе, картофель даже не упоминается. При этом говорится: «Однако следует признать, что нормы эти много ниже действительности» 19.На самом деле приведенные показатели выражали «минимальную потребность, при которой в годы недобора хлеба может поддерживаться целость населения». «Эта та норма, - отмечали в 1897 г. А.И. Чупрова и А.С Постников, - по которой рассчитывалась правительственная помощь в годы минувшего неурожая», то есть норма помощи голодающим20.

Еще хуже обстоит дело с фуражной нормой. В изданиях, на которые ссылается Миронов, отмечено, что крестьяне Московской и Владимирской губерний тратят на лошадь около четверти овса в год21. Но это не норма, а уровень потребления. Поэтому возникают вопросы: откуда взялась новая фуражная норма 2,5 четверти? как Миронову удалось перевести 2,5 четв. на лошадь в 50 кг на душу населения? почему в таком случае он оставил без возражений мой расчет, в результате которого у меня получилось около 90 кг на человека? как совместить это с тем, что в его книге (с. 285) расход овса для содержания лошадей в городах определяется: «примерно 8 четвертей на лошадь в год»? можно ли признать достаточным для кормления птицы и «другой домашней живности» (то есть крупного рогатого скота, свиней, овец, коз) - 10 кг в год, менее 30 г в день зерна на душу населения?

Оспаривая утверждение, что овес использовался главным образом для корма скоту, Миронов пишет: «С этим нельзя согласиться. Сведения о повсеместном и значительном употреблении овса в пищу крестьянами приведены в 9-й главе монографии». И далее: «Величина потребления овса изменялась по губерниям и зависела от структуры посевов, но всюду блюда из овса составляли обычную крестьянскую пищу» (2011, с.132). На самом деле в своей книге (с. 447, 449, 491—492) Миронов привел данные об употреблении овса в пищу только по Белоруссии, Ярославской и Казанской губерниям. При этом во всех трех случаях в его материалах нет никаких доказательств «повсеместного и значительного» употребления овса даже на территории этих трех регионов. Так спорить нельзя.

То, что овес употреблялся в пищу, не отрицает никто. Проблема в другом: какую роль он играл в продовольственном рационе? Мною приведены доказательства (мнения современников, материалы бюджетных обследований) того, что эта роль была невелика. Поэтому Министерство внутренних дел и Министерство финансов выделяли овес из числа продовольственных культур (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 124). Можно добавить: согласно Полной энциклопедии русского сельского хозяйства, овес - «лучший концентрированный корм для лошадей». «Этим овес отличается от прочих хлебных злаков — настоящих хлебов, которые идут преимущественно в пищу человека»22. Зерна овса «мало употребляются в пищу/и «по преимуществу идут на корм рогатого скота и лошадей», — читаем в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Эфрона (1897 г.)23. А вот издание Министерства земледелия и государственных имуществ 1893 г.: овес «употребляется людьми лишь в весьма ограниченных количествах и почти всецело идет на корм лошадей»24. Известный статистик Ю.Э. Янсон («Сравнительная статистика», изд. 1880 г.) исключал овес из числа продовольственных культур и относил к его фуражным культурам как сам собой разумеющийся факт25.

Если же сделать поправку только на овес, за все 60 предреформенных лет мы получим одно благополучное десятилетие: 1811-1820 гг.: +4 килограмма. Между тем зерно использовали для кормления и других животных. Возьмем 10 кг в год, как считает Миронов (хотя это очень далеко от истины), и получится, что в 1801-1860 гг. не было ни одного благополучного десятилетия.

По поводу таблицы VI.12 (хлебный баланс за 1861-1900 гг.) мною было указано на отсутствие удовлетворительного объяснения, на основании каких источников она составлена. «Но источники указаны в примечании к табл. VI.12», - возражает Миронов и приводит «особенно примечательный пример тенденциозной критики», «предвзятости»: «Рецензент утверждает, что... ссылки на страницы из книги АС. Нифонтова не точны: у меня указаны с. 143 и 211, а следовало — с. 155, 183, 225, 267. На самом деле ссылки верны, причем у меня указаны не две, а три страницы - 143, 211 и 310. Причем именно с. 310, которую Островский “не заметил”, — самая информативная: там приводится не только расчет хлебного баланса, но и данные о валовых сборах по сведениям губернаторских отчетов» (2011, с. 135-136).

На с. 143 и 211 у Нифонтова нет никаких данных для реконструкции динамики зернового производства в 1861-1900 гг., а на с. 310 приведена табл. 47 «Хлебный баланс по Европейской России в 70-90-х годах XIX в » со сведениями о среднем валовом сборе и расходе на семена только за указанные годы. Как же, располагая этими данными, Миронов установил динамику зернового производства за 1860-е годы? Откуда он взял сведения о производстве картофеля за 1861-1900 годы? Как перевел все показатели из четвертей в тонны и килограммы? Как ему удалось определить чистый сбор за 1909-1913 годы? Ведь в указанных им источниках за эти пять лет нет ни сведений о расходе зерна на семена, ни сведений об урожайности в «самах». Поэтому вынужден повторить: вопрос о происхождении данных для произведенного Мироновым расчета хлебофуражного баланса за 1861-1913 гг., следует признать открытым, а сами расчеты гипотетическими.

Миронов фактически уклонился от рассмотрения моих аргументов (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 126—128) по поводу оценки данных ЦСК об урожаях. Эта проблема, по его словам, - «сюжет», не представляющий «принципиального значе­ния», но являющийся «лёгкой мишенью для нападок» и дающий «богатую пищу для спекуляций». «Много шума из ничего» (2011, с. 129). Далеко ушла наука, если анализ источников, на которых строится одна из основополагающих таблиц рассматриваемой книги, оценивается таким образом.

