Развенчание Алексея Миллера, всякая всячина и кое-что о Полит.Ру

На модерации Отложенный

 Владимир Молотников

 

Развенчание Алексея Миллера, всякая всячина и кое-что о Полит.Ру

 

 «… Существует служение, более милое,

нежели служение любимой науке, –  

это служение развитию своего народа».

Н. Г. Чернышевский «Лессинг,

его время, его жизнь и деятельность»

 

«Высоко на крыше, почти в трехстах футах над

землей, смотрела в туманную мглу статуя

Свободы, похожая на призрачного стража.

Вот парадокс – почти двадцатифутовую

бронзовую фигуру по частям поднимали

и устанавливали на куполе рабы.

Об этом секрете Капитолия не рассказывают

школьникам на уроках истории».

Дэн Браун «Утраченный символ»

 

И не пишут в учебниках. По причинам, доступным пониманию даже более или менее продвинутых домохозяек, составляющих основной контингент потребителей популярного чтива. Однако, обо всем по порядку.

I

В сегодняшней России среди людей, которых принято по старинке называть интеллигенцией, иметь суждение о прошлом отчизны, особенно о новейшей ее истории, и отважно доводить его до сведения сограждан смеют все кому не лень. В том числе: орды полуграмотных журналистов; сидящие на твердых окладах жалованья правозащитники; средней руки, зато безукоризненно либеральные экономисты; литераторы, как модные, к примеру, Быков и В. Сорокин, так и подрастерявшие популярность – Виктор Ерофеев; всякие бойкие дамочки, типа Маши Липман или Авдотьи Смирновой, которая, дабы ее охотнее пускали в Европу, готова публично резать прогрессивную, хоть и незамысловатую правду-матку в глаза любому реакционеру, пусть даже и в священническом облачении; радикально несогласный рокер Шевчук; девственник-эрудит Анатолий Вассерман; Проханов, Зюганов, Ходорковский   и даже сексуальная греза советских женщин бальзаковского возраста – петербуржец амплуа героя-любовника, на людях появляющийся непременно в дурацкой черной шляпе, сообщающей ему некоторое сходство с бывшим каховским раввином. Никогда не мог запомнить его (артиста) фамилию. Сверх того, автор поостережется ставить голову против пуговицы, что вполне оригинальной точкой зрения на сталинские репрессии и, пользуясь оборотом меланхолической песенки одноглазого Федьки, ординарца из «Коня вороного», «все такое прочее» сгоряча не обзавелась и хорошенькая, по слухам, небесталанная  дочурка Д’Артаньяна Всея Совдепии по имени… ну, точно не Ента.

Не удивительно, что ранней весной 2007 года автор с воодушевлением, которое не могли умерить ни исключительно мерзкая погода, ни чреватые открытыми переломами ледяные торосы на тротуарах Мясницкой, спешил на лекцию «Триада графа Уварова», которую на Публичных лекциях Полит.РУ должен был читать доктор исторических наук, профессор Центрально-Европейского университета и ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН А.  Миллер. И выслушал ее с подобающим вниманием.

Дабы избежать обвинений в запальчивости, не станем высказывать  собственное мнение, но ограничимся оценкой более раннего выступления лектора, которую дал Святослав Каспэ: «Ну, ты текст-то написал не про Уварова, а про Суркова». Оценкой, ставящей под серьезное сомнение ценность изысканий проф. Миллера. И хотя в лекции г-н Миллер был гораздо более сдержан, эту сиюминутную политизированность, противопоказанную подлинно научному исследованию, в котором, что бы ни утверждали апологеты постмодерна, надлежит стремиться к максимально объективному анализу, когда личные убеждения остаются втуне,  мгновенно уловил тогдашний модератор Публичных лекций г-н Лейбин. А из зала некий аноним прямо потребовал оставить в покое мало кому интересного Уварова и поскорее перейти к обличению современных уваровцев, которые норовят «при интернете, при открытости общества сделать из Путина самодержца». Лектор уже успел уподобить президентство Путина правлению Николая I.

После этого самым правильным было бы покинуть собрание с запоздалым сожалением о напрасно потерянном времени, тем не менее, автор, в котором многолетнее общение с представителями прогрессивной общественности воспитало незаурядную изобретательность, сделал попытку не столько повернуть разговор к собственно исторической проблематике, сколько посредством личного общения прояснить кое-что  важное.

Так как проф. Миллер утверждал, что при отражении наполеоновского нашествия русские «воевали неправильно, они нарушали типичную заповедь войны XVIII и XIX вв., что есть солдаты и есть гражданское население», на что посланник Наполеона жаловался Кутузову, и что «в общем, он [Наполеон] прав», автор поинтересовался: не было ли это оговоркой? Лектор попытался уклониться в разговор о допустимых масштабах грабежа, но все же попросил уточнить вопрос.

Автор стал говорить о корсиканской республике и многолетней партизанской войне под руководством легендарного Паоли, кумира всех просвещенных, антимонархически настроенных европейцев того беспокойного времени. О слове маки, позднее ставшем самоназванием бойцов подобной войны  (французское maquis восходит к корсиканскому macchia – названию зарослей, из которых повстанцы наносили действенные удары по оккупационной французской армии вплоть до несчастливого для них сражения  при Понте-Нуово, когда они, переоценив свои возможности, отказались от партизанской тактики). О знаменитом диптихе Гойи «Расстрел в Мадриде 2 мая 1808 г.» и «Восстание 2 мая 1808 г. на площади Пуэрта дель Соль».

В ответ лектор предложил «различать идеологическую норму и  то, что называется повседневной практикой» (???). Настаивал, что Наполеон «ссылается на определенные конвенциональные нормы». Полная чепуха, ибо, поскольку Брюссельская декларация 1874 года так и не вступила в силу, до Гаагской конвенции 1899 года говорить о международно-признанной кодификации способов ведения войны на суше неправомочно. Речь может идти только об обычаях войны. И в довершение упрекнул автора, что «все ваши примеры – это примеры государств или территорий уже оккупированных, где войны армий не происходит». Даже если абстрагироваться от капитуляции при Байлене и сражения при Оканье, это утверждение применительно к Испании 1812 года выглядит особенно трогательной нелепостью. Чем же там занимается маршал Сульт, о роковом отсутствии которого в Великой армии постоянно сокрушается император французов? Да и Веллингтон, еще в 1809 году за победу над французами при Талавере удостоенный герцогского титула, а в 1811 году провозглашенный кортесами главнокомандующим испанскими войсками?

Автор продолжал терпеливо забрасывать лектора фактами в надежде на то, что профессиональный историк рано или поздно самостоятельно, без очевидных, отчасти даже унижающих подсказок  припомнит, что Наполеон вторгся в Россию без формального объявления войны (чего, кстати, не позволил себе даже Гитлер). Что это демонстративное попрание непреложного обычая войны фактически возвращало  Европу в Средневековье, к «кулачному праву»  (Faustrecht), и в свете этого хотя бы скорректирует свой тезис, что русские «воевали неправильно». Как выяснилось, напрасно. Впрочем, не исключено, что не по причине того, что г-н Миллер повел себя как  типичный представитель той части научного сообщества, которая негласно, но последовательно и достаточно эффективно исповедует принцип: если факты против моей концепции, а тем паче моих прогрессивных убеждений, то горе фактам, но из-за излишней деликатности экспериментатора.

Либеральный русский историк, в продолжение всей лекции весьма симптоматично смешивавший национальное с националистическим, по всей видимости, остался при убеждении, что в споре с Кутузовым Наполеон  выступал в роли «представителя западной цивилизации». Исходя из этой логики, следует признать, что на Уайтхолле, в министерствах герцога Портлендского и С. Персеваля, открыто и всемерно поддерживавших герилью, заседали отъявленные скифы. Однако крайне сомнительно, что на такое заключение когда-нибудь сподобится visiting professor Центрально-Европейского Университета.

Модератор же, несказанно гордый тем, что ему удалось освоить постмодернистский смысл слова «коммуникация»,  а посему норовящий к месту и не к месту щегольнуть им, но, подобно профессору, не слишком дружащий с фактами, высказался с обескураживающей безапелляционностью, что их «с высокой логической точки зрения не существует в том смысле, что это всего лишь материал. Для того чтобы начать понимать, делать прогнозы, строить схемы и выстраивать линии, нужна определенная методология». Для уяснения каковой отослал назойливого спорщика «к лекции Алексея Ильича [Миллера] про причины начала Первой мировой войны».

В стенограмме этой лекции, многообещающе, отчасти даже зазывно озаглавленной «Почему все континентальные империи распались в результате Первой мировой войны», следов передовой методологии не отыскалось. Зато обнаружилось столько несуразностей, откровенных передержек и анахронизмов, что материал об этом, вполне вероятно, увидел бы свет уже тогда, если бы «Известия» не поместили русский перевод глубокомысленного эссе не до конца разъясненного, но, быть может, именно поэтому почти культового Родриго Кортеса «Паралич воли элит хорош, пока не грянул гром», в который, благодаря коллективному невежеству и какой-то пугающей безалаберности, в качестве знаковых фигур, в XVI веке принесенных католической  Церковью в сакральную жертву, просочились принц Наваррский и герцог Валентинский. Из-за чего автор впал в столь беспросветную ипохондрию, что на некоторое время утратил способность к чему-либо, кроме как горестно вторить, вероятно, самому совершенному герою русской литературы: «отчего это в России все сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться?»

К счастью, избавлением от душевного морока подоспела стенограмма лекции «Триада графа Уварова» – и отчаяние сменилось исследовательским азартом.  Уже тогда был замышлен парадоксальный эксперимент, прелесть которого состояла в том, что его проведение не требовало абсолютно никаких усилий, но предполагало долготерпение, которое, как в свое время сможет убедиться внимательный читатель, сообразивший, что автор неспроста использует жирный шрифт, оказалось сторицей вознагражденным.    

II

Лекция посвящена анализу исторической судьбы того, что проф. Миллер назвал «макросистемой континентальных империй на окраине Европы. Сюда войдут Российская империя, империя Габсбургов, империя Гогенцоллернов и Османская империя». На окраине, каково? Слава Создателю, что не на задворках. Мюнхен, Прага, Будапешт, Дрезден, еще не сожженный дотла бомбардировщиками безжалостных демократий, Кельн и, наконец, волшебно прекрасная Вена, изысканная богемная столица в самом сердце Европы, не без успеха оспаривающая славу Парижа как первого города мира. Тем не менее, в представлении лектора форменная Азия-с, так сказать, deserto dei Tartari начинается в какой-нибудь полусотне километров от их восточных предместий.   

Границы этих империй «в XVIII и XIX вв. довольно интенсивно движутся».

Формально все правильно, но для понимания Первой мировой войны совершенно не важны предшествующие войны между государствами, которые к ее началу стали союзниками. Да и русско-турецкие войны по большому счету можно не учитывать. Не на Кавказском же фронте мировой войны вершилась История.

«Но еще более важно, что не только эти границы движутся, но в восприятии людей, которые делают политику этих империй, эти границы имеют еще огромный потенциал дальнейших подвижек».

А вот это – довольно неуклюжая попытка подогнать историю под заранее придуманную схему. Методы, применяемые ради достижения подобной неблаговидной цели, в общем-то, хорошо известны и не раз опробованы в эпоху постмодерна. Надлежит полностью игнорировать или, по крайней мере, замалчивать важнейшие факты, противоречащие той или иной сомнительной и вычурной выдумке, всячески преувеличивая значение частностей и мелочей, с помощью  которых можно хоть как-то ее обосновать.     

Теоретически любая граница, по обе стороны которой проживает один этнос, имеет подобный потенциал. Такова, к примеру, граница между США и Канадой. Его реализация зависит от множества факторов: сравнительной силы государств, целей их политики, общего геополитического расклада и так далее.

Поскольку даже успешный выпускник средней школы обязан знать, что «с тех пор как в Бонапарта гусиное перо направил Меттерних» западная граница Российской империи и, соответственно, восточные границы Империи Габсбургов и Пруссии/Германской империи без малого сто лет не претерпевали никаких изменений, утверждение лектора, что эти империи «очень осторожно в течение всего XIX в. разыгрывают этническую карту в соперничестве друг против друга. Они, конечно, с удовольствием подгрызали друг друга», выглядит, мягко говоря, странным. Это сравнительно слабая Пруссия «подгрызала» могучую Российскую империю, всерьез нацеливаясь на земли Царства Польского? Или подобные планы лелеялись Германией в канцлерство Бисмарка, отношение которого к перспективе военного столкновения с Россией, известно не только профессиональным историкам? Быть может, империя Габсбургов, которая в продолжение большей части века пребывала в ситуации перманентного нестроения, а после утраты итальянских владений, поражения при Садовой и объединения Германии лишь формально, дабы не нарушился основополагающий принцип Венского конгресса, числилась среди великих держав, вознамерилась компенсировать свои потери захватом Малороссии?

