Любовь и ГУЛАГ с первого взгляда

В архиве КГБ в деле Галины Нелидовой, которое уже много лет никто не открывал, лежит фотография. Этой фотографии 75 лет. На фото изображен рослый белокурый юноша, а на обороте на английском, немецком и норвежском языках написано: «Я верю в любовь с первого взгляда».

Как одна фотография сначала помогла Галине выжить в лагере для остарбайтеров, а потом привела ее в ГУЛАГ.

Возвращение первое. А Сталин хороший или Сталин плохой?

Галина Нелидова родилась в 1927 году под Киевом, но вскоре переехала вместе с семьей в Москву. Из детства Нелидова лучше всего запомнила уроки фортепиано. Ее учительницей была немка и заодно с игрой на инструменте она учила девочку языку — на уроках разговаривала с ней только на немецком. Семья немки была бедной, и за уроки платили едой: мукой, сахаром, картошкой.

12 июня 1941 года родители отправили Галину к бабушке на Украину. А через 10 дней началась война.

Нелидова с бабушкой жили в оккупации два года. В сентябре 1943 года, после успешной наступательной операции советских войск были освобождены Киев и Житомир. Немцы отступали, забирая с собой местных жителей, которых можно использовать на работах. Среди них оказалась шестнадцатилетняя Галина Нелидова. «Везли нас через Бессарабию, Чехословакию, Польшу — в лагерь восточных рабочих». Первая остановка была под Гданьском. Пленных построили в шеренгу и стали распределять на работы на фабрику, в город, некоторых отправляли в другие страны. Нелидова понимала, о чем говорят солдаты. Она собралась с духом и попросила на немецком, чтобы ее отправили в Скандинавию — такой вариант тоже обсуждался. Немцы удивились, что девочка знает язык, и по пути до Осло она переводила военнопленным их приказы.

До Норвегии плыли два дня через Балтийское море. Лагерь был небольшой — всего шесть бараков. Там строили аэродром. К тому времени в оккупированном немцами Осло образовалась коммуна белых эмигрантов во главе с племянником Римского-Корсакова. В лагере было сыро и холодно, началась эпидемию фурункулеза. Римский-Корсаков прислал своего врача, который лечил остарбайтеров прямо в бараках. С разрешения начальника лагеря для пленных открыли медпункт. Врачу нужны были две помощницы. Одной из них стала Нелидова, потому что знала немецкий. «Он научил нас всему, что нужно знать медсестре — делать уколы, перевязки». Теперь, вместо того чтобы таскать железо на аэродром, Галина лечила пленных и общалась с русскими эмигрантами.

Однажды к лагерю подошел молодой норвежец, семья которого жила на ферме неподалеку. «Он стал спрашивать: “Что вам надо?”, — я говорю, — “Ничего не надо”. И он в следующий раз пришел и принес коробку конфет, раз ничего не надо. Стали разговаривать на немецком. Он был белокурый, светлоглазый, рослый, худощавый — в общем, скандинав. Потом приходил еще, договаривался с охранниками, и нас с еще одной девушкой выпускали с ним погулять поблизости. Он очень любопытный был, и все время у меня спрашивал: “Сталин хороший или Сталин плохой?” Что я ему могла ответить? Я говорю: “Не знаю”».

«Сталин хороший или плохой»?

В лагере остарбайтеров Галина провела два года. Все это время они общались. Сейчас она даже не может вспомнить, как точно звали юношу — «то ли Эберхард, то ли как-то похоже». Зато до сих пор помнит строчки норвежского гимна.

Когда война закончилась, семья Эберхарда, с которой они уже были знакомы, позвала Галину на обед к себе на ферму. ««Вы свободны», — родители его мне говорят. И сестры просят писать, когда уеду. После этого он дает мне свою фотографию и говорит: «Ну вот на память, что мы с вами общались. Я желаю вам всего доброго». Я ухмыльнулась и все. Надпись была на трех языках: по-немецки, по-норвежски и по-английски, одна и та же фраза: «Я верю в любовь с первого взгляда». Его подпись, имя, больше ничего.

Никогда не думала, что это сыграет потом такую отвратительную роль в моей жизни».

После освобождения Норвегии остарбайтеров повезли обратно на родину. На вагонах было написано: «Родина-мать вас ждет с объятиями!». Поезд остановился в Выборге — там был фильтрационный лагерь для остарбайтеров из СССР. Если сотрудникам НКВД после допросов кто-то казался неблагонадежным, он отправлялся уже в советский лагерь. Нелидову пропустили.

Галина вернулась в Москву летом 1945 года и первым делом поехала к родным. «Когда я пришла, так бабушка в обморок упала, а мама — и плакать, и обниматься. Они вообще меня похоронили, они же ничего не знали с сорок первого года. Дядя ездил на Украину, узнавал, куда я делась. И соседи, которые видели, как немцы нас с автоматами выгоняли, рассказали ему. А где я, что я — они не знали, пока в сорок пятом году я не явилась. Было начало июля, в конце месяца мне исполнялось 18 лет».