«По мнению специалистов XIX в., - пишет Миронов, - губернаторские отчеты XIX - начала XX в. преуменьшали сборы хлебов на 10-20%» (2011, с. 129). Во-первых, специалисты XIX в. никак не могли оценивать статистику начала XX века. А во-вторых, данные губернаторских отчетов не лежали в основе статистики зернового производства начала XX в. (это очередное «открытие» Миронова), и он сам использовал в своей книге не эти отчеты, а данные ЦСК МВД. «Но, — по мнению Миронова, - и ЦСК занижал сборы - на величину, которая одними оценивается в 7—10%, а некоторыми - в 19%. Зарубежные исследователи вносят в данные ЦСК поправку в 7-10%» (2011, с. 129). Утверждая это, он не только не опроверг, но даже не поставил под сомнение мои возражения по поводу корректировки данных ЦСК и на 19%, и на 10% и даже на 5%. Ни одно. Как же после этого можно повторять опровергнутые утверждения? Повторяет он и ссылку на транспортную статистику 1901-1913 гг., которая «в ряде случаев... зафиксировала вывоз из губерний хлеба, в 1,5-2,8 раза превосходивший весь его сбор» (2011, с. 129). Этот аргумент тоже уже вызвал возра-жения26. С ними можно не соглашаться, но игнорировать их, пока они не опровергнуты, значит сознательно повторять ошибку.

Здесь на помощь Миронову приходит Рянский. Как же он оспаривает мои аргументы в защиту данных ЦСК? Трудно поверить, но это факт: ссылкой на неточность данных дореформенных (то есть до 1861 г.) губернаторских отчетов27. Между тем ЦСК МВД возник в 1863 г. и первые сведения об урожаях начал собирать только в 1880-1883 годах. В моей же статье речь идет о еще более поздних данных 1909-1913 годов.

Сведения ЦСК о посевах тоже не вызывают доверия Миронова. Он приводит таблицу о соотношении площади посевов по данным переписи 1916 г. и данным ЦСК (табл. 4) и делает следующее заключение: «Посевы по сведениям переписи и ЦСК различались по всем хлебам весьма существенно, иногда преуменьшая их в 8,4 раза (по пшенице в Северном регионе) или преувеличивая в 6,1 раза (по картофелю в Приуральском регионе)» (2011, с. 129-130) А «в целом, - пишет Миронов в книге на с. 290, - по всем хлебам и картофелю различие составило 3% в пользу переписи».

Во-первых, расхождение в 3% можно считать несущественным. А во-вторых, в использованном Мироновым издании за 100% приняты не данные ЦСК, как утверждает он, а данные переписи. В результате этого не данные переписи были выше данных ЦСК, а наоборот, данные ЦСК превышали данные переписи. Это специально отмечено в использованной им публикации: «В общем, - говорится в ней, - по 46 губерниям Европейской России посевные площади под всеми главными хлебам по данным переписи оказались несколько менее площади Комитета»28. Не думаю, что это подтасовка, скорее всего - очередная ошибка или опечатка.

Таким образом, Миронову не удалось доказать необходимости корректировки данных ЦСК не только об урожаях, но и о площади посева. Одного этого достаточно, чтобы поставить под сомнение его гипотетический расчет хлебного баланса на 1909-1913 годы.

Однако возражения вызывают и некоторые приемы этого расчета. В связи с этим снова возникает вопрос о расходе зерна на фураж. Несмотря на то, что Миронов сделал в этом отношении шаг вперед, увеличив фуражную норму с 18 до 60 кг зерна в год (2011, с. 131), он не только никак не обосновал это, но и не привел аргументов, ставящих под сомнение другие фуражные нормы, фигурирующие в литературе (см. Вопросы истории, 2010, № 10, с 124, 128), например, фуражные нормы Временного правительства (116 кг) и Госплана (157) кг зато эмоционально отверг мое предложе­ние руководствоваться в данном случае теми нормами, которые существовали в дореволюционной сельскохозяйственной литературе! По Миронову, «это нормы для хороших кавалерийских или взрослых рабочих лошадей в дни больших физических нагрузок. Между тем в крестьянском хозяйстве лошади были выносливыми, но скромными в своих потребностях; их кормили овсом только в стадную для лошадей пору, да и тогда по нормам ниже идеальных» (2011, с. 131-132)

Проблема содержания скота в дореволюционной России остается неизученной. Поэтому мною была сделана (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 128-129) ориентировочная прикидка возможного расхода зерна на содержание лошадей. В результате общая потребность овса была определена в 11 млн. т, или же примерно 670 млн. пудов. Если Миронова не устраивает предложенный мною подход к решению данной про­блемы, почему же он оставил эту цифру без опровержения? А потому, что она не является фантастической, так как в 1909-1913 гг. среднегодовой сбор овса - главной фуражной культуры - составлял 770 млн. пудов 29.

Осталась без опровержения и сделанная мною попытка (с. 129) примерно оценить потребность в зерне, по терминологии Миронова, «другой домашней живности» — всего (с учетом лошадей не менее 190 килограммов. Насколько этот показатель «далек от действительности», показывают, например, данные по Саратовской губернии. На рубеже XIX—XX вв. здесь продовольственная норма определялась в 20 пудов -330 кг, фуражная в 12,5 пуда - 205 кг на человека30.

Не сумев поставить под сомнение данные ЦСК о посевах и урожаях, Миронов мобилизовал скрытые резервы в своих расчетах, заявляя, что использовал завышенные данные об экспорте и численности населения (2011, с. 131). На самом деле в своих расчетах он использовал не официальные, немного завышенные, а уже откорректированные данные (Благосостояние, с. 293). Что же касается хлебного экспорта, то, как показано мною, без него Россия могла обеспечить свои продовольственные потребности, но не могла обеспечить потребности фуражные.

Таким образом, опровергнуть мои возражения по поводу реконструированного им хлебного баланса Европейской России начала XX в. Миронову тоже не удалось.