Что же касается Российской империи, то в XIX в. самим ходом истории ей по меньшей мере дважды представлялись исключительно благоприятные и относительно мало затратные возможности для реализации экспансионистских планов в отношении Пруссии и империи Габсбургов, если бы таковые существовали в головах людей, которые делали ее политику.

14 апреля 1849 г. Национальное собрание Венгрии провозгласило независимость своей страны. Последующий ход военных действий свидетельствовал о неспособности Габсбургов справиться с революционными войсками. Венгерская армия неотвратимо приближалась к границам собственно Австрии. От практически неминуемой гибели Империю спасли 140 000 русских солдат под командованием фельдмаршала Паскевича. Разумеется, предоставление этой помощи могло быть обусловлено некоторыми территориальными приращениями в пользу России. Ничего сверхъестественного в этом не было бы. Австрии же не оставалось бы ничего другого, как ради самосохранения добровольно принудительно пожертвовать галицийским захолустьем. Тем не менее, помощь России была абсолютно бескорыстной.

За согласие на объединение Германии, а без него перспективы этого амбициозного проекта  выглядели крайне туманными, не возбранялось добиться определенной коррекции российско-прусской границы.

Формат предлагаемого материала не позволяет остановиться на всей совокупности дипломатических, политических и военных соображений, которые приходилось принимать во внимание людям, делавшим политику России, равно как и на сложнейшей процедуре выработки и принятия конкретных решений. Более того, автор не станет утверждать, что эта политика в девятнадцатом веке во всех случаях была правильной и единственно возможной. Однако все вышеизложенное вовсе не отменяет того непреложного факта, что в продолжение целого столетия западная граница России была, выражаясь современным языком, границей мира и добрососедства.

Для доказательства противного, в частности, экспансионистских устремлений Германии, как правило, используются выдержки из подстрекательских сочинений сверх всякой меры экзальтированных публицистов из вернувшихся на историческую родину прибалтийских немцев, которые  регулярно появлялись в «Preussische Jahrbücher», и речей  жаждущих постоянных скандалов, безответственных .парламентариев

(Позволительно ли трактовать внешнюю политику современной России, исходя из занятной книжки «Гибель Америки» и призывов Жириновского омыть сапоги русских солдат в водах Индийского океана?)

Отношения между великими державами слишком сложны и многообразны, чтобы оставаться абсолютно безоблачными. Если же учитывать их торгово-экономическую составляющую, они отнюдь не всегда даже предсказуемы и рациональны.

Кроме того, так уж повелось, что на средних этажах бюрократических аппаратов серьезных государств, особенно это касается дипломатического и военного ведомств, а также спецслужб, полным-полно молодых столоначальников, изнемогающих от канцелярской рутины и ничтожности каждодневных своих занятий, которые всегда готовы по недомыслию, из соображений карьерного роста, либо по природной авантюрности натуры с энтузиазмом драматизировать вполне поддающиеся разрешению противоречия, дабы довести ситуацию до кризиса, а то и до военного столкновения. «Слишком широкий размах фантазии зарвавшихся исполнителей», –  отмечал в этой связи П. Н. Дурново,  – «не имевший под собой почвы действительных интересов государственных».

Проявлений подобной – до  поры, до времени – мышиной возни во взаимоотношениях России с Германией и Австрией,  при желании можно отыскать великое множество. Лектор привел пример с открытием российского консульства в Львове и австрийского в Киеве. Далеко не все, особенно посвященные  специальным сюжетам, публикации известны автору, так что он никоим образом не поручится, что проф. Миллеру принадлежит приоритет в описании предшествующих и сопутствующих обстоятельств этого малозначительного события. Не исключено, что это так, ведь в определенных пределах г-н Миллер достаточно крепкий профессионал. Тема его лекции «Империя Романовых и евреи» требовала всего лишь квалифицированного изложения фактического материала, анализ которого, с одной стороны, не предполагал каких-либо затруднений, а с другой – исключал  выход на непосильные обобщения. Именно поэтому она получилась энергичной, толковой и, несомненно, познавательной.  

Ну, открылись консульства, и что с того? А если бы не открылись, то и Мировой войны не случилось бы?                  

«Это была тотальная война, война на выживание. И раз это война на выживание, все конвенциональные ограничения (не общегуманистические, что людей не надо травить в газовых камерах, хотя и газы пробовали, а ограничения по части использования национальной карты друг против друга) были выкинуты на помойку».

Либеральная профессура обожает порассуждать о международном праве, уличить неугодные государства и правительства в его нарушениях, при этом мало смысля в самом предмете. Чтобы помочь проф. Гудкову избавиться от этого скверного обыкновения, автору пришлось провести в «Рассуждении на открытие сезона «Публичных лекций Полит.Ру» (режим доступа: http://vladmolod60.livejournal.com) показательную порку директора Левада-Центра. Теперь настал черед проф. Миллера.

Конвенциональные ограничения по части использования национальной карты на помойку не выбрасывались. По очень простой и уважительной причине: нечего было выбрасывать. Дай себе лектор труд ознакомиться с Гаагской конвенцией 1907 г. «О законах и обычаях сухопутной войны», он без труда убедился бы, что касательно использования национальной карты в этом основополагающем акте тогдашнего международного права не содержится ничего, кроме весьма общего, к тому же формально не имеющего отношения к собственно военнопленным, запрета «принуждать подданных противной стороны принимать участие в военных действиях, направленных против их страны».  Вполне понятно, что запрет на принуждение не следует трактовать расширительно, как запрет на убеждение, а тем паче на проведение в лагерях для военнопленных любых политико-просветительских или пропагандистских мероприятий,  имеющих целью склонить их обитателей к более или менее добровольной измене Родине и присяге. Международное право этим не нарушалось. Но самое главное, что бы ни фантазировал по этому поводу проф. Миллер, как бы он ни старался преувеличить роль и значение деятельности изменников, вовсе не активностью военнопленных был предопределен исход войны, изменение границ и послевоенное устройство мира, известное как Версальско-Вашингтонская система.

Декларация «О неупотреблении снарядов, имеющих единственным назначением распространять удушающие или вредоносные газы» в ходе Первой мировой войны нарушалась не только и не столько империями, хотя в изложении проф. Миллера подразумевается, что дело обстояло именно так. По количеству и масштабам газовых атак страны Антанты далеко превзошли Германию, а Россия, Австро-Венгрия и Турция химическое оружие не использовали вовсе. Застрельщицей же нарушения Декларации, вопреки обывательской уверенности в вине Германии, выступила Франция, уже в августе 1914 года применившая заготовленные еще до начала войны 26-мм ружейные гранаты, снаряженные этилбромацетатом, по ядовитости сопоставимым с синильной кислотой.

Если исходить из циничного, но здравого утверждения Джулио Дуэ, что «нет цивилизованного и нецивилизованного оружия; есть оружие более или менее действенное. Можно понять стремление избежать убийств, разрушений, опустошений, но нельзя понять различия между способами убийства, разрушения и опустошения», придется признать, что применение химического оружия в Первой мировой войне оказалось не слишком эффективным, серьезного, тем более решающего воздействия на ход войны оно не оказало. Фронтовикам же, по большому счету, было все равно, как именно погибать: в штыковых атаках, от кинжального пулеметного огня, многочасовых обстрелов тяжелых гаубиц,  французского фосгена или германского иприта. Гражданское население от ужасов газобаллонных атак  не страдало, да и не могло страдать. Так что, утверждая, что использованием химического оружия общегуманистические ограничения не нарушались, проф. Миллер совершенно прав.

Тем не менее, открытым остается вопрос: а не нарушались ли они с помощью иных средств и методов?

В марте 1915 года Великобритания объявила все товары, ввозимые в Германию, и все товары, вывозимые из нее, контрабандой, что означало тотальную блокаду. Сделано это было вопреки лицемерному обязательству, данному в начале войны, в целом действовать в рамках Лондонской декларации о праве морской войны 1909 г. Дело в том, что предусмотрительные британцы, уже задолго до войны разрабатывавшие планы будущего удушения Германии,  предпочитали сохранять свободу рук и отказались ратифицировать Декларацию, чем сорвали вступление в законную силу этого документа, одобренного всеми цивилизованными нациями. Несмотря на это, страны, сознающие свою обязанность, как это было заявлено в преамбуле Гаагской конвенции, «служить делу человеколюбия и сообразовываться с постоянно развивающимися требованиями цивилизации», считали себя связанными положениями Декларации. Например, Россия, к ее чести, никогда не признавала законность блокады Германии и категорически отказывалась, невзирая на назойливые увещевания союзника, принимать участие в этой практически безнаказанной, а оттого еще более отвратительной практике, и германский импорт железной руды из Швеции по Балтийскому морю продолжался до конца войны.

Большинство правоведов убеждено, что, если бы блокада проводилась в соответствии с положениями Лондонской декларации, она фактически не затронула гражданское население. В действительности же, из-за невозможности импортировать продовольствие к 1917 г. средний рацион питания сократился в Германии до 1 700 калорий при допустимом минимуме в 3 000. Так что, если встать на точку зрения проф. Миллера, что общегуманистические ограничения в Первой мировой войне не нарушилась вовсе, и невыразимые страдания десятков миллионов – воспользуемся популярным правозащитным заклинанием – женщин, стариков, детей и мучительное умирание сотен тысяч и миллионов имели место в полном соответствии с нормами международного права, то под всеми его тогдашними актами следует искать не подписи уполномоченных представителей цивилизованных государств, но, как говаривал А, И. Герцен, «тавро Алариха или печать Чингис-хана».

Впрочем, требовать от прозападно настроенного русского интеллектуала признания расчетливого и упорного человеконенавистничества, лежащего в основании британских методов ведения войны, было бы крайне опрометчиво. Ведь он готов во всеуслышание утверждать, что в Галиции в годы Первой мировой войны «впервые возникает то, что мы так хорошо знали в XX в. – концлагеря». Ну да, ну да… Вспоминать о Второй англо-бурской войне, о лагерях, в которые сгонялись женщины и дети, о масштабах смертности в них («В Порт-Элизабет скончался военнопленный Д. Герцог, восьми лет от роду») не позволяют высшие идейные соображения.

Иногда создается впечатление, что понимание иным представителем прогрессивной российской общественности западного общества, в рассуждение степени его недостоверности, в сущности, мало чем отличается от представлений меланезийца, приверженца культа карго.               

  «Война на выживание» – не  просто очевидная нелепость, сказанная ради красного постмодернистского словца, но свидетельство полнейшего непонимания лектором целей, которые ставили перед собой воюющие стороны,   следовательно, и причин мировой войны. Если страна воюет за свое выживание, то из этого прямо вытекает, что противники вознамерились ее уничтожить. Немцы и австрийцы планировали дойти хотя бы до Урала? На картах турецких штабистов разящие красные стрелы упирались в Балтийское и Белое моря? В России готовился указ об учреждении Рейнского казачьего войска?

В политическом и военном руководстве империй нередко присутствовали люди ограниченные и недалекие (прежде всего это, к сожалению, относится к Российской империи), но невменяемых  среди них не было.

В феврале 1914 года член Государственного Совета, бывший министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново направил Николаю II меморандум, где, в частности, утверждал: «Центральным фактором переживаемого нами периода мировой истории является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертельным для побежденной стороны. Слишком уж несовместимы интересы этих двух государств, и одновременное великодержавное их существование, рано или поздно, окажется невозможным». «Война ей [Германии] не нужна, коль скоро она и без нее могла бы достичь своей цели – прекращение единоличного владычества над морями».

Трудно переоценить значение сказанного. В войне заинтересованы те, против кого работает историческое время. Прежде всего, Великобритания, неотвратимо проигрывающая Германии соперничество в области морского транспорта. (Почти каждому известна печальная судьба «Титаника», но мало кто знает, что германские пароходы аналогичного класса «Фатерланд», «Император» и «Бисмарк», правда, несколько большего тоннажа и с более мощными силовыми установками, под другими именами и флагами благополучно плавали до начала Великой депрессии.) Будущая война приведет к крушению системы Венского конгресса, когда был создан так называемый «европейский концерт»: сообщество великих держав, баланс сил между которыми мог меняться, как исключение, они даже могли воевать друг с другом, однако их статус оставался неприкосновенным.