Норвежской семье Галина никогда не писала. После возвращения она уже никому не рассказывала о том, что с ней произошло.

Возвращение второе. Мата Хари.

Нелидовой понравилось быть медсестрой, и она решила поступать в медицинский. Но с такой биографией путь туда был закрыт. Врачи были военнообязанными, и лагерь в другой стране вызвал бы подозрения. К тому же до войны Галина успела закончить только 7 классов школы, и еще год экстерном наверстывала упущенную программу. Нелидова поступила в пединститут, на втором курсе вышла замуж, еще через год родила дочь Людмилу. Было 30 декабря 1949 года. Нелидова с дочкой уже спали, когда в дверь кто-то постучал.

«Открываем — идут. “Вы такая-то?”, — “Да”, — “Мы к вам пришли”. Они только показали бумагу, что имеют право на обыск и на арест. Книги полистали, в альбомы залезли, увидели эту фотографию с надписью на иностранном языке. Больше, собственно, нечего было брать. Меня забрали на Лубянку. Я как была в зимнем пальто, так и ушла с ними. Это был такой шок! Муж возмутился и говорит: “Что такое? За что?”, — “Не волнуйтесь, мы только проверим, и новый год будете вместе встречать”. Встретили через пять лет».

“Говори, говори! Говори, говори, кому этот пароль на фотографии!»

Нелидова сидела в одиночной камере три дня, прежде чем ее вызвали на первый допрос. Все это время она не знала, что с мужем и ребенком — может быть, его тоже арестовали, а дочь отдали в детдом.

«Все время требовали сказать, кому я должна была передать фотографию и что это за пароль, который на ней написан. Я помню фамилию следователя — Ильин. Очень неприятный лицом, очень резкий. Он на меня стукнул, а я говорю: “Я с вами не буду разговаривать вообще”. Меня посадили в карцер. Это такой каменный мешок. Такие тапки дали большие, вот на одной тапке сидела, а на другой ноги ставила. Какой-то мужчина открывал дверь и приносил мне горячий чай, хотя он не должен был этого делать.

После карцера меня отправили к начальнику отделения. В общем, какой-то полковник сидел. Я вошла, длинный кабинет. Я села, конечно, у порога на стуле. И он на меня кулаком по столу и матом: “Говори, говори! Говори, говори, кому этот пароль на фотографии! Все нужно говорить! Мы должны все знать”, — я говорю, — “Но никакого пароля”, — он опять матом.

А я не выдержала, говорю ему, — “Я не знала, что у нас полковники такой организации умеют так ругаться. На меня еще никто в жизни не ругался так”.

Я только думала: “Господи, хоть бы меня не били”. Потому что если б стали бить, может быть, я сказала бы: “Да, я должна была там кому-то придумать, передать”.

Но этого не было. Он меня пугал: “Что вы хотите, чтобы вы никогда своего ребенка не увидели? Ля-ля-ля”, — я говорю, — “Я его уже не вижу сколько? Уже растет без матери”.

Как раз было “дело врачей”, очень многих уже перевезли на Лубянку. Второй следователь был, наверное, даже и не следователь, а просто милиционер. Он писал с ошибками в допросе. Давал мне подписывать, я говорю: “У вас тут ошибки грамматические”. Людей не хватало, присылали обычных милиционеров, настолько много было арестованных.

В нашей камере было четыре кровати и 9 человек. Входишь с матрасом, здороваешься и занимай место. Два раза в день выводили в туалет. У нас хорошие женщины были, поэтому друг друга поддерживали очень. Интеллигенция в основном: с Ленинграда врач, потом была такая Крылова, преподаватель английского языка. Ее послали на практику, и потом арестовали. Еще была Иванова, она москвичка. С румыном два раза сходила в оперный театр. С румыном! Она работала секретарем в райисполкоме, ее арестовали и дали пять лет.

Вызывали по ночам. Не давали спать. Как только приляжешь, стук: «Вставай». Мы уже, женщины, так садились, чтобы друг друга закрывать. Открывает дверь, — «Сядьте как следует, чтоб всех видел».

Однажды ночью я услышала голос своего отца, который тогда уже умер: «Дочка, крепись! В этом аду ты больше пяти лет не пробудешь».

Через восемь месяцев Нелидову перевели в Бутырку. Особым совещанием ей был вынесен приговор по 58 статье — измена родине — и десять лет лагерей. Нелидова вместе с другими женщинами поехала в Мордовию, в лагерь «Явас». В Москве осталась годовалая дочь. Родные друг о друге ничего не знали, первое письмо она получила уже в лагере.

Я только думала: “Господи, хоть бы меня не били!”

«У всех были номера. Я до сих пор помню свой номер — Е-149, вытравленный хлоркой. У меня было коричневое платье, и сзади был мой номер, так же на куртке, на бушлате, на всем».

В лагере была большая швейная фабрика. Одни женщины шили воинское белье, другие валили лес на зоне.