Важную роль в аргументации Миронова играет утверждение об ослаблении эксплуатации крестьян. Рассмотрение этого вопроса он начал с выяснения динамики «налогов и повинностей» государственных и удельных крестьян (таблицы VI.16 и VI.17). Опираясь на данные о подушной и оброчной подати за 1781-1860 гг., он показал, что, хотя номинально они увеличились, но реально (с учетом обесценивания денег и роста цен) сократились почти на треть Благосостояние, с. 300-301).

Однако «налоги и повинности» не исчерпывались подушной и оброчной податью. Например, в книге Миронова фигурируют «земские и натуральные повиннос­ти», причем в одном случае он определяет их общий размер на 1849 г. в 94 коп, в другом, только натуральные повинности оценивает в 3,52 копейки.

Указание на это (Вопросы истории, 2010, № 10 с. 129) вызвало негодование моего оппонента, заявившего, что в данном случае имеет место опечатка (опять опечатка!). Правильно же будет так: «В 1849 г. в среднем по 44 губерниям они платили оброчную подать казне 3,56 руб. сер., подушную подать государству и несли наравне с помещичьими крестьянами натуральные государственные повинности - всего на общую сумму в 3,52 руб. сер.». «Опечатка, - добавляет Миронов, - ...никак не по­влияла на расчеты и выводы. Внимательный и доброжелательный читатель легко понял бы, что это опечатка... Но недоброжелательный читатель усмотрел в опечатке “сознательное искажение”, следуя тенденции - даже в хорошем видеть плохое и не замечать того, что не согласуется со стереотипами» (2011, с. 133-134).

Не знаю что хорошего в опечатках, но данная «опечатка» действительно никак не повлияла на «расчеты и выводы» Миронов. И это как раз странно. «Исходя из незначительности величины натуральных повинностей», он свел казенные платежи крестьян в 1850-х годах только к подушной подати в размере 95 копеек. А куда делись еще 2,57 руб. (3,52 — 0,95)?

Но если 3,52 руб. - это подушная подать и натуральные повинности, как это согласовать с тем, что, по утверждению самого же Миронова, подушная подать в 1841-1858 гг. была равна 95 коп, а натуральные повинности - 62 коп. (Благосостояние, с. 300, 302, 317), итого 1,57 рубля? Как тогда следует понимать следующие его слова: «По официальным данным, в 1849 г. в среднем по 44 губерниям Европейской России все денежные платежи (включая земские повинности) помещичьих крестьян в пользу государства достигали 1,47 руб. сер. на душу мужского населения, натуральные повинности без рекрутской (постойная, подводная и дорожная) в переводе на деньги - 62 коп. сер, рекрутская - примерно 1,43 сер. в год (таб. VI.18). Все - денежные и натуральные - государственные повинности составляли 3,52 руб. сер. на душу мужского населения» (Благосостояние, с. 317).

Подойдем к этому вопросу с другой стороны. Если 3,56 руб. - это оброчная подать, как понимать таблицу VI 16, в которой на 1841-1858 гг. указан размер оброчной подати от 2,15 до 2,86 руб. сер. (Благосостояние, с. 300), то есть на 0,71- 1,41 руб. меньше? Как понимать таблицу VI.17, в которой черным по белому напечатано: «налог и оброк в серебряных копейках», «с крестьян», «1841-1850» - «356» (Благосостояние, с. 301)? Причем, как явствует из таблицы, в данном случае под налогом имеется в виду только подушная подать

Таким образом, дело явно не в опечатке. Но это не все. Отметив противоречие в утверждениях автора относительно натуральных повинностей, я не стал приплюсовывать 3,52 руб. к 3,56 руб., что означало бы повышение уровня эксплуатации государственных крестьян почти два раза. На основании этого мною был сделан другой вывод: о том, что «налоговый гнет» государственных крестьян не сводился к оброчной и подушной подати. Предложенная мною поправка на два других налога сразу же изменила нарисованную Мироновым картину (Вопросы истории, 2010, № 10, с 129-130).

Подобным же образом рассматривается и вопрос о повинностях помещичьих крестьян. «Эксплуатируя эту опечатку, - пишет Миронов, - Островский делает фантастические расчеты, которые должны привести читателя к мысли о том, что тяжесть повинностей не только у государственных, но также и у помещичьих крестьян не уменьшалась, как доказываю я, а увеличивались». Разумеется, все это «спекуляции» с «ложным основанием» (2011, с. 134).

Но если Миронов в своих расчетах оперирует только подушной податью в размере 95 коп., то почему мое предложение включить в этот расчет все денежные платежи, которые он сам определил в размере 3,52, - это спекуляция да еще «с ложным основанием»? Логика странная. Что же касается «опечатки», то она играет в моих расчетах, касающиеся эксплуатации помещичьих крестьян, второстепенную роль. Важнее то, что, на мой взгляд, Миронов существенно завысил доходы помещичьих крестьян как от земледелия, так и от промыслов.

Данные о доходах от земледелия он заимствовал из статьи И.Д. Ковальченко и Л.В. Милова вместе с допущенной ими ошибкой, в результате которой в состав крестьянского хлеба попал хлеб помещичий (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 130). Это обстоятельство Ковальченко и Милов сами признали в 1967 году31. Когда Миронов впервые взял на вооружение их данные, Нефедов обратил его внимание на допущенную ошибку32. Тогда ее можно было бы считать случайной, повторение же ее в рас­сматриваемой книге имеет сознательный характер. То же самое делает сейчас и Рянский (Вопросы истории, 2011, № 5, с. 124—125)

Может быть, речь идет о мелочи? Нет, согласно приводимым Мироновым данным, накануне отмены крепостного права в ЦПР и ЦЧР у помещиков было около 45% всех посевов (Благосостояние, с. 312) К сожалению, эти данные не дифференцированы по губерниям, что и заставило меня обратиться, материалам кадастровых комис­сий. Оспаривая допустимость этого, Рянский обращает внимание на то, что кадастровые материалы характеризуют положение дел только в казенной деревне и содержат, по его мнению, заниженные показатели доходов крестьянского хозяйства33. Возможно (хотя нужны доказательства), но это не опровергает того, что Ковальченко и Милов, а вслед за ними Миронов завысили доходы оброчных крестьян от земледелия.