Филистерские рассуждения проф. Миллера о том, что Николаю I, дескать,  не дали сохранить лицо, надлежит оставлять без всякого внимания. Разве Наполеону III или Францу Иосифу I это позволили? Межгосударственным отношениям не свойственна мещанская чувствительность, однако, несмотря на серьезное поражение России в Крымской войне, разгром Франции и два поражения Австрии, их статус великих держав не пострадал.           

Вполне понятно, что утрата Германией статуса великой державы будет означать автоматическую утрату подобного статуса и ее основной союзницей Австро-Венгрией.

А что ждет Россию? Каковы ее взаимоотношения с историческим временем? Какие ее национальные интересы могли бы быть удовлетворены посредством всеевропейской войны?  

В случае поражения «финансово-экономические последствия… не поддаются ни учету, ни даже предвидению и, без сомнения, отразятся полным развалом всего нашего народного хозяйства».

В случае победы, Россия территориально прирастет за счет присоединения «беспокойных познанских и восточно-прусских поляков», «беспокойных украинских элементов» Галиции» и «населенных армянами областей, что при революционности современных армянских настроений… едва ли желательно». Вместе с тем, «даже победа сулит нам крайне неблагоприятные финансовые перспективы: вконец разоренная Германия не будет в состоянии возместить нам понесенные издержки. (…) А между тем военные займы придется платить не без нажима со стороны союзников. Ведь после крушения германского могущества мы уже более им будем не нужны. (…)  И вот неизбежно… мы попадем в такую же финансовую экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой наша теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом». 

Итак, финансовая кабала, а быть может, и нечто, похожее на режим капитуляций. Какой уж тут великодержавный статус?

Но и это не самое страшное. «По глубокому убеждению, основанному на тщательном многолетнем изучении всех современных противогосударственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая, силою вещей, перекинется в страну-победительницу.

Слишком уж многочисленны те каналы, которыми за много лет мирного сожительства незримо соединены обе страны, чтобы коренные социальные потрясения, разыгравшиеся в одной из них, не отразились бы в другой».

Стараясь не выходить за рамки допустимого при обращении к венценосному адресату, Дурново пытается объяснить неумному, а к тому же самонадеянно и упрямо полагающему, что «он лучше… понимает вопросы славы и пользы России» императору, что России некуда торопиться, что историческое время, скорее, на ее стороне, а при любом исходе несвоевременной войны страну ждут величайшие потрясения и утрата статуса великой державы. И что именно поэтому курс на войну абсолютно губителен.

Автор сознательно ограничивается минимумом цитат из «Записки» Дурново, чтобы сохранить для любознательного читателя драгоценную возможность самому убедиться в виртуозности анализа и насладиться великолепной русской речью. А также, принимая во внимание, что П. Н. Дурново должен был спрогнозировать ход и исход событий не только всемирно-исторического масштаба, но и никогда прежде в мировой истории не происходивших, а от А. И. Миллера требовалось всего лишь не наделать скандальных ошибок при изложении фактов, анализу которых посвящены Эвересты книг, оценить глубину пропасти между интеллектуальным уровнем реакционного сановника, с одной стороны, и прогрессивного профессора – с другой.

(На время отвлечемся от разбора заблуждений проф. Миллера.

Всю вину за разгром Красной Армии летом 1941 г. принято возлагать на руководителя государства И. В. Сталина и его ближайшее окружение. Что абсолютно правильно. Однако почему-то не принято во всеуслышание говорить о вине самодержца, втравившего Россию в бессмысленную войну, противоречащую правильно понятым государственным интересам: мир и продолжение успешных реформ. Войну, вызвавшую распад государства, захват власти экстремистами, одержимыми мечтами о кровавой мести имперскому народу и претворении в жизнь самых разрушительных социальных теорий, и истребительную гражданскую войну. А ведь тот же Дурново полагал, что поведение российской дипломатии «по отношению к Германии не лишено, до известной степени, даже некоторой агрессивности, могущей чрезмерно приблизить момент вооруженного столкновения с Германией, при английской ориентации, в сущности неизбежного». Хорошо информированный государственный деятель, вне всякого сомнения, патриот, прямо обвиняет российскую дипломатию в провоцировании войны. Какие факты позволили ему сделать подобный вывод?

Не означало ли намерение отправить в отставку Столыпина, самого успешного во всей российской истории реформатора и убежденного сторонника мира, даже если его сохранение потребует от России незначительных территориальных уступок, что Николай II окончательно перешел на сторону «партии войны», а все последующее стало лишь неизбежным следствием?

Ясное дело, этому монарху, вялому, скрытному, склонному к мистицизму и чуждому любому подлинному созиданию, зато охочему до тихого семейного досуга и кучи примитивных занятий: от многочасового, бессмысленного хождения в полной солдатской выкладке до колки дров – чем дальше, тем больше чудилось,  что открытый обществу, деятельный и подчеркнуто рациональный премьер-министр «как-то старался все меня заслонять, все он и он, а меня из-за него не видно». Но только ли достигшей критической массы завистливой неприязнью надлежит объяснять разительную перемену отношения к успешному реформатору или дело в том, что к величайшему несчастью России упертый «хозяин земли русской» все-таки сообразил, что успех столыпинских преобразований и сохранение самодержавного правления в принципе несовместимы?    

Разумеется, «партии войны» гнездились и в других столицах великих держав. Пожалуй, везде, кроме Вены.

Тем не менее, парижские и лондонские планы возврата Эльзаса и сохранения единоличного владычества над морями без вступления в войну России и Восточного фронта так и остались бы бесплодными нервическими мечтаниями. Чего стоят армии Франции и Великобритании, а так же Голландии и Бельгии, брошенные на произвол судьбы, наглядно продемонстрировал 1940 г.:  «крепость Голландия», капитулировавшая после четырехдневной пародии на сопротивление, фактически неприступный форт Эбен-Эмаэль с гарнизоном в 1 200 бойцов и циклопическими запасами оружия, буквально за четверть часа выведенный из строя 80 (восьмьюдесятью!) десантниками под командованием обыкновенного фельдфебеля, Париж, объявленный открытым городом спустя месяц после начала германского наступления, хаос, некомпетентность, всеобщее разложение, горы брошенного по пути бегства к Ла-Маншу оружия и военного снаряжения и густая вонь от загаженных подштанников в панике эвакуирующихся «томми», еще долго висевшая над чудесными пляжами Фландрии. А ведь то было столкновение со сравнительно слабеньким, наспех – за какие-то пять лет – сколоченным вермахтом. Не трудно представить, что учинила бы с этим интернациональным сбродом грозная, любовно выпестованная кайзеровская армия, если бы была задействована вся ее мощь, если бы не роковое распыление сил на два фронта.

Германская «партия войны», если иметь в виду войну с Россией, в практическом, а не в пропагандистско-публицистическом плане оказалась на удивление беспомощной. Перспектива войны на два фронта была непреходящим кошмаром немецких штабистов. Ни в плане Шлиффена, ни в его ухудшенном варианте, известном как план Мольтке, не содержится серьезной оперативной проработки действий против России, что является веским доказательством отсутствия сколько-нибудь реальной опасности германского вторжения. Быстрый разгром Франции, как это предусматривалось германскими планами, вероятнее всего, означал бы фактическое окончание войны. Широко известное высказывание кайзера, что, дескать, на завтрак у нас будет Париж, а на обед Петербург, следует воспринимать единственно возможным образом: как заурядное фанфаронство. Вторгнуться на русские просторы, а тем паче дойти до Петербурга и взять его без детально разработанного плана? Ну-ну.

Канитель с достаточно очевидным планом наступления на Францию, начавшаяся сразу после завершения франко-прусской войны, отняла у обстоятельных, сознающих всю меру своей ответственности планировщиков Генерального штаба время, лишь не на много меньшее, чем у Гете работа над «Фаустом». Одного этого соображения – на самом деле их было множество – было достаточно, чтобы как минимум ближайшие два-три десятилетия не опасаться  масштабной германской агрессии.

Столыпин, как известно, мечтал о двадцати годах «внешнего покоя», чтобы реформировать Россию, заложить твердые основания вполне достижимого русского экономического чуда.

Останемся реалистами. При всем уважении к выдающимся аналитическим способностям П. Н. Дурново,  примем за аксиому: не он один понимал, что участие России в мировой войне, так или иначе, обернется для нее катастрофой. С другой стороны, без участия России все планы западных демократий оставались бы несбыточными химерами. А коль скоро это так, то ради втягивания России в войну, ей можно было на словах сулить все что угодно. Льготные кредиты, Познань с Галицией, Константинополь, Дарданеллы, да хоть Луну с окрестностями.

Для аналитических подразделений разведок ключевых государств давно не являлось секретом, что Николай Романов, напрочь лишенный воли к власти, в ницшеанском понимании этого феномена, ни интеллектуально, ни морально не был готов к руководству великой державой. В довершение всего он оказался прекрасным семьянином, любящим мужем и отцом, инстинктивно склонным действовать, исходя из стремления, превратившегося в жутковатую idée fixe, любой ценой сохранить самодержавную власть за старшей ветвью Романовых. Однако без великой победоносной войны, без сопутствующей грандиозной победе обстановки всеобщего верноподданнического восторга, при неуклонно набирающей авторитет и значение, хотя формально и законосовещательной Государственной Думе, фактически свободной прессе и при условии, что экономические и социальные результаты реформ радикально преобразят страну и ее жителей, отменить павловский «Акт о наследовании Всероссийского Императорского Престола», чтобы передать самодержавную власть – учитывая неотвратимость участи цесаревича и ближе к середине XX в.! – одной из своих никчемных дочерей, обученных разве что французскому языку, правилам этикета и непременному рукоделию, было бы в высшей степени затруднительно. Этой простой истины не мог не понимать даже самый ограниченный царь.

Переход самодержавной власти к представителю боковой ветви Романовых так же представлялся маловероятным. Скорее всего, он стал бы результатом некоего местного аналога Славной революции, и Россия, к удовлетворению большинства подданных, превратилась бы в конституционную монархию с несколько гипертрофированной – по образцу Германской империи – ролью монарха. «Наследственного президента», как гласил термин тогдашней политологии.

Необходимо со всей ясностью подчеркнуть: из того, что участие в мировой войне, вне всякого сомнения, противоречило национальным интересам, равно как и интересам императорского дома в целом, вовсе не вытекает, что оно противоречило интересам царствующего семейства. К вступлению в войну Николая II и подталкивать-то особенно не приходилось, ибо оно отвечало его сокровенным, хотя – по причине отсутствия навыка к плодотворной рефлексии – и не вполне осознаваемым устремлениям.

Разумеется, Русская Православная Церковь, ставя во главу угла восстановление церковного единства, имеет полное право причислить Николая II и его семейство к лику святых в составе Собора новомучеников и исповедников Российских, явленных и неявленных. Не подлежит сомнению и право РПЦ при необходимости даже объявить Николая II святым равноапостольным императором. Не менее понятно и то, что для светского исследователя точка зрения церковных иерархов не должна иметь ровным счетом никакого значения, а расстрел в полуподвале дома Ипатьева не может снять вопрос об исторической вине последнего русского императора. Сам же расстрел позволительно интерпретировать как угодно. В том числе, и как ритуальное убийство. В том числе, и как отложенное, но неизбежное возмездие за негласное покровительство международным террористам, за 100 тысяч новейших винтовок и 10 миллионов патронов, безвозмездно переданных Сербии по личному распоряжению царя, за выстрелы в Сараево и, вполне возможно, за бойню в конаке Обреновичей.

Политолог Леонид Поляков как-то высказался, что россиянам имеет смысл «обсуждать Февральскую революцию, Октябрьскую революцию, 22-й год, 34-й, 37-й, 91-й, 93-й, 99-й и так далее, но только по порядку». В целом соглашаясь с необходимостью последовательности, предполагающей добротный анализ причинно-следственной связи событий, все же отметим, что зачином российской трагедии XX века, своеобразной точкой бифуркации стало вступление страны в Первую мировую войну. А виновники, во всяком случае, в сознании рядового россиянина,  по сей день не определены.