«Были шестнадцатилетние, восемнадцатилетние девчонки. Жалко их было. Я была уже постарше, мне был двадцать третий год. Но все равно — двадцать третий! Многие прошивали насквозь пальцы иголкой, засыпали, работали по 10 часов. И часто попадали без пересменок и выходных. Надо было давать определенную норму готовой продукции и качество. Контролировали военные. Если где-то находили неровный шов, забраковывали целую партию. Каждая мотористка делала свою операцию: одна вшивала рукава, вторая делала воротничок, третья бока вшивала. Пуговицы пришивали вручную. А я вела учет.

Первую весточку от семьи я получила уже в Мордовии. Мы же были лагерь особого назначения и имели право на одно письмо в полгода, одну посылку в месяц. Когда получала письмо, еще полгода не могла ответить. Только спрашивала, как там дочь, мне говорили: «Не волнуйся, растет, уже стихи учит».

5 марта 1953 года умер Сталин. Людей начали освобождать из ГУЛАГовский лагерей.

«Все сначала обалдели, а потом стали кричать «Ура!». Литовки поют, латышки на своем языке поют. Пели и танцевали целых три дня. Все понимали, что будет какое-то изменение. В марте пятьдесят третьего к нам приехал молодой следователь, и стали вызывать по алфавиту. Вызывает меня, читает дело, а потом говорит: «Ну и шпионка, Мата Хари!». И захохотал следователь. В январе 1954 года я уже была в Москве.

И какое-то было такое состояние: то ли это я, то ли не я, трудно передать. Когда в такси села, водитель смотрит в зеркало, потом говорит: «Вы из лагеря?», — я говорю, — «Да. Откуда вы знаете?», — «Я уже знаете, какого человека везу?! Не первого». И он меня подвез к дому.

Когда я приехала, дочке было уже шесть лет. Она меня не узнала. Ей сказали: «Это твоя мама». Она долго на меня смотрела, а потом ко мне бросилась. И так и я ревела, и она ревела, и все ревели. А потом она от меня уже не отходила и все время спрашивала: «Мама, ты от меня никуда не уйдешь? Ты от меня не уедешь? Ты меня не бросишь?».

Возвращение третье. Вперед в прошлое

В семье Нелидовых репрессированные есть в каждом поколении. Сначала раскулачили деда. В 1937 году арестовали друг за другом двух братьев. Потом двоюродных. Галина никогда не понимала — за что. Бабушка рассказывала ей шепотом, но на эти вопросы ответить не могла. Через много лет после возвращения из ГУЛАГа Нелидова узнает, что ее арестовали, возможно, по доносу соседа.

«Я уже не боялась, только скрывала ото всех. Мне надо было как-то дальше или учиться, или работать. Дядя сказал: «Ты уже столько отработала, что больше других до самой пенсии. Поэтому отдыхай и живи в свое удовольствие». И я занималась семьей».

Галина много лет потом проработала в детском саду, но никто из коллег не знал о ее прошлой жизни. Только подруга, с которой они вместе прошли и Лубянку, и ГУЛАГ.

«Не говорила, потому что по-разному люди воспринимали это и до сих пор по-разному воспринимают. Было начало двухтысячных годов, мы возвращались с вечера памяти репрессированных. Навстречу шла какая-то молодежь: “О! Кто это?”, — спрашивают.

А один из парней говорит, — “Это бывшие заключенные. Мало им! Надо было их вообще не выпускать!”

Я подумала: “В какой же он семье растет? Что ему семья говорит, что это было за время?”.

“Господи, хоть бы моим внукам и правнукам жить в стране в нормальной”

Мне досадно, что люди не знают правды до сих пор. Слушаешь, когда даже Зюганов говорит: “Подумаешь, там несколько тысяч было арестованных”. Но когда мы знаем, что это были миллионы, и что до сих пор и в Бутово, и в Коммунарке лежат расстрелянные безвинные люди. И мы это знаем! И я знаю, сколько моих родственников, они ничего плохого для страны не делали ни словом, ни делом, а их нет в живых. Как я могу воспринимать это? Я должна восхвалять и считать Сталина менеджером прекрасным? Я не могу! У меня не поворачивается ни язык, ни мысли. Мои также дети воспринимают, как я, потому что они знают всю подноготную.

Сейчас и невозможно сравнивать с тем временем. Но мне многое не нравится — то, что все-таки, несмотря на гласность, за ерунду за какую-то вдруг привлекают, дают статью, отправляют. Я сразу возвращаюсь мыслями и с ужасом думаю, что “не дай Бог!”. Не дай Бог, чтоб не вернулось это время. Не дай Бог! И думаю: “Господи, хоть бы моим внукам и правнукам жить в стране в нормальной”. Просто молю Бога».

Фотография, из-за которой Галина пять лет была в ГУЛАГе, до сих пор лежит в архиве КГБ. Открывать его Нелидова не хочет.

«Прочитать, какую ересь писали, и что я отвечала? Я итак помню. А больше интересного там ничего нет. Если только фотографии забрать. А зачем они мне?»

—

Марина Бочарова,  опубликовано в издании Сoda