Подобным же образом обстоит дело с доходами от промыслов. Миронов признает, что на этот счет в нашем распоряжении имеются случайные, «ориентировочные» данные (Благосостояние, с 307) Готов допустить, что материалы! кадастровых комиссий тоже еще не решают данного вопроса, но это означает лишь то, что вопрос о доходах оброчных крестьян от промыслов требует специального изучения. По утверждению Рянского, Миронов завысил оброк примерно на 3,5 рубля (2011, № 5, с 125). Но одновременно с этим он почти настолько же занизил казенные платежи.

Следовательно, можно повторить: «Данный вопрос, требующий серьезного, тщательного исследования, в рассматриваемой книге недопустимо упрощен» (2010 № 10, с. 131).

Столь же шаткой является аргументация Миронова и по поводу барщинных крестьян. «Рецензент считает, - пишет он, — что накануне отмены крепостного права барщина составляла 140 дней в год на тягло... а я якобы безо всякого обоснования уменьшаю ее до 70 рабочих дней в год. На самом деле перевод формальных, или номинальных, 140 дней барщины с тягла в реальные 70 дней строго обоснован» (2011, с. 134).

Во-первых, цифру 140 дней представили в Редакционные комиссии местные губернские комитеты, что само по себе заслуживает серьезного внимания, а 70 дней установило правительство, причем не для крепостных, а освобожденных крестьян. Во-вторых, в моей статье речь шла не о продолжительности барщины. У меня вызвало возражение только то, что Миронов сделал попытку приравнять 70 рабочих дней к 44, что, по его мнению, составляло «12% общего годового бюджета времени (44/365), или 17% от годового бюджета рабочего времени (44/264)». Мною было показано (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 131-132), что даже при 44 дневной барщине в период страды степень эксплуатации могла подниматься до 25%, а при 70-дневной до 50%. Кстати, еще совсем недавно Миронов сам утверждал, что крестьяне трудились на барщине половину рабочего времени35. В данном случае Миронов снова уклонился от спора по существу и увел его в другую сторону.

Таким образом Миронову не удалось доказать, что накануне отмены крепостно-го права имело место ослабление эксплуатации крестьянства.

Считая, что накануне отмены крепостного права «ни крестьянское, ни помещичье хозяйство не испытывали упадка» (Благосостояние, с. 632), Миронов проигнорировал вопрос о том, как же в таком случае оценивать пролетаризацию крестьян, оскудение поместного дворянства, хронический дефицит государственного бюджета, рост государственного долга.

На один из этих вопросов попытался ответить Рянский. О каком оскудении дворянства может идти речь, удивляется он, если при задолженности в 425 млн. руб.

поместное дворянство располагало накануне отмены крепостного права сбережениями на сумму 746 млн. и таким образом имело «профицит» в 321 млн. руб., или же 43%. Оказывается, помещики почти бесплатно брали деньги в долг у казны, затем пускали их в ростовщический оборот и накапливали в банках «наваренный» таким образом капитал. Сделав подобное принципиально важное, но ничем не обоснованное утверждение, Рянский, как настоящий «источниковед», дает ссылку на источник — на книгу Нефедова36.

Однако Нефедов данной проблемой специально не занимался и опирался на исследование «Кредит и банки в России» С.Я. Борового37, который в свою очередь отмечал «невозможность точного определения размеров дворянской задолженности банкам» и характеризовал свои данные лишь как «приблизительные»38. Между тем В.В. Морозану удалось обнаружить документы, из которых явствует, что долг помес­тного дворянства на 1857 г. достигал 650 млн. рублей. К этому следует добавить, что приведенная Нефедовым цифра (ориентировочная, расчетная) характеризует не вклады помещиков, как утверждает Рянский, а вклады частных лиц. Сумму вкладов частных лиц на 1859 г. Морозан определяет в 725 миллионов39. Сколько из них принадлежало поместному дворянству, неизвестно. Но если учесть, что, по оценке Борового, среди вкладчиков Коммерческого банка преобладали недворянё40, можно считать, что долг поместного дворянства превышал сумму его вкладов. Что же касается распродажи помещичьих имений за долги и установления над ними опеки, то ссылка на Тульс­кую губернии ничего не доказывает41. Совсем недавно Рянский утверждал, что накануне 1861 г. крепостное хозяйство переживало кризис, теперь он пишет, что это - марксистские выдумки42.

Утверждая, что в результате выкупной операции крестьяне не только ничего не проиграли, как это считается, а даже, наоборот, выиграли (Благосостояние, с. 321), Миронов оставил мои возражения на этот счет без опровержения. Следовательно, независимо от того, что говорится на эту тему в его статье (а он уже готов сократить полученные крестьянами выгоды с 3,5 раз, до 1,9 и даже 1,3 раз) (2011, с. 128), получается, что он поспешил с выводами и что данный вопрос заслуживает специального изучения. Только после этого можно будет говорить, выиграли или проиграли поме­щичьи крестьяне от выкупной операции.

Заявляя, что в пореформенную эпоху эксплуатация крестьян сокращалась, Миронов почти полностью обошел вопрос об их взаимоотношениях с помещиками отметив лишь, что после отмены крепостного права уменьшилась барщина. В связи с этим мною было обращено внимание, что произошло не сокращение эксплуатации, а изменение ее нормы, замена барщины арендой и отработками, которые полностью выпали (2010, с 132-133) из поля зрения Миронова. Спорить с этим он тоже не стал и тем самым молчаливо признал односторонний характер освещения им проблемы пореформенной эксплуатации крестьян.