В свободной демократической России множатся памятники одному из самых зловещих персонажей новейшей истории, а в урочище Ганина Яма даже функционирует какой-то периодически загорающийся монастырек. Но нет и, кажется, не предвидится общенационального монумента злодейски убитому великому реформатору и радетелю земли русской. Стоит ли удивляться, что при такой чудовищно извращенной исторической памяти какие-то личности, не то отпетые социальные мазохисты, не то вконец обнаглевшие агенты влияния, требуют возведения памятника Е. Т. Гайдару. А Президент позволяет себе высказаться за увековечение, хотя бы в названии московской улицы, памяти эпигонствующего экономиста, смолоду ушибленного монетаризмом, идеолога бездумной лихорадочной приватизации, обернувшейся бедствием, пострашнее иной войны, но до последних дней жизни утверждавшего, что все было сделано правильно, и ему не в чем себя винить. 

Печально все это.)  

«В сущности, совершенно пропащая страна», – пробормотал Алексей Турбин около четырех часов пополудни 14 декабря 1918 года, сидя у догорающей печки в магазине «Парижский шик», что помещался на Театральной улице в городе Киеве и принадлежал некой мадам Анжу. С равным успехом это мог твердить любой государственник и патриот на протяжении всего  восемнадцатого года, ибо Российская империя распалась к концу 1917-го, т. е., не в РЕЗУЛЬТАТЕ, а в ХОДЕ мировой войны. После окончания войны, в частности, к моменту подписания мирных договоров (разве можно представить более важный результат войны, чем мирный договор?) уже набирал силу процесс реинтеграции, который был радикально ускорен их статьями, касающимися послевоенного устройства многих территорий, прежде находившихся под ее суверенитетом.

О том, какую участь готовили для побежденной Османской империи жестокие, алчные и крайне недальновидные победители можно узнать,  ознакомившись со статьями Севрского мирного трактата, посвященных послевоенному устройству пяти вилайетов Восточной Анатолии, Курдистана, а также Измира, издевательски поименованного Смирной, с «прилегающей территорией». Все, что турки смогли отстоять с оружием в руках – они отстояли. На большее элементарно не хватило сил. О каком распаде может идти речь?

С определенной осторожностью можно говорить о распаде Австро-Венгрии.

Что же до Германии, то она вообще не была империей.

Термином «империя», наряду с терминами «тоталитаризм», «авторитаризм» и т. п.,  склонен злоупотреблять любой прогрессивно мыслящий дилетант. Однако от профессионального историка мы праве требовать четкого понимания различия империя – национальное государство и принципиальной невозможности характеризовать Францию периода Третьей республики как «имперское образование, к началу XX в. уже довольно плотно сбитое: Нормандия, Бретань, Лангедок и т. д.». Если проф. Миллер придерживается точки зрения, что накануне Первой мировой войны в мире уже существовали национальные государства, ему придется признать, что именно Франция, начиная с «Декларации прав человека и гражданина» («Источником суверенной власти является нация») и вне зависимости от устройства государственной власти (исторически имела место такая последовательность: республика – империя – монархия  – республика – империя – республика), оставалась своеобразным эталоном национального государства, сутью которого является то, что в отличие от империи, все его граждане/подданные вне зависимости от их этнической принадлежности и религиозных убеждений обладают равными правами и несут равные обязанности. Если же проф. Миллер, напротив, полагает, что таких государств не существовало вовсе, об этом следовало заявить прямо, а не прятаться маловразумительными формулировками.

Однако не будем забегать вперед и разберемся со всей системой доказательств,  которые привел лектор.

Reich, «который официально назывался империей, между прочим». Между прочим, совершенно смехотворный аргумент. И Япония официально называлась империей, однако практически моноэтническая конституционная монархия империей, конечно же,  не являлась. Швейцария и по сей день официально называется Швейцарской Конфедерацией, на самом деле, после гражданской войны середины XIX в. и принятия конституции 1848 г.  представляя собой федеративное государство.

В Германии: «Посмотрим на Баварию. Это те же немцы, они так же себя ощущали? Дистанция по языку очень большая, и между hochdeutsch и баварским». Зато во Франции «французы убедили всех жителей этого шестиугольника, что это французский язык и они все французы». Поголовно из Бордо…

О том, убедили ли, поговорим чуть позже.

Среди филологов нет единодушия по вопросу, следует считать баварский самостоятельным языком или же диалектом немецкого. Тем не менее, по крайней мере, с Гете и Лессинга во всех немецких землях без исключения литературный немецкий язык был единственным языком культуры, науки и государственного управления. Единого государства не существовало, а общий язык был. И его обретение не было связано ни с насилием, ни с принуждением. Никакого, так сказать, опруссачивания.

Что касается Франции, то ни одному серьезному исследователю не взбредет в голову оспаривать существование самостоятельного окситанского языка и блестящей культуры Прованса. В конце концов, лежащий у истоков всей европейской литературы Нового времени dolce stil nuovo, «сладостный новый стиль» Гвидо Кавальканти, Данте, Петрарки через поэзию сицилийской школы восходит к творившим на окситанском трубадурам. Хотя Альбигойские войны и нанесли серьезный урон культуре юга Франции, это не привело к ее крушению. В XVI в. Макиавелли в «Речи, или Диалоге о нашем языке» отмечает, что во Франции есть два языка (следовательно, и два этноса, и две культуры): язык «oui», который мы и называем французским, и язык «oc». И к началу двадцатого века окситанский язык и литература вовсе не «преданья старины глубокой», даже если это и неизвестно проф. Миллеру. Ignorantia non est argumentum.

 В 1904 г. гражданин Франции Фредерик Мистраль был удостоен Нобелевской премии по литературе за свое творчество на окситанском языке. Возмутительно и неприемлемо заявление, походя сделанное и совершенно бездоказательное, что сам лауреат, другие авторы из движения фелибров, писавшие на родном языке, десятки и сотни тысяч их читателей и миллионы простых людей, которые повсюду в Лангедоке продолжали в обыденной жизни пользоваться окситанским, – все они считали себя французами, а французский своим языком. Они были более или менее лояльными гражданами Франции, они более или менее прилично владели французским, к изучению которого их, равно как и бретонцев, корсиканцев, савойцев, упорно и последовательно принуждали, ибо изучение языка – наиболее эффективный метод офранцуживания. Государственные школы Франции, начиная с Ришельё, вели преподавание исключительно на французском. Но этническими французами они себя вряд ли ощущали.

 Если нет твердого понимания, что история, в том числе и история создания национальных государств – вовсе не сладкая рождественская сказочка, написанная по заказу «Армии спасения», что убеждением в ней мало что делается, но все больше постоянным принуждением, время от времени перемежающимся пароксизмами жесточайшего насилия, то разумнее отказаться от профессиональных занятий ею и посвятить себя любой другой деятельности, где прекраснодушие и наивная вера в возможность улучшения человеческой природы хоть в какой-то цене.

 Зачастую в роли повивальной бабки национального государства выступает неприкрытое насилие. Причем, чем оно масштабнее, тем крепче окажется государственный организм, тем менее он будет подвержен бациллам сепаратизма.

Пушки северян, громившие госпитали Атланты, переполненные ранеными согражданами, надолго (навсегда ли?) вдолбили в головы не только fine Southern gentlemen, но и всех потенциальных сепаратистов, что Соединенные Штаты имеют дверь только на вход. Дверь на выход не предусмотрена исправленным проектом. Гениальный Гриффит, даром что не профессиональный историк,  чувствовал ее ритмы гораздо лучше большинства либеральных профессоров и дал своему фильму о катаклизме Гражданской войны абсолютное точное название: «Рождение нации».

Рождение французского национального государства сопровождалось жуткой кровавой баней, известной как Вандейские войны, обошедшиеся Бретани как минимум в 300 тысяч погибших. События эти можно трактовать как контрреволюционный мятеж, а можно – как последнее восстание (их и в прошлом было немало) бретонцев за свою свободу, подавленное с нечеловеческой, фанатичной жестокостью.

Мощными скрепами национального единения Франции накануне Первой мировой войны, помимо жажды реванша, следует признать унитарное государство, исключительно эффективную политическую полицию, учрежденную еще легендарным Фуше, всеобщее доносительство, возведенное едва ли не в гражданскую добродетель, и непреходящую память жителей этнических окраин о том, на что способны «адские колонны» карателей из Иль-де-Франса.

Мощными скрепами национального единения Германии, ставшей единым государством сравнительно поздно, зато без пролития океанов крови, помимо языка, следует признать разумно устроенную федерацию, впечатляющие темпы экономического и демографического роста и непреходящую память немцев о столетиях унижения и прозябания, когда А. И Герцен, за вычетом классической философии, большой ненавистник всего немецкого, имел все основания глумиться: Германия – это всего лишь «географическое понятие».

Строго говоря, сепаратизм не превращает полиэтническое государство в империю, равно как его отсутствие не является признаком национального государства. Сепаратизм поляков Германии сильнее сепаратизма, допустим, бретонцев Франции, но он же – полнейшее ничто по сравнению с сепаратизмом ирландцев Соединенного Королевства. Однако поляки, бретонцы и ирландцы – полноправные граждане/подданные своих государств, что позволяет характеризовать эти государства как национальные.

Чтобы помочь проф. Миллеру, уделившему кое-какое время изучению положения евреев в Российской империи, уяснить принципиальное отличие империи от национального государства приведем две цитаты.

Вильгельм II: «В Германии нет евреев, у нас есть немцы иудейского вероисповедания». Коротко и ясно: все подданные абсолютно равноправны.

Николай II по поводу закона об отмене части ограничений для евреев: «Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу – внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы  я не брал этого решения на себя». Несколько витиевато, с налетом мистицизма, но тоже понятно: пока я жив и на троне – никакого равноправия не будет.

Уже самим названием лекции профессор Миллер засвидетельствовал всю глубину своей некомпетентности, что, однако, не помешало руководству Полит.Ру едва ли не экзальтированно приветствовать этот жалкий псевдонаучный вздор: «Лекция демонстрирует новый и чрезвычайно мощный подход к анализу крушения европейских империй…». И, воля ваша, это вовсе не анекдотическое проявление невежественного восторга/восторженного невежества.

Вероятнее всего, неугомонных обожателей западных демократий восхитил конечный вывод лектора, его опрокинутая в прошлое идеологическая выдержанность: «Эти империи могли существовать как империи за счет некоего сотрудничества и ограничения взаимной подрывной деятельности. И как только они отказались от этих ограничений, они сами себя порушили».

Итак, вовсе не западные демократии расчленили Германию и обложили ее неслыханной контрибуцией, благословили на жизнь, к счастью, недолгую, безобразного ублюдка – Вторую Речь Посполитую,  загнали судетских немцев в Чехословакию и сколотили Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев из люто ненавидящих друг друга этносов. Не их алчность и всепобеждающий эгоизм, не мертворожденная Версальская система прямиком вели Европу к новым разрушительным войнам. Всю ответственность должны принять на себя империи, эти незадачливые клоны унтер-офицерской вдовы.

Напыщенные, чванливые глупцы, в долгих дрязгах утрясавшие Версальскую систему, безжалостно перекраивали карту Европы, пребывая в ошибочном убеждении, что их гегемония продлится вечно, что победой в войне им удалось окончательно выдрессировать Историю. А интеллектуальная профессорская обслуга только укрепляла их в этом фатальном заблуждении.

Вот и проф. Миллер не видит «никакого потенциала для возрождения Российской империи».

Где-то на антресолях у автора пылится давно забытый труд давно забытого профессора Джорджа Бронсона Рея (George Bronson Rea) «The Сase for Manchoukuo», в котором ученый американец в середине тридцатых годов прошлого века внушает читателям, что никакого потенциала для возрождения единого китайского государства нет и не предвидится. А ведь бедолага вполне мог дожить до образования КНР. Если это так, интересно, хотя бы изредка посещали его мысли о харакири?

Уж сколько раз забавница История пребольно щелкала по носу всевозможных доктринеров и начетчиков, не видящих ничего дальше этого самого носа, а им все неймется.          

III

Механизм распада Российской империи был запущен Февральской революцией.

Успешный государственный переворот в великой державе с разветвленной системой спецслужб, кадры которых в недавнем прошлом получили бесценный опыт успешного противодействия охватившему всю страну мощному революционному движению, руководимому партиями, активисты которых были весьма искусны в провоцировании и проведении антиправительственных выступлений, – предприятие невероятно трудное. А в условиях войны, когда указанные службы, по идее, должны действовать в чрезвычайном режиме и находиться в ежеминутной готовности к максимально жесткому подавлению в зародыше любых возможных беспорядков,  вообще, трудно вообразимое. 

Предлагаемая широкой публике версия событий способна удовлетворить разве что дефективных детишек среднего школьного возраста. Согласно ей, все стало следствием совпавших по времени случайностей. Предоставив всевозможным несмышленышам право безоглядной веры в банальное стечение обстоятельств, попробуем проанализировать факты, воспользовавшись при этом ораторским приемом из знаменитой речи Милюкова.

Когда как по заказу возникают и как по заказу рассасываются перебои в снабжении хлебом столицы государства, продовольственному положению которого могли только завидовать прочие воюющие страны, –  что это, глупость или измена?

Когда руководство крупнейшего (36 000 рабочих) военного завода, как нельзя более кстати объявляет локаут, несмотря на то, что забастовавшие было рабочие Литейно-штамповочной мастерской Путиловского завода уже удовлетворились 20%-ной прибавкой к заработной плате и готовы были приступить к работе – что это, глупость или измена? 

Когда в столице нет верных войск, зато сконцентрированы запасные части, новобранцы которых стремительно развращались самим воздухом Петрограда и чем дальше, тем больше были готовы на все что угодно, лишь бы не сменить на завшивевшие окопы свое вольготное и сытное существование – что это, глупость или измена?

В ликвидации самодержавного правления нет и не может быть ничего предосудительного, если соблюдается одно немаловажное условие: при прочих равных. Было ли свержение Николая II и создание «ответственного министерства» насущной, первоочередной задачей воюющей страны? Никак нельзя было повременить до ее окончания? Едва ли устранение полного ничтожества, в которое, судя по документам и воспоминаниям, превратился Николай II,  было бы сопряжено со значительными  трудностями.

Любой ответственный государственный муж, при условии, что он руководствуется национальными интересами, а не идеологическими догмами и стремлением к скорейшему водворению в стране эталонной демократии – а там хоть трава не расти, должен был отдавать себе отчет в том, что государственный переворот, по крайней мере, на время существенно ослабит государство, негативно скажется на военных усилиях и подорвет его внешнеполитические позиции, в частности, на будущих мирных переговорах.

При осознании этого только какая-то исключительно важная причина могла вынудить значительную часть военной и политической элиты, опять-таки, если она действует во имя национальных интересов, решиться на государственный переворот, подготовить и осуществить его. Этой причиной могла стать затянувшаяся полоса поражений, однако 1916 год, год Луцкого прорыва и стремительного роста военного производства, был относительно удачным. Если бы лидера кадетов заботили чисто военные соображения, его пафос выглядел бы гораздо органичнее осенью предыдущего года.

Ситуация во всех без исключения воюющих государствах была не слишком радостной. Повсюду и вне зависимости от форм и способов правления политическое и военное руководство допускало серьезные просчеты и совершало ошибки, в том числе колоссальные. Тем не менее, до государственного переворота дело дошло только в России.

П. Н Дурново еще до вступления в войну в общих чертах предвидел, чем все закончится, правда, полагая – и в этом он ошибся – что наихудший сценарий возможен только как результат поражения в войне: «…все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против  него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. … Армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию…».

Что же приблизило катастрофу?     

6 апреля 1917 г. США объявили, что находятся «в состоянии войны» с Германией, если верить поразительно лицемерному заявлению тогдашнего президента, чтобы «спасти мир для демократии». Подлинные цели, намеченные заранее, еще до вступления в войну (а как иначе!), были  частично обнародованы позже – в «Четырнадцати пунктах» Вильсона.

У Российской империи была неплохая разведывательная служба. Рано или поздно эти цели были бы доподлинно установлены ее сотрудниками, и с этого момента продолжение войны стало бы для России полнейшим абсурдом. Длить участие в изнурительной мясорубке ради того, чтобы обеспечить время для переброски в Европу заокеанских войск, где они будут сражаться за мир, предусматривающий, помимо прочего, создание независимой Польши, не исключено, что «от моря до моря», и Великой Армении, скорее всего,  под американским протекторатом?

Цели Америки не только прямо противоречили целям, пусть и ложным, ради достижения которых Россия ввязалась в войну, они предвещали, чтобы не сказать фактически провоцировали, череду кровавых этнических беспорядков и возмущений на суверенной территории Российского государства.   

 Любой мало-мальски пристойный мир – лучшее, на что Россия могла рассчитывать в изменившихся обстоятельствах. Намерения Америки, во всяком случае, в плане небезызвестного права наций на самоопределение, интересов формальных союзников России прямо не затрагивали. И то сказать, отнюдь не право на самоопределение ирландцев или корсиканцев будоражило воображение 28-го президента США и будущего лауреата Нобелевской премии мира, и они с энтузиазмом приветствовали американское вмешательство, неважно под каким предлогом, в европейскую войну. Поэтому всерьез рассчитывать на всеобщее замирение не приходилось. Кроме того, вступление в войну Америки, чем дальше, тем больше обесценивало роль России. Постепенное ослабление, а в потенции и крах становящегося ненужным союзника сулил прекрасные перспективы не только для забвения всех прежних договоренностей и обязательств, но и для большего, гораздо большего. (Другое дело, что так и не удалось обеспечить надежный контроль скорости порожденных переворотом процессов, она оказалась чрезмерной, отчего все пошло наперекосяк, не так как изначально мечталось.)

 Даже сепаратный мир стал бы для России наименьшим из зол. Самодержавия он никоим образом не спасал, но судьба страны могла оказаться куда как менее трагичной.

Объявить войну – дело нехитрое. Но прежде чем, прямо скажем, немалая американская мощь будет брошена на весы Истории, предстояло многое сделать. Провести через Конгресс закон о всеобщей воинской повинности, отладить механизм призыва, призвать сотни тысяч и миллионы мужчин, выбить из их голов пацифистскую и изоляционистскую дурь,  вооружить, обучить и, наконец,  доставить в Европу.

Не приведи Господь, жестокий tsar, этот азиатский деспот, этот новый Навуходоносор, не выдающий въездных виз американским гражданам иудейского вероисповедания, намеревающимся честно выкачивать деньги из его варварской страны, выкинет фортель, Россия в одночасье выйдет из войны, так Западной фронт может и рухнуть еще до прибытия в Европу сколько-нибудь значительных американских контингентов – и все пойдет прахом. (Даже к весне 1918 г. удалось переправить лишь около 200 тысяч плохо обученных американских солдат без тяжелого вооружения.) Наперед было понятно, что жизненно важным окажется каждый лишний месяц участия России в войне, поэтому к власти в ней следовало загодя привести всецело надежных апологетов «войны до победного конца».

Сконструировать марионеточное правительство в Доминиканской республике или на Гаити несложно, но в великой державе? Однако если есть Прогрессивный блок – и невозможное становится возможным. Занятная, все-таки, штука эти восторженные поборники заемных идей и практик. Не укорененные в собственной стране, не осознающие ее драгоценной самобытности и чурающиеся своего народа, с надеждой и почти религиозным упованием взирающие на Запад, всегда готовые ломать и корежить русскую жизнь, подгоняя ее под чужие и чуждые стандарты, они представляют собой мечту любого разведчика выше средней квалификации. Использовать их вслепую, эксплуатировать их осознанную или подсознательную убежденность, что интересы абстрактной всечеловеческой демократии превыше интересов отечества, проще простого. Это, как… Приличного сравнения сходу и не подберешь, а сквернословить будем чуть позже.

Начиная с весны 1917 года, настоящими предателями, совершившими акт измены не обессмыслившимся союзническим обязательствам, но государству и народу, помимо косных, бездарных генералов, окончательно подтвердивших свою профнепригодность в ходе Гражданской войны, оказались оголтело свободолюбивые говоруны, затеявшие несвоевременную возню с Учредительным собранием и продолжавшие истерически настаивать на «войне до победного конца». Во имя химер мировой демократии они были готовы сколь угодно долго гнать на убой все новые и новые сотни тысяч сограждан по демократической Российской республике. И нет ничего удивительно в том, что, спустя некоторое время, вконец осатаневшие граждане принялись отстреливать их, как бешеных собак.

Вполне понятно, что координирующая и направляющая роль иностранных разведок в свержении самодержавия никогда не будет доказана. Тем не менее, не подлежит сомнению, что в результате Февральской революции к власти пришли люди, которые до и после исследуемых событий отличались разве что верхоглядством, элоквенцией, образцовой непрактичностью и отсутствием малейших способностей к управлению государством. Слишком уж ладно да гладко все тогда получилось у записных политических недотеп, чтобы можно было предложить иное разумное объяснение.

Хотя это и не имеет прямого отношения к теме, представляется нелишним обратить внимание заинтересованного читателя на несомненное сходство между тогдашними и нынешними лишенными действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентными партиями. Сходство их методов пропаганды (излюбленный прием – провокационно ссылаться на, как заявлял Милюков, «инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность») и способов борьбы с, по выражению все того же Милюкова, «неспособностью и злонамеренностью данного правительства», а также на догматизм, с течением времени разве что усилившийся,  их формальных и неформальных лидеров.

Читатель и сам без труда припомнит достаточно проявлений этого принципиального сходства, когда в своих нападках на власть сегодняшние оппозиционеры, которым, конечно же, недостает словесного изящества своих предшественников, раз за разом действуют согласно грубоватой народной прибаутке: не успеет перднуть – кричи: обосрался.

При этом никакой позитивной программы у «либеральной» оппозиции не просматривается. Все сводится к заклинаниям про «демократизацию», к явным или завуалированным призывам к возврату к политике 90-х. Множество лекторов, которым Публичные лекции Полит.Ру предоставляли свою трибуну (последним в этом ряду был г-н Гельман с лекцией «Субнациональный авторитаризм в современной России»), собственно говоря, исходили из убеждения: это ничего, если положение в стране будет только ухудшаться, исключительно важно, чтобы при этом уважалось священное право частной собственности.

(Гениальному Соросу, с которым автору довелось иметь многочасовую беседу в конце 80-х, во время его первого посещения Москвы, потребовалось несколько десятилетий упорного, вдохновенного и, вполне понятно, честного труда, чтобы заработать свой первый миллиард. Подобную собственность, при условии, что она не будет использоваться во вред государству и обществу, надлежит уважать. Но нет никаких нравственных оснований для уважения баснословного богатства, в роковое лихолетье свалившегося на сумевшего вовремя подсуетиться бывшего комсомольского вожака. Особенно в свете того, что зарвавшийся нувориш нарушал уголовные законы, вознамерился для изменения политической системы государства оптом прикупить депутатов Законодательного собрания, а если не получится – сбыть собственность за рубеж, нимало не заботясь об интересах страны и ее граждан).

Чтобы была обеспечена полная свобода продажной прессы и несменяемость погрязших в мздоимстве судей. И если уж России суждено распасться, а то и вовсе исчезнуть с политической карты мира, то пусть это случится со страной, в которой регулярно происходят, хоть и бесплодные, зато продолжительные и зажигательные парламентские дебаты, а губернаторы избираются непременно всенародно.

Меньше чем за месяц до своей кончины Е. Т. Гайдар выступил на Публичных лекциях. Стенограмму его лекции «Смуты и институты» руководство Полит.Ру анонсировало как лекцию «выдающегося российского экономиста и государственного деятеля».

Выслушав утверждение выдающего экономиста и государственного деятеля, что для привлечения иностранных инвестиций в передовые сектора экономики, «…нужно добиться, чтобы у вас были реальные гарантии прав собственности, чтобы была реально независимая система судов, которая рассматривается обществом как справедливая. Чтобы у вас был не слишком коррумпированный государственный аппарат, чтобы у вас была прозрачность в процедуре принятия государственных решений. Чтобы была свобода слова, было реальное разделение властей…», утверждение, высказанное тоном проповедника, бесконечно уставшего от тупости доставшейся ему паствы, и миссионера, обреченного в сотый раз излагать азы вероучения скудоумным туземцам, автор с трудом удержался от хохота. Не иначе как накануне китайских реформ Дэн Сяопин прослышал о молодом советском гуру, и посланные предусмотрительным Председателем эмиссары, добившись аудиенции, почтительно и благоговейно внимали откровениям не по летам великого провидца. В коммунистической диктатуре все рекомендованное было учреждено, причем по высшему демократическому разряду – и вот Китай ломится от инвестиций, заслуженно наслаждаясь всеми плодами безудержного экономического роста.