Сведя ее только к взаимоотношениям крестьян и государства и заявив о ее снижении, Миронов утверждает, что «рабочие налогов не платили», а «обремененность налогами крестьянства уменьшалась» (Благосостояние, с. 324). Его аргументы и в этом случае были поставлены под сомнение (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 133). Во-первых, в подавляющем большинстве рабочие были крестьянами, поэтому платили прямые налоги как крестьяне, кроме того, они платили косвенные налоги, как все население. Во-вторых, у Миронова нет убедительных доказательств, что «расшире­ние состава налогоплательщиков» сопровождалось «перераспределением налогового бремени в пользу крестьян». Даже если принять на веру приводимые им цифры и допустить, что в начале XX в. крестьяне платили в 3,6 раза меньше, чем горожане (что никак в книге не обосновано), что на них приходилось только 32% всех платежей (дается ссылка на А.М. Анфимова, но у него на это нет даже намека43), само по себе это еще не свидетельствует о сокращении налогового гнета для крестьян.

Не является доказательством уменьшения налогового бремени и таблица VI.29 (Благосостояние, с. 327), демонстрирующая сокращение к 1901 г. тяжести прямых налогов у государственных крестьян в два раза, у помещичьих в пять раз, а в целом у всех крестьян в три раза. Мною было показано (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 133—134), что данная таблица а) не имеет под собой серьезной источниковой базы, б) по своему содержанию лишена смысла из-за несопоставимости показателей; в) даже если бы в этом отношении она была безукоризненной, сокращение прямых налогов в условиях перехода от прямого к косвенному налогообложению - это показатель не сокращения налогового пресса, а смены форм налогообложения. Спорить с этим Миронов не стал.

«Понижение бремени платежей, - пишет Миронов, - стало возможно благодаря росту доходности сельского хозяйства»: «с 1900 по 1913 г. доход от земледелия вырос на 86%, от скотоводства - на 108%» (Благосостояние, с. 328). Логика странная. Речь идет о размере платежей второй половины XIX в., а для характеристики успехов сельского хозяйства используются данные начала XX века. Между тем расчет динамики национального дохода в сфере сельского хозяйства, сделанный в 1918 г. под руководством С.Н. Прокоповича, показал увеличение его с 1900 по 1913 г. в номинальных ценах на 95%, в ценах 1900 г. — на 32%, а с учетом роста численности

населения - всего на 4,5% (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 134). Теперь Миронов изъявляет готовность сократить прирост дохода от сельского хозяйства до 22%, в крайнем случае - до 13% (2011, с. 128), но расчетам, выполненным под руководством Прокоповича, без всякого обоснования противопоставляет общий индекс цен за 1900-1913 гг. (2011 с. 128), хорошо зная при этом, что остается неизвестным, каких именно товаров он касается (Благосостояние, с. 507, 531).

Мною было поставлено под сомнение утверждение Миронова о том, что в пореформенную эпоху происходило сокращение количества рабочих и увеличение числа нерабочих дней (Вопросы истории, 2010, № 10, с. 135-136). Не оспорив ни один из моих доводов на этот счет, Миронов и на этот раз предпочел увести спор в другую сторону. «Я, - пишет он, - использовал четыре разных способа... И все они дали похожие результаты: общее число нерабочих дней с 1850-х годов по начало XX в. увеличилось с 230 до 258, а рабочих, наоборот, уменьшилось со 135 до 107. В моей новой книге приведены дополнительные сведения о рабочем времени, которые обобщили А.В. Чаянов и А.Н. Челинцев. По их расчетам, в начале XX в. доля рабочих дней в году не превышала 50%» (то есть 182 дня. - АО.) (2011, с.127).

Во-первых, есть разница: 107 или 182 рабочих дня в году. Тогда следует говорить не о сокращении (135-107), а об увеличении числа рабочих дней (135-182). Во-вторых, расчеты трудовых затрат и на основании этого рабочих дней даны автором только по 8 губерниям, причем по некоторым из них имеют «предположительный» характер 44. Но самое главное в другом: как можно, рассчитывая занятость крестьянина, оставлять в стороне огородничество и садоводство, домашнее хозяйство и домашнюю промышленность, местные и отхожие промыслы заготовку грибов, ягод, дров и некоторые другие виды работ, в том числе животноводство, которое относится к чис­лу отраслей с непрерывным производственным циклом.

У меня вызвало сомнение утверждение Миронова, будто рост числа нерабочих дней сопровождался ростом расходов на водку в 2,5 раза, так как это утверждение не учитывает обесценивания рубля и повышения цен (2010, с. 136)45. «Во-первых, - возражает Миронов, - если учитывается рост номинальных цен на водку, то обесценение рубля брать в расчет не нужно: рост цен уучитывает также и обесценение рубля. Во-вторых, согласно моему расчету, с 1863 г по 1906-1910 гг. расходы на водку увеличились в 2,6 раза, а не в 2,5 раза, как пишет рецензент. За этот период общий индекс цен увеличился в 1,6 раза, а ж в 1,5 раза, как утверждает Островский. В результате в реальном выражении расходы на алкоголь возросли в 1,6 раза (2,6 : 1,6)» (2011, с. 128)

Однако в моей статье говорится (2010, с. 136) о росте цен «почти в полтора раза» не за весь пореформенный период, а только в 1900-1913 гг. (со ссылкой на Прокоповича) и об обесценивании рубля (почти в два раза) - за 1850-1900 гг. (по М.П. Кашкарову). Если Миронов не согласен с этим, он должен или оспорить Кашкарова и Прокоповича или указать на неверное использование их данных мною.

Подобным же образом обстоит дело с ростом заработной платы рабочих в конце XIX - начале XX в. на 11% (2011, с. 137). Когда я писал: «Как Миронов определял индекс петербургских потребительских цен, неизвестно», речь шла не об индексе цен с 1701 по 1913 г, а о росте цен с 1897 по 1913 г. на 27%. Со ссылкой на С.Г. Струмилина Миронов указывает, что для 1853-1913 гг. он использовал «индекс потребительских цен» на 26 товаров, «вычисленный в 1920-е годы сотрудником Института экономических исследований Госплана СССР» Далматовым (Благосостояние, с. 507, 530). Обращаемся к Струмилину и читаем: 1897?. - 72,9%, 1913 г. - 100,0% 46. Принимаем уровень цен 1897 г. за 100%, и тогда уровень цен 1913 г. составит 138,5%. Это означает, что цены выросли не на 27, а на 38%. Возьмем этот индекс и получим реальную заработную плату на 1913 г. 191 руб., что дает ее прирост за 13 лет не на 11%, а на3,6%.