Как человек твердых демократических и либеральных убеждений, но при этом решительно не приемлющий замшелых, самой жизнью опровергнутых догм, автор был бы донельзя огорчен превратным истолкованием его сарказма.

России, стране молодой демократии, еще предстоит длительный путь, прежде чем она выстрадает (тут уж ничего не поделать, не нами началось, не нами и кончится: что-нибудь по-настоящему путное в России можно только выстрадать)  устойчивую демократию,   сообразную ее пространствам, ее полиэтничности, ее истории и ментальности ее граждан. Этот путь разумнее пройти с оглядкой, без реформаторского ража, абсолютно губительного для страны, в двадцатом веке и так вдоволь натерпевшейся от бесконечной череды устроителей светлого будущего, руководствуясь не разудалыми рецептами «экспертов»-самозванцев и всевозможных политических трупов, на производство которых оказалась столь щедра история посткоммунистической России, но сентенцией из «Трехгрошевой оперы»: «Жратва сначала – нравственность потом».

Однако и нарочито замедляться не стоит. Именно поэтому автор убежден, что наиболее демократическим решением подспудно назревающей «проблемы 2012» стало бы включение в бюллетень для голосования кандидатур и Путина, и Медведева. Свободное волеизъявление народа, разве может быть что-то лучше этого, во всяком случае, для истинного демократа? Пусть граждане распределением поданных голосов воздействуют на очередность и скорость преобразований. Не исключен второй тур? Что ж, пусть будет второй тур. Овчинка стоит выделки.

Sometimes they come back. Хуже всего, что они возвращаются  по воле Президента. Вот состоялось назначение М. Федотова на ставший вакантным после ухода Э. Памфиловой пост председателя Совета по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека. Ошибочность президентского выбора обнаружилась моментально. В первом же публичном выступлении новоиспеченный председатель, пафосно, как если бы на дворе все еще стояли восьмидесятые, объявил «десталинизацию страны» одним из приоритетных направлений деятельности Совета. Не будем останавливаться на том, что без малого двадцать лет в России действует отвечающая всем современным стандартам демократии Конституция, существует разделение властей и многопартийность, проводятся конкурентные выборы, обеспечено соблюдение основных демократических свобод: свободы слова, мысли, убеждений, собраний и организаций, въезда и выезда, но заострим внимание читателя на одной прелюбопытной каверзе. Если в стране по-прежнему невпроворот дел с десталинизацией, то многажды проговариваемый курс на модернизацию – не более чем прекраснодушие, некомпетентность и пустопорожняя болтовня. Она же – реформаторское словоблудие. Если же модернизация на самом деле актуальна, то на кой ляд сдался президентский назначенец, долдонящий про первоочередность десталинизации? Или модернизация = десталинизации? И хотя из президентского текста «Россия, вперед!», это – во всяком случае, прямо – не следует, до отставки (или дальнейшего возвышения) рьяного антисталиниста воздержимся утверждать что-либо наверное.               

Автор заявляет себя решительным сторонником модернизационных усилий, однако, обжегшись на суетливо-речистом реформаторе М. С, Горбачеве и не позволяя себе забыть о ельцинских заверениях в целительности и безусловной благотворности решительных и скорых изменений, он с опаской взирает на нарастание реформаторской риторики. По его глубокому убеждению, в стране, чья история дает примеры неудачных скороспелых реформ, последствия которых – от петровских преобразований до гайдаровской приватизации – приходилось расхлебывать десятилетиями, реформы лучше всего проводить, не будоража общество напрасными ожиданиями. Полностью отдавая отчет в том, что в России, как нигде, под знамена немедленных коренных изменений всегда готовы сбежаться шарлатаны и проходимцы, заинтересованные отнюдь не в благе страны и ее граждан, не говоря уже о политических лузерах, одержимых безбрежным свободолюбием. Его настораживает склонность выпячивать беды и недостатки, причем делать это с какой-то детской беззаботностью. Уж заезжему-то Шварценеггеру, памятуя, что твои слова будут услышаны по всему миру и никак не поспособствуют имиджу страны как месту, куда следует направлять деньги и технологии,  негоже было  жаловаться на засилье коррупции. 

              Новая запись в видеоблоге Президента, в которой Дмитрий Анатольевич счел необходимым и своевременным выразить озабоченность симптомами застоя в политической жизни России, заслуживает самого пристального внимания.

Среди суверенных народов, в прошлом по праву гордившихся своими укорененными, выпестованными формами народного представительства, ныне

стремительно множатся сетования на то, что его первоначальный смысл, в сущности, утрачен, а законодательные учреждения, чем дальше, тем больше превращаются в порядком обветшавшую, в меру бесполезную, но все еще обязательную декорацию. Сознание объективности и неотвратимости этого процесса, его полной независимости от воли и желания действующих политиков приводит к отказу от попыток сколько-нибудь серьезных новаций. Для характеристики политических систем укорененных демократий как нельзя лучше подходят слова «стагнация» и «застой», что, тем не менее, никак не подвигает их лидеров на публичные хлопоты по этому поводу.  

Неустанная же забота о том, как бы повысить, по выражению руководителя нашего государства, «качество народного представительства» –  является уделом народов не суверенных, демократий заимствованных и подражательных. Нарочитой суетой вокруг своих политических систем тамошние жители, быть может, подсознательно отстраняются от признания того печального обстоятельства, что их государства – суть необязательные, отчасти случайные, а зачастую и вполне  удовлетворенные своим клиентским статусом образования.

Мы никогда не согласимся с Президентом, что «наша демократия несовершенна», ибо в этом случае придется признать, что существуют демократии совершенные. Тогда уж, будьте любезны – огласите весь их список! Желательно, строго ранжированный.

В России оппозиций – как у дурака махорки. Поэтому, не уяснив незавидную участь какой именно оппозиции – коммунистической? «Яблока»? улично-хулиганской? ЛДПР? или все-таки т. н. «либеральной»  – имеет в виду Президент, заявляя, что, если у нее «нет ни малейшего шанса выиграть в честной борьбе, она деградирует и становится маргинальной», мы не сможем разделить его опасений.

            Можно как угодно пересаживать М. Гайдар, Надеждина, Гозмана и Белых, можно даже извлечь из политического небытия Хакамаду, а Немцова чередой сложных пластических операции избавить от облика никогда не унывающего пройдохи и бонвивана – толку все равно не будет. Всем им нация давно и безвозвратно отказала в политическом доверии. Оппозиция, стремящаяся сбить страну с суверенного курса, мечтающая о реставрации политики 90-х, видящая Россию безропотной пристяжной в упряжке западных триумфаторов, пусть себе деградирует и маргинализируется. Туда ей и дорога.

Согласно Президенту, в будущем политическая система должна быть «устроена так, чтобы были хорошо слышны и учитывались мнения всех, в том числе и самых малых социальных групп. А в идеале, чтобы был слышен голос даже одного человека. Каждый должен знать, что у него есть единомышленники в представительных органах власти. В этом ведь, кстати, и смысл представительной демократии...».

Комментировать этот подробный наив, диковато звучащий из уст руководителя страны с ворохом острейших, требующих безотлагательных решений проблем, как-то даже не с руки.

Такой диковинной, запредельно совершенной демократии в подлунном мире не зафиксировано. Нам ли претендовать на роль отчаянных первопроходцев? Неужели нашей России, сполна хлебнувшей горя и страданий в погоне за прельстительными химерами, совсем уж нечем заняться, кроме как в очередной раз и впереди планеты всей пуститься в безрассудное экспериментаторство, Бог знает, чем чреватое?

Автор не может позволить себе забыть, что случилось со страной под аккомпанемент разговоров, поначалу выглядевших безобидными и с какой-то точки зрения вполне прогрессивными, о преодолении застоя, новом мышлении, консенсусе, общечеловеческих ценностях, etc., вот почему он, буде представится такая возможность, со спокойной душой проголосует за Путина. Чего и вам желает.    

IV

В наш скорбный век похваляться имеет право любая Глупость, особенно  если она умащена свободолюбивой и правозащитной риторикой и обвешана бирюльками постмодерна.

Лет семь-восемь назад привилегированный клиент автора правозащитник Евгений Ихлов в материале «Август 1914: суицид одной цивилизации» выдал свою версию причин Первой мировой войны. Согласно ей, «…в реальности в Европе не наблюдалось таких кризисов, которые делали бы большую войну неизбежной». Псевдопатриотическая «демагогия вызвала серьезный кризис европейской цивилизации», «война обусловливалась в первую очередь психологическими факторами, давлением «коллективного бессознательного»…». Войны хотели «традиционалистски настроенные слои населения, прежде всего сельские жители».

Потребность сохранения душевного здоровья подвигла профессионального демагога на утверждение, что упорное и целенаправленное витийство способно само по себе стать фактором исторического развития, породить войну или революцию. Иное означало бы, что вся его жизнь – начиная с ораторствований в до времени захиревшей «Демократической России» и заканчивая ораторствованиями в до времени захиревшей Национальной Ассамблее – лишена какого-либо смысла. Согласимся, что подобное признание для человека, пусть и не совсем старого, но  органически неспособного к любой деятельности, кроме писания подстрекательских статей и произнесения подстрекательских речей, слишком уж мучительно. В рассуждение этого, критик деликатный, скорее всего, пошел бы на уступку соображениям слюнявого человеколюбия, но не следует ждать пощады от представителя народа жестоковыйного.                 

Возможно, г-н Ихлов кое-где и вычитал кое-что про психологию сельских жителей Франции, Германии и Великобритании. Но не такой уж он непререкаемый авторитет по психологии русского крестьянина, да и русского человека вообще, чтобы, наперекор здравому смыслу, принимались на веру заявления, будто на миллионы инициативных русских землепашцев, наконец, избавившихся от традиционалистского коллективизма сельской общины и показывающих чудеса предприимчивости и разумного хозяйствования на своей земле, столь сильно давило «коллективное бессознательное», что они были готовы отказаться от вековечной мечты о свободном и мирном житье на собственной земле, бросить семьи, недостроенные дома, свой смертельно тяжкий, но и до смерти любимый труд – и радостно гибнуть за имперские амбиции сербских свинопасов.

Аналитики Адмиралтейства, Дж. Корбетт и прочие светила военно-морской мысли, тревожились впустую, ибо «германская военно-техническая стратегия подготовки к войне поражала своей абсурдностью». Туповатые тевтоны  бессмысленно наращивали свой флот, «необходимый только для создания виртуальной угрозы Англии» (всю глубину этой мысли высвечивает трагедия Скапа-Флоу), вместо того, чтобы  «на нескольких тысячах грузовиков с высокой проходимостью, обшитых стальным листом, за неделю доехать до Парижа». (С ветерком и распевая старинные солдатские песни.) Ведь «…Галлиени из реквизированных такси создал «мотопехоту», переломившую ход битвы на Марне». (В этом месте следует вообразить, как доблестная французская инфантерия громит треклятых бошей, рассекая по полям сражений на верных таксомоторах, капоты которых испещрены трафаретными галльскими петушками, а клаксоны наяривают «Ça ira».) Никакого нет резона всерьез обсуждать эту потеху. 

Признавая наличие проблемы Эльзаса-Лотарингии, unser Trottel, не подозревающий, что имена старика Прогулкина и его злосчастного племянника уже лет пятьдесят принято писать по-русски так же как на всех других языках – без дефиса, но, натурально, свято верящий во всесилие прогресса, демократии и прав человека, патетически вопрошает: «Но неужели кто-то мог всерьез сомневаться, что, став через несколько лет по меньшей мере министрами, товарищи по II Интернационалу Ж. Жорес и К. Каутский договорились бы по этому вопросу?».   

Мы сомневаемся. Германская социал-демократия в двадцатом веке на славу потрудилась во имя онемечивания возвращенного в лоно германского отечества Эльзаса, некогда захваченного Францией в нарушение Мюнстерского мирного договора. Даже если бы к руководству в ней и прорвались национал-предатели, а партия при этом не раскололась, что в высшей степени сомнительно, им вряд ли удалось бы подбить нацию на добровольный отказ от § 1 Закона об объединении Эльзаса и Лотарингии с Германской империей от 9 июня 1871 г., согласно которому «территории Эльзас и Лотарингия,…, в границах, установленных статьей I Мирного договора от 10 мая 1871 г., и с учетом третьей дополнительной статьи к данному Договору, навсегда (für immer) присоединяются к Германской империи».