Если же использовать индекс цен, приведенный в книге Ю.И. Кирьянова, то мы получим не повышение, а снижение реального уровня заработной платы. Ничего не утверждая и не делая из этого никаких выводов, я поинтересовался (с. 137), как Миронов получил свой 27%-ный индекс и почему индекс, использованный Кирьяновым, кажется ему несовершенным. Вместо ответа он пустился в новые расчеты, столь же уязвимые, как и старые, утаив использованный на этот раз индекс цен и подменив прежний показатель заработной платы 1913 г. 264 руб. (Благосостояние, с. 520), на 278 руб., разумеется, не отметив это и никак не объяснив (2011, с. 127).

«Критик, — пишет Миронов, имея в виду меня, - смешивает два разных явления — раскрестьянивание и обеднение» (2011, с. 128). Между тем в моей статье специально затронута (2010, с. 136) проблема «пролетаризации и пауперизации». Признавая же факт аграрного перенаселения (Благосостояние, с. 523), Миронов тем самым признает существование в деревне скрытой безработицы, а значит, не только пролетаризации, но и пауперизации крестьянства.

Правда, при этом он обходит стороной факт социального разложения крестьянства и противопоставляет этому рассчитанные им данные об имущественной дифференциации всего российского общества - так называемый децильный коэффициент (2011, с. 129), относя этот расчет к числу своих крупнейших научных достижений (2011, с 137).

«Беднейших людей, - пишет Миронов, - следует искать среди рабочих, прислуги и люмпенизированных слоев население, потому что у крестьян доходы в среднем были выше» — «432 руб. на дворохозяина», в то время как «годовые заработки рабочих и прислуги находились в интервале 123-214 рублей». «Доходы меньше, чем 123-214 руб., могли быть у нищих, бродяг, странников, богомолок, у лиц, призреваемых в богадельнях и приютах и находившихся в заключении» (Благосостояние, с. 655).

Трудно поверить, что историк, имеющий «специальную подготовку в области математической статистики» (2011, с. 123), способный отличить коэффициент корреляции от коэффициента регрессии не понимает, что даже с позиции «метода правдо­подобия» так сравнивать нельзя: для крестьян брать доход на двор, а для рабочих и прислуги - надушу самостоятельного населения, «к которому в соответствии с принятыми в то время критериями» им «отнесены лица обоего пола в возрасте 15 лет и старше» (Благосостояние, с. 655).

Чтобы оценить, к чему ведет подобный «научный подход», следует учесть, что, согласно используемым Мироновым материалам первой всеобщей переписи 1897 г. самостоятельное население России составляло около 60% населения страны, на среднюю семью приходилось примерно 6 человек 47, а на один двор - 3,6 человек самостоятельного населения. Разделим 432 на 3,6, и получим 120 руб. на душу самостоятельного населения. Это означает, что десятки миллионов крестьян, находившиеся за установленной Мироновым чертой бедности, были переведены им в разряд лиц со средним достатком

Очень хотелось бы думать, что это непроизвольная ошибка; между тем приведенная цифра (432 руб. на двор содержится в таблице VI.27, в которой черным по белому напечатано (Благосостояние, с. 325, 327): средний доход крестьян на душу населения - 54 руб. (то есть 90 руб. на душу самостоятельного населения).

Но и это не все. Миронов забыл упомянуть, что 432 руб. - это валовой доход крестьянского хозяйства (деталь, хорошо ему известная48), а значит, включает в себя производственные издержки. Если сделать поправку на них, «чистый доход» крестьянина опустится до 265 руб. на дво49, до 33 руб. на душу всего населения и 55 руб. на душу самостоятельного населения, то есть ниже указанного Мироновым уровня «нищих, бродяг и арестантов» (Благосостояние, с. 655).

В состав беднейшей части населения у Миронова не попали кустари, «ежегодный средний душевой заработок» которых Э.Э. Крузе определяла в 133 рубля50. Мо­жет быть, ее книга осталась вне поля зрения моего оппонента? Ничего подобного. Она упоминается им неоднократно (Благосостояние, с. 63, 64, 681, 813).

Приведенный показатель (133 руб.) был получен путем деления стоимости произведенной кустарями продукции на их численность51. Между тем, как явствует из уже упоминавшейся таблицы VI.27, средний семейный доход кустаря составлял 429 руб., что дает около 100 руб. на душу самостоятельного населения и 62 руб. на одного члена семьи. Если же из стоимости кустарных изделий вычесть производственные издержки, заработная плата кустарей опустится до 88 руб. на душу самостоятельного населения (Благосостояние, с 325, 327). Может быть, кустарей было меньше, чем нищих и бродяг? Вовсе нет. По некоторым данным, их насчитывалось 15 млн52, то есть вдвое больше той части общества, которую Миронов отнес к беднейшим слоям населения и в 30 раз больше «нищих, бродяг и арестантов».

Вызывает удивление и даваемая Мироновым (Благосостояние, с. 655-656) характеристика основной массы российской бедноты, которую, по его мнению, составляли примерно 7,3 млн. рабочих, получавшие в год от 123 до 214 рублей. Судя по источникам, в их число были включены постоянные сельскохозяйственные рабочие, которых, по данным переписи 1897 г., насчитывалось 2,6 млн. человек53. Между тем как следует из материалов «Комиссии центра», годовая плата постоянным сельскохозяйственным рабочим на хозяйских харчах составляла в 1870-е годы - 56,8 руб. в год, 1880-е - 62,3 руб. 1890-е - 61,8 рубля54. Если прибавить стоимость «харчей», которые в 1881-1891 гг. оценивались в 46 руб., получим не более 108 рублей. Но это касается только мужчин. Заработная плата женщин не достигала даже 80 руб. в год55.

И это называется «царством научной истории»?

Между тем подобное творчество объявлено «событием не только в отечественной, но и в мировой исторической науке»56. Рукоплещущие ему поклонники Миронова соревнуются в комплиментах. Для одних выход в свет его книги - «яркое», «выдающееся событие», для других — «безусловная удача» всего «исторического сообщества». Чем же могла поразить эта «замечательная» книга, «фундаментальный труд»57? Оказывается, в ней «Миронов совершил прорыв», она «возвращает отечественной исторической науке научность», она «может служить отправным пунктом всех будущих исследований»58, «она из тех работ, которые “задают планку”», «молодежи» теперь «есть на что ориентироваться»59. Что ж, у каждого свои представления о «научности», своя «планка», свои «ориентиры».

Однако, какие бы «чувства трепетного благоговения» ни испытывали те или иные представители упомянутого сообщества, Миронову не удалось опровергнуть аргументы, на основании которых поставлены под сомнение основные положения его концепции, будто на протяжении XIX - начала XX в., несмотря на растущий

экспорт, Россия полностью удовлетворяла свои продовольственные и фуражные потребности, а налоги и повинности, лежавшие на крестьянстве, сокращались.

Неслучайно, обосновывая необходимость перемен в деревне, П.А. Столыпин подчеркивал: иначе «дикая полуголодная деревня, не привыкшая уважать ни свою, ни чужую собственность, не боящаяся, действуя миром, никакой ответственности всегда будет представлять собою горючий материал, готовый вспыхнуть по каждо­му поводу»60. В связи с этим заслуживает внимания прогноз, сделанный в 1910 г. А В. Кривошеиным. Возглавляя Главное управление землеустройства и земледе­лия, он руководил практическим осуществлением столыпинской аграрной рефор­мы. Отмечая, что в начале 1900-х годов развитие страны «едва не завершилось общим экономическим кризисом», Кривошеин писал: «Если все останется в прежнем положении, если по-прежнему значительная доля рабочей силы, не находя себе применения, будет оставаться неиспользованной, то кризис этот неизбежен в более или менее близком будущем»61.

Так на самом деле выглядели итоги модернизации России к началу первой мировой войны.

От ошибок не застрахован никто. «Не ошибается только тот, кто ничего не делает». Нет ничего предосудительного и в пересмотре автором своих взглядов. Но одно дело невольная ошибка, другое - ошибка сознательная. Одно дело - пересмотр взглядов с целью приближения к истине, другое дело - в угоду конъюнктуре. Представляя читателям свою последнюю книгу, Миронов объясняет ее появление необходимостью отказаться от «негативного образа России», так как от этого зависит, «будет ли общественное мнение Европы считать Россию частью Европы или нет» (Благосостояние, с. 14-16). Тем самым Миронов открыто заявил, что цель написания его книги сугубо политическая. А где начинается политика, там чаще всего кончается наука.

Примечания

1.        См. НЕФЕДОВ С.А. Уровень жизни населения в дореволюционной России. — Вопросы истории, 2011, № 5, с. 132.

2.        МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России. М. 2010, с. 107, 195, 242, 263, 273, 373, 636. Далее ссылки на эту книгу Миронова даны в тексте («Благосостояние»).

3.        РЕДИГЕР А.Ф. Комплектование и устройство вооруженной силы. Ч. 1. СПб. 1892, с. 83.

4.        РЯНСКИЙ Л.М. Источниковедческий анализ - фундамент исторического исследования. - Вопросы истории, 2011, № 5, с. 123-124.

5.        МИРОНОВ Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.). Т. 2. СПб. 1999, с. 338 и 345 (табл. XI.6 и XI.8); во 2-м изд.: т. 2, с. 348 и 345.

6.        Там же, с. 338.

7.        Там же. Т. 2. 3-е изд. СПб. 2003, с. 338.

8.        Там же. 1-е изд. Т. 2, с. 338 и 345; 3-е изд. Т. 2, с. 338 и 345.

9.        Там же, с. 340-341, 344, 345.

10. Там же. Т. 2. 1-е изд., с. 338 и 345; 2-е изд., с. 338 и 345.

11.МИРОНОВ Б.Н. Как росли в России. - Дело (СПб.), 16.V.2005. См. также: МИРО­НОВ Б.Н. О чем говорит рост человека. В кн.: Проблемы математической истории. М. 2008, с. 187.

12. ЗЯБЛОВСКИЙ Е. Российская статистика. Ч. 2. СПб. 1832, с. 11.

13. ТЕНГОБОРСКИЙ Л.В. О производительных силах России. Ч. 1. СПб. 1854, с. 197-202.

14. КЕППЕН. Потребление хлеба в России. - Журнал Министерства внутренних дел, 1840, № 6, с. 412; ПРОТОПОПОВ Д. О хлебной торговле в России. - Журнал Министерства государственных имуществ, 1842, кн. 3, с. 86.

15. КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Динамика уровня зернового производства России в первой половине XIX в. - История СССР, 1959, № 1, с. 81-83.

16. МИХАЙЛОВСКИЙ В.Г. Урожаи в России 1801-1814 гг. - Бюллетень Центрального статистического управления, 1921, № 50, с. 4-5.

17. КОВАЛЬЧЕНКО И.Д. Ук. соч., с. 81-86.

18. ЧАЯНОВ А.В. Нормы потребления сельского населения по данным бюджетных исследований. Б.м. 1915, с. 1.

19. Материалы высочайше учрежденной 16 ноября 1901 г. Комиссии по исследованию вопроса о движении с 1861 г. по 1901 г. благосостояния сельского населения среднеземледельческих губерний сравнительно с другими местностями Европейской России. Ч. 3. СПб. 1903, с. 72.

20. ЧУПРОВ А.И., ПОСТНИКОВ А.С. Введение. В кн.: Влияние урожаев и хлебных цен на некоторые стороны русского народного хозяйства. Т. 1. СПб. 1897, с. II.