Начиная с «клоповоняющих семинаристов», выступающие в разнообразных обличьях самозванные «просветители» народа, с их тлетворной склонностью исповедывать самые разрушительные теории и всегдашней готовностью превратить собственную страну в испытательный полигон для их апробации,  на полтораста лет сделались неизбывной бедой России, несомненно, более страшной, нежели пресловутые дураки и дороги. В свободной демократической России их историческое время истекает. О чем свидетельствует холодное равнодушие, чтобы не сказать презрение, с которым подавляющее большинство россиян уже сейчас относится к правозащитной активности. Хочется верить, что в недалеком будущем Россия перестанет отличаться от цивилизованных государств, что ее граждане в массе своей будут озабочены карьерой, ростом личного и семейного благополучия, приятным отдыхом и досугом, наконец, а не непрестанным ковырянием исторических ран и постановкой «проклятых вопросов». Только совсем уж упертому ее гражданину взбредет в голову для уяснения чего-либо отправиться не в публичную библиотеку, где он сможет беспрепятственно получить любую потребную литературу, но в правозащитную контору, где истекающий ненавистью «просветитель» примется агитировать его на предмет антинародной сущности властей предержащих. А для защиты своих нарушенных прав обратится не к профессиональному юристу или в специализированную организацию (будь то Общество защиты прав потребителей, Союз автомобилистов, либо избирательная комиссия соответствующего уровня), но к малограмотному антиправительственному  сутяжнику. Хочется верить, что нынешнее правозащитничество, единственное назначение которого – предоставлять отъявленным противникам любой российской власти (чем она сувереннее и эффективнее, тем радикальнее ее неприятие) возможность  рядиться в радетелей народных прав, окончательно канет в небытие.

Тем важнее, пока еще есть возможность, описать навсегда исчезающую натуру, вымирающие типажи русской жизни. Именно этим объясняется интерес автора к правозащитной среде.

Нужды нет посвящать читателя в малозначимые и, в общем-то, случайные обстоятельства того, почему именно господин Ихлов был избран объектом исследования, но при этом следует подчеркнуть, что для автора – это, скорее, своеобразное хобби (Moi, mon dada, с'est ma danseuse, как говорят французы) которому он уделяет лишь часть свободного от основных занятий времени. Он вовсе не подряжался отслеживать и комментировать все выступления, тем более что для этого, учитывая редкостную публицистическую активность пациента, потребовалась бы немалая команда профессионалов, работающая едва ли не в круглосуточном режиме.

Но значимые выделения, без исследования которых невозможна постановка диагноза, конечно же, не могут быть оставлены без внимания.

«Последняя ошибка Христа», увидевшая свет в открытой электронной газете Forum.msk.ru., вызвала среди завсегдатаев лево-оппозиционного ресурса оживленную дискуссию. Ее качество поневоле заставляет вспомнить древнюю, малоизвестную, да и вообще, вряд ли существующую даосскую притчу про слепцов, признавших кривого звездочетом.

Г-н Ихлов ставит перед собой задачу «понять место еврейства в мире Запада и именно с этой точки зрения оценить методы и приемы антисемитов». Ради этого, подстегиваемый азартом и беспредельным самомнением набившего руку компилятора-пропагандиста, он готов отважно объять историю континентов и тысячелетий. От того времени, когда «…за несколько десятилетий до начала христианства иудаизм… одержал грандиозный триумф – его приняли бедуинские племена восточного Синая, и их шейх Эродотос (Ἡρόδοτος) I, короновавшись царем Иудейским, создал мощную региональную державу» до эпохи «государственного антисемитизма в СССР… на закате коммунизма».

Было бы несерьезно требовать от российского правозащитника знания древнегреческого алфавита, а тем более сложностей с транслитерацией имен, вызванных различиями между рейхлиновским и эразмовым произношением (Герод – Ирод). Поэтому не будем слишком уж придираться к Эродотосу. Тем не менее, констатируем, что его курьезность очевидна, и ему по праву принадлежит место сразу же за хрестоматийным Фемистоклюсом.

Г-н Ихлов начал свое восхождение к вершинам российской правозащитной иерархии с рядового участника сионистского движения в СССР. Уж от бывшего-то сиониста мы вправе ожидать знакомства с общедоступными фактами еврейской истории и должного уважения к ним. Разве не так?

Практика показывает, что нет.

Поэтому придется напомнить, что давно и прочно оседлых идумеев ни под каким видом нельзя называть бедуинами. Что они не приняли иудаизм, но были насильственно (единственный, достоверно установленный случай в долгой истории этой веры) обращены при Гиркане I, т. е., не за несколько десятилетий, а приблизительно за полтора века до начала христианства. Что Ирод (Ηρώδής) – вовсе не шейх племен восточного Синая, а сын фактического правителя Иудеи Антипатра II Идумеянина, римский гражданин и иудаист в третьем поколении. Что он не короновался царем Иудейским, но был назначен царем решением римского Сената, а его кандидатуру, не исключено, что за приличную сумму, лоббировал Марк Антоний. Что статус Иудеи – протекторат Рима. Что, даже по меркам Средиземноморья, незначительное царство, лишенное права проведения самостоятельной внешней политики, без сколько-нибудь серьезных вооруженных сил, а к тому же со всех сторон окруженное владениями Рима или зависимыми от него государствами, только в запальчивости либо по причине редкостного невежества можно счесть мощной региональной державой. Что не следует приветствовать, как грандиозный триумф иудаизма, правление кровавого тирана, которого льстивые греки, прежде всего перипатетик Николай Дамасский, прозвали Великим, но большинство подданных ненавидело как вероотступника, чужеземного ставленника, цареубийцу и узурпатора трона Давидова. А его пристрастие к  языческим символам, обрядам, игрищам и увеселениям, нравы его насквозь эллинизированного двора внушали отвращение и ужас ревнителям Закона.

Отрицание государственного антисемитизма в позднем СССР, конечно же, куда как менее опасно, нежели отрицание Холокоста и газовых камер. И все же, поскольку препарируемый правозащитник не склонен уважать свободу мысли и чуть что грозит беспристрастному исследователю уголовным преследованием, автор предпочитает не дразнить его лишний раз и поэтому ограничится сухой статистикой.

Согласно переписи населения СССР 1970 года, на каждую тысячу евреев старше 20 лет приходилось 326 человек с законченным высшим образованием. Переписью 1989 года, несмотря на то, что за этот период страну покинуло свыше 320 000 евреев и членов их семей, причем около половины взрослых уехавших имело высшее образование,  зафиксирован рост до 480. При этом процент членов КПСС среди евреев старше 20 лет не снизился (1972 г. - 20,8%; 1989 г. – 21%) и по-прежнему более чем в два раза превосходил процент членов КПСС среди всего населения СССР (1989 г. – 9,7%), а процент евреев среди депутатов Верховных Советов всех уровней показывал постоянный и существенный рост.

Пока эти цифры не получат научного, свободного от расистских допущений объяснения или их важность не будет поставлена под сомнение более детальными исследованиями (в частности, напрашивается анализ динамики числа евреев, студентов университетов и наиболее престижных институтов),  неизбежно будут возникать сомнения, кое-кому кажущиеся еретическими, в тоталитаризме позднего СССР. Мощная тоталитарная держава с всепроникающими спецслужбами и отлаженным бюрократическим аппаратом вознамерилась проводить политику антисемитизма – и где же результаты? Добиться ракетно-ядерного паритета с США, построить грозный океанский флот, заполучить военные базы по всему миру, создать нефтегазовый комплекс, экспортные возможности которого по сей день кормят страну, и улучшить жилищные условия каждой третьей семьи в так называемую «эпоху застоя» удалось, а вот с гражданами еврейской национальности – неувязочка вышла.

От каких-то пропагандистских клише рано или поздно придется отказаться. А от каких  – решайте сами.       

В конце концов, и Евгению Ихлову на закате коммунизма была предоставлена возможность получения высшего образования. К объяснению того, почему им был избран именно Гидромелиоративный институт, а не более престижное учебное заведение, а также, почему эта затея была абортирована, советская власть, полчища государственных антисемитов, трагедия европейских евреев, тоталитаризм, иудаизм, христианство, русский суперэтнос и прочие премудрости не имеют решительно никакого касательства.

Следовало бы обратить пристальное внимание на то, чем автор гнушается заниматься. На тягу к агрессивному критиканству, неспособность к позитивной социализации, отягченную особой предрасположенностью к заразе богоизбранничества, в сочетании с застарелыми фобиями и предрассудками полуинтеллигентной инородческой среды – все это на фоне запойного перечитывания Стругацких и, как следствие, учащающихся приступов тяжелого прогрессорства.

    Постараемся развеять недоумение иного читателя: а что общего между неприкаянным правозащитником и лощеным профессором? И тот, и другой слишком уж явно метят в просветители. И для того, и для другого История – не предмет изучения, но объект, к которому позволительно прямо или косвенно предъявлять претензии, виртуальная биржа, где уместны любые политико-идеологические спекуляции, ристалище для сведения интеллигентских, прогрессистских, наконец, просто этнических счетов. С кем или с чем? Самым парадоксальным образом – с нею. 

А методы и приемы, которыми ее норовят низвести на эту роль и ведущий научный сотрудник, и мелиоратор-недоучка, в общем-то, идентичны.     

V

Нахрапистостью по теме Голодомора как геноцида украинского народа «оранжевая» власть оказала немаловажную услугу российскому государству. Стало окончательно ясно, что впредь невозможно оставлять без внимания нападки бывших соотечественников, а ныне граждан суверенных наций, вылупляющихся из тех народов, которые в неполиткорректном девятнадцатом веке принято было, с легкой руки Гегеля и нимало не опасаясь обвинений в ксенофобии и разжигании какой-то там розни, именовать неисторическими. Оценив опасность вызова, окрепшая и разбогатевшая Россия решилась на противостояние. Что  неприятно поразило всех, кто рассчитывал на присущее русскому народу долготерпение, равно как и на то, что многолетними скоординированными усилиями всевозможных фондов, правозащитных объединений и энтузиастов-одиночек нацию удалось безвозвратно загнать в перманентное, безропотное покаяние, и уже пришло время потребовать громадные компенсации за «злодеяния колонизаторов». И им не оставалась ничего другого, как интенсифицировать  дискуссию об исторической политике, которая в вялотекущем режиме протекала с момента краха СССР.

Основной наш персонаж не счел возможным остаться в стороне и принял, разумеется, из идейных соображений, посильное участие в авральной дискредитации политики Отечества. Из двух лекций, прочитанных г-н Миллером в рамках этой миссии, остановимся на последней, несколько жеманно озаглавленной «Историческая политика: up date», после чего отпустим душу профессора на покаяние.

Выступая в дискуссии, автор попросил уточнить и оценить вызовы, с которыми пришлось столкнуться нашему государству, полагая, что тем самым удастся подтолкнуть аудиторию к осознанию вынужденности и правомочности российского ответа. Послушаем и прокомментируем лектора: «Люди, которые пытаются проводить [пытаются проводить или уже настойчиво проводят?] историческую политику в странах, являющихся нашими соседями на западе, пытаются выстроить [пытаются выстроить или уже выстроили, а кое-где и фактически внедрили в учебники истории?] схему, в которой есть два виновника войны».

«А голодомор?», –  вопрошают лектора из зала.

«Голодомор – это тема, которая используется, в том числе, и для формирования негативного этнического украинского национализма. (…) Но об этом надо говорить подробно, а у меня сейчас ни времени, ни желания такого нет».

Понятно, почему нет. Говорить подробно, но при этом не дать однозначной оценки довольно-таки затруднительно. С одной стороны, признать, что Голодомор не был геноцидом украинского народа – значит навсегда уронить себя в глазах свободолюбивой передовой общественности. С другой стороны, в отсутствие хотя бы одного документа, хотя бы косвенно свидетельствующего о преступных замыслах сталинского руководства именно в отношении этнических украинцев, заявить, что Голодомор подпадает под состав преступления  геноцида – нечто, совсем уж неподобающее профессионалу. Вот и обречен лектор крутиться, прошу прощения за брутальность сравнения, как вошь на гребешке.

Зато нашлось достаточно времени и желания для осуждения методов проведения Россией  собственной исторической политики.