21. Материалы для статистики России. Вып. 1. СПб. 1858, с. 18; Хозяйственно-статистические материалы, собиравшиеся комиссиями и отрядами уравнения денежных сборов с государственных крестьян. Вып. 2. СПб. 1857. Ведомость IV.

22.Полная энциклопедия русского сельского хозяйства. Т. 6. СПб. 1902, с. 62.

23.Энциклопедический словарь. Т. 20а. СПб. 1897, с. 559.

24.Сельское и лесное хозяйство в России. СПб. 1893, с. 137.

25.ЯНСОН Ю.Э. Сравнительная статистика России и западноевропейских государств. Т. 2. Отд. 1. Статистика сельского хозяйства. СПб. 1880, с. 192-285.

26.НЕФЕДОВ С.А. Россия в плену виртуальной реальности. В кн.: О причинах революции в России. М. 2010, с. 352.

27.РЯНСКИЙ Л.М. Ук. соч., с. 125.

28.Материалы по продовольственному плану. Производство, перевозки и потребление хлебов в России. 1909-1913 гг. Вып. 1. Рожь, пшеница, ячмень, овес. Пг. 1916, с. X, XI.

29.Сб. статистико-экономических сведений по сельскому хозяйству России и иностранных государств. Год 8-й. Пг. 1915, с. 33.

30.Отзывы корреспондентов текущей статистики по некоторым вопросам сельской жизни Саратовской губернии. Вып. 1. Саратов. 1902, с. 132-133.

31.КОВАЛЬЧЕНКО И.Д., МИЛОВ Л.В. Еще раз о методике изучения интенсивности эксплуатации оброчных крестьян (ответ П.Г. Рындзюнскому). - История СССР, 1967, № 2, с. 228.

32.НЕФЕДОВ С.А. О мальтузианском кризисе в России. В кн.: О причинах революции в России, с. 112-113.

33.РЯНСКИЙ Л.М. Ук. соч., с. 124.

34.СКРЕБИЦКИЙ А.И. Крестьянское дело в царствование императора Александра II. Т. 3. Бонн-на-Рейне. 1865/66, с. 1227-1265.

35.МИРОНОВ Б.Н. Социальная история России. Т. 2, с. 307.

36.РЯНСКИЙ Л.М. Ук. соч., с. 126.

37.НЕФЕДОВ С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Екатеринбург. 2005, с. 220-221.

38.БОРОВОЙ С.Я. Кредит и банки в России. М. 1958, с. 196-198.

39.МОРОЗАН В.В. История банковского дела в России. СПб. 2001, с. 203, 232.

40.БОРОВОЙ С.Я. Ук. соч., с. 174.

41.См., напр.: МОРОЗАН В.В Ук. соч., с. 190-191.

42.РЯНСКИЙ Л.М. Хозяйство помещичьих крестьян в период кризиса феодализма в России. По материалам Курской губернии. Автореф. канд. дисс. М. 1980; РЯНСКИЙ Л.М. Эволюция социально-хозяйственной жизни крепостной деревни черноземного центра в конце XVIIII - первой половине XIX в. Автореф. докт. дисс. Курск. 2011.

43.АНФИМОВ А.М. Налоги и земельные платежи крестьян Европейской России в начале XX в. В кн.: Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1962 г. Минск. 1964, с. 502.

44.МИРОНОВ Б.Н. Социальная история России. Т. 2, с. 308-309.

45.МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России, с. 556.

46.СТРУМИЛИН С.Г. Очерки экономической истории России и СССР. М. 1966, с. 89.

47.МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние, с. 645, 655; ЕГО ЖЕ. Историческая социология России. СПб. 2009, с. 140.

48.МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние российского крестьянства после Великих реформ 1860 -1870-х гг. - Вестник СПб. университета, 2005, серия 2. История, вып. 4, с. 151.

49.Материалы высочайше учрежденной 16 ноября 1901 г. комиссии. Ч. 1. СПб. 1903, с. 36-39.

50.КРУЗЕ Э.Э. Положение рабочего класса России в 1900-1914 гг. Л. 1976, с. 199.

51.Там же; ПОЛФЕРОВ Я.Я. Кустарная промышленность в России. СПб. 1913, с. 3, 14.

52.КРУЗЕ Э.Э. Ук. соч., с. 199.

53.Распределение рабочих и прислуги по группам занятий и по месту рождения на основании данных первой переписи населения Российской империи 28 января 1897 г. СПб. 1905, с. VI.

54.Материалы высочайше учрежденной 16 ноября 1901 г. комиссии. Ч. 1, с. 234-243.

55.КОРОЛЕНКО С.А. Вольнонаемный труд в хозяйствах владельческих и передвижение рабочих в связи с статистико-экономическим обзором Европейской России в сельскохозяйственном и промышленном отношениях. СПб. 1892, с. 143.

56.Революция как зеркало качества жизни? - Родина, 2010, № 9, с. 88 (Ю.А. Борисенок).

57.Там же, с. 89 (А.А. Данилов, М.А. Давыдов, Е. Година); БАБКИН МА. Уровень жизни и российские революции. - Свободная мысль, 2010, № 10, с. 215-218.

58.Россия в истории: от измерения к пониманию. - Российская история, 2011, № 1, с. 178, 149, 148 (П.П. Щербинин, С. В. Куликов, Я. Кационис).

59.Родина, 2011, № 9, с. 89 (Давыдов).

60.Из секретного представления ПА. Столыпина Совету министров, 30.VIII.1907 (СИДЕЛЬНИКОВ СМ. Аграрная реформа Столыпина. М. 1973, с. 167).

61.КРИВОШЕИН А.В. Объяснительная записка к проектам «Учреждения Министерства земледелия» и «Положения о местных установлениях Министерства земледелия» (Российский государственный исторический архив, ф. 1276, оп. 6, 1910 г., д. 376, л. 84).