Г-ну Миллеру, видите ли, претит, что это политика проводится на государственные деньги: «…Если бы у нас был частный фонд, созданный, например, Сурковым, который бы финансировал исследования по истории, как он того хочет, – ради Бога. Вот у нас есть Фонд Суркова, Фонд Ельцина, Фонд Горбачева и еще кого-то…». И еще кого-то…

Поставим вопрос иначе: не еще, но прежде всего. Если уж брать пример с  тех стран, к опыту которых постоянно апеллирует г-н Миллер, то финансирование осуществляется, главным образом, за счет средств тамошних промышленников и финансистов, а фонды, носящие имена бывших политиков и высокопоставленных чиновников, – лишь механизмы их аккумуляции. Подобная система весьма по душе автору, но ее укоренение в наших палестинах – дело трудно вообразимого будущего.

Еще скуплены далеко не все антикварные раритеты и спортивные топ-клубы. Это раз. Новейшие снадобья продлевают способность «попользоваться насчет клубнички» до лет едва ли не мафусаиловых. Это два. Те же отечественные денежные мешки, которые не увлекаются ни предметами старины, ни Дидье Дрогба, ни даже дорогостоящими прелестницами, сетуют строгому премьер-министру, отчасти уподобляясь при этом буколическим русским пейзанам: «Корабельщики такие завели теперь яхты, что себя никак не убережешь: не успеешь опомниться, как все спустишь. Много соблазну. Лукавый, что ли, миром ворочает, ей Богу». Это три. Упования на потомков нынешних богатеев, принимая во внимание географию мест, где они предпочитают проживать, получать образование, либо попросту балбесничать, в высшей степени сомнительны. Это четыре.

И не вполне понятно, как устранить эти не первый год проявляющиеся следствия противной как национальным интересам, так и здравому смыслу,  передачи в частные и не слишком социально ориентированные руки общенародных куриц, несущих золотые яйца. Передачи, известной как  гайдаровская приватизация, которую, вопреки очевидному, продолжают славить ортодоксы и пропагандисты российского либерализма.

Коль скоро политика проводится на государственные средства, то для лектора это исчерпывающее основание заявлять: «Эффективность – ноль. Но это – на международной арене».

Вместо проведения неэффективной политики, следовало бы «…найти и в той и другой стране массу людей, которые так не думают, они не хотят в этом участвовать. Вот с ними и надо говорить», и тогда «современная повестка дня российско-украинских отношений будет выглядеть смешной».

Чистое толстовство? Несбыточные фантазии кабинетного мечтателя и уморительное чистоплюйство ученого чудака? By the horns of the Great Mother! Всеми страшными клятвами прошлого и будущего клянемся – это не так. Налицо закрепившаяся на генетическом уровне установка на поражение собственного правительства, даже если оно повлечет за собой поражение страны и бедствия для ее граждан.

Против твоей страны развязана и ведется, причем на бюджетные средства противной стороны, информационная, пропагандистская, а, быть может, и консциентальная война, а ты публично порочишь политику законной власти собственного государства, проводимую вполне легальными методами, сеешь, насколько это в твоих силах, пораженческие настроения и настаиваешь, чтобы Россия, в одностороннем порядке, была подчеркнуто щепетильна и, так сказать, рафинированно корректна при выборе средств отражения неспровоцированной агрессии. А ведь любителю к месту и не к месту приплести «конвенциональные ограничения» должно быть прекрасно известно, что ведение подобного рода войн никакими конвенциями не регламентируется, а что не запрещено – то разрешено. 

Если бы «оранжевые» –  неважно кто именно – удержались у власти, а их трактовка Голодомора обрела международно-правовое признание, то отнюдь не исключалось, что с полного одобрения прогрессивной общественности, квартирующей по обе стороны Атлантики и к вящей ее радости, России вчинили такие иски, что нам и нашим потомкам пришлось бы до скончания веков содержать незалэжный балаган. А оно нам надо?

Г-н Миллер читал лекцию 22 октября 2009 года, буквально за несколько дней до выдвижения XII съездом Партии регионов кандидатуры Януковича. Понятно, что кое-кому только в ночных кошмарах могло привидеться грядущее фиаско «оранжевых» и радикальная смена курса украинской политики. Будь автор поклонником магических практик,  он не преминул бы отметить, что в этой части лекция была своеобразным заклинанием, безуспешной попыткой отвратить неизбежное будущее.   

С позиций сегодняшнего дня следует подчеркнуть, что г-н Миллер показал себя никудышным пророком и заклинателем. Россия же явила миру пример эффективной и сравнительно не дорогостоящей политики. Умеренные, вполне посильные для страны народные деньги, о, якобы, бестолковом расходовании которых, с нашей точки зрения, лицемерно пекся проф. Миллер, государственная власть, на самом деле, употребила с умом. Все получатели поспособствовали, прямо не вмешиваясь во внутренние дела Украины, низвержению «оранжевых» и коренному изменению повестки дня. В том числе, и г-н Дюков, исследователь далеко не идеальный, что, тем не менее, не давало лектору права публично и в отсутствие адресата заподозрить его в том, что он не станет отвечать на критику. Не гвардейское это дело обвинять кого-то наперед, а к тому же заочно. Каков же сам лектор, а рассуждение реакции на критику, как говорится, поживем – увидим.

Поставив задачу дискредитации политики неугодной ему власти, лектор, разумеется, не мог обойти вниманием появление нового учебника новейшей истории России для государственных средних школ.

Проанализируем озвученные проф. Миллером претензии.

Создатели учебника, видите ли, отказались от использования концепции тоталитаризма и решили работать в парадигме модернизации. Что же в этом дурного? Лучше поздно, чем никогда. Не станем утверждать, что концепция тоталитаризма – это утилитарная схема, орудие холодной войны. Однако отметим, что концепцию, которая поначалу полностью отрицала способность так называемых тоталитарных режимов даже к минимальным изменениям, затем, существенно скорректированная  после хрущевской «оттепели», базировалась на утверждении, что эти режимы органически не способны инициировать радикальные изменения, ныне, после китайских реформ и Горбачева, следует характеризовать как мертворожденную. Стало окончательно ясно, что как инструмент познания ее невозможно использовать. Из серьезных политологических исследований, в которых позволительно в меру осторожно говорить о «тоталитарных чертах», «тоталитарных притязаниях», «тоталитарной идеологии» и т. п., с непременным подчеркиванием абсолютной бесперспективности недифференцированного подхода к длительным историческим периодам (читай: к истории СССР), она перекочевала на страницы отчасти даже сомнительных изданий типа журнала «Тоталитарные движения и политические религии» («Totalitarian Movements and Political Religions»), который, тем не менее, особенно любезен лектору. При этом ее по-прежнему весьма активно эксплуатируют политики и специалисты по ведению вышеуказанных войн. А теория модернизации – вполне добротная научная теория, универсальная и без очевидных слабых мест.

Лектор сожалеет, что «…по очень многим параметрам этот учебник похож на постсталинский советский нарратив… Да, преступления были, мы о них очень сожалеем, но это не главное. (…) Во многом эти преступления являются следствием изоляции страны, следствием особой ситуации «осажденной крепости» и тех мобилизационных усилий, которые вот таким образом совершались».

Объяснить – не значит оправдать. Однако для несгибаемых  борцов с тоталитарным прошлым объяснений и ясной оценки явно недостаточно. Вот академик Пивоваров, полагающий, что «[сохраняющаяся] суть российской власти – это, прежде всего, насилие, это нежелание какого-то договора, какой-то конвенции с обществом», меланхолически замечает: «…в ближайшем будущем российское общество только и будет способно на то, чтобы написать какие-то учебники, такие, где будет баланс – да, при советской власти было много хорошего, но и было много плохого». И упаси вас Бог, предположить, что презирающий всех нас, граждан свободной демократической России, возводящий напраслину на легитимную, избранную нами власть академик огорчен недостатком хорошего в учебнике Данилова и Филиппова. «В слезах и заключается леченье». Назначение учебника отечественной истории – живописать, если не смаковать преступления и ужасы тоталитаризма. Ибо безудержное очернение истории своего народа и государства, коль скоро пока еще невозможен тотальный отказ от прошлого, поистине добродетельно, гражданственно и весьма прогрессивно.   Вот жестокосердный доктор исторических наук Борозняк грозно предрекает: «Вряд ли будет когда-либо возможным провозгласить процесс выхода из тоталитаризма… завершенным окончательно и бесповоротно, поскольку такое «завершение» означало бы губительное… забвение трагического прошлого». Дай им волю, они ни за что не оставят в покое ни нас, ни наших потомков до седьмого колена. Даже Збигнев Бжезинский, на что уж ненавистник России, и тот великодушнее. Он все-таки оставляет нам выход. Пусть рабский, пусть предательский по отношению к героическим предкам, создавшим великую державу, и попросту самоубийственный, но все-таки выход: «…Только если Россия четко и недвусмысленно отречется от своего имперского прошлого и своих великодержавных амбиций, она сможет продолжить процесс своего исторического искупления…».

С такими-то упованиями, появление учебника, по выражению политолога Л Полякова, «оптимистической истории», учебника, вселяющего в наших детей горделивое чувство сопричастности к великой истории своей великой страны, стоит им поперек горла.

Возможен ли учебник истории для массовой школы, где обучаются дети со средними способностями и без особо пылкого интереса к изучению прошлого, полностью свободный от редукции исторического знания? Директор гимназии № 45 Михаил Швейцер, выступая на коллоквиуме «Прошлое: российский и немецкий подходы», проходившего под эгидой Фонда Фридриха Науманна, со всей определенностью высказался против учебника, который «пронизывает та или иная идеология». (Упрек в адрес учебника Данилова и Филиппова.) За учебники, которые «характеризуются многовариантностью, достоверностью… и возможностью ребенку вступать в диалог посредством различных заданий, приведения примеров из различных источников».

Автору не придется изыскивать возражения против легковесного оптимизма, по всей видимости, прогрессивно мыслящего педагога, поскольку в рамках того же коллоквиума случилась полемика между проправительственным журналистом Максимом Шевченко и членом правления «Мемориала», антиправительственным историком Александром Даниэлем, анализ которой сам по себе достаточно поучителен.

Шевченко: «Крымские татары в годы войны сформировали две дивизии СС и полностью… уничтожили партизанское и антифашистское движение в Крыму. Несут ли крымские татары историческую ответственность за эти действия?» Шевченко конкретизирует провокативную попытку Л. Полякова перенести в советский контекст идею вины и ответственности, свойственную западному, в частности, немецкому самосознанию: «Факт сотрудничества с нацистами – это, безусловно, компрометирующий факт, требующий возмездия. Если так, то тогда как мы должны относиться к наказанию, коллективно осуществленному, крымских татар… за прямой коллаборационизм с нацистским оккупационным режимом?». Если позволительно в 1945 году, вне зависимости от вины или невиновности конкретного человека, наказать изгнанием, сопряженным с массовыми зверствами, всех немцев Судет, Силезии и Восточной Пруссии, включая – вторично воспользуемся правозащитным заклинанием – стариков, женщин, детей, и это не считается преступлением, то так ли уж преступно принудительное переселение 1944 года, к тому же осуществленное гораздо более цивилизованными методами?

Даниэль: «…Поначалу давайте договоримся не об интерпретациях, а о фактах. Ну, давайте все-таки обратно вернем две дивизии СС крымских татар к реальным двум батальонам. Начнем с этого. Давайте подумаем, как эти батальоны формировались. А они формировались далеко не полностью в Крыму – они формировались в значительной степени в лагерях для военнопленных. Там же, где формировалась РОА. А дальше мы уже будем дискутировать о том, должен ли русский народ взять на себя ответственность за РОА?».

По грехам нашим эта смесь правозащитного лукавства с правозащитным же невежеством.

Факты, во всяком случае, важнейшие, давным-давно установлены.

Никаких двух дивизий СС, разумеется, не было. Но и батальонов было не два, а девять. Их дислокация, соотношение в них между набранными в лагерях и добровольно вступившими «гражданскими» известны и никем не оспариваются. Но куда важнее общая численность вооруженных коллаборационистов. Менее чем двухсоттысячный этнос поставил под ружье (минимально) 15 000 человек. Это не считая 5 000 молодых крымских татар, которые не в мертвенном свете прожекторов и под злобный лай сторожевых овчарок, были угнаны на чужбину, но с напутствием старших добросовестно трудиться во имя окончательной победы Адольфа-эффенди над большевиками и еврейскими плутократами абсолютно добровольно отправились в Германию для работы на военных заводах. И без учета шпионов, парашютистов и диверсантов. Их численность по вполне понятным причинам никогда не будет достоверно установлена. Для сравнения: за период с 1941 по 1944 г. в партизанских отрядах Крыма было 1 130 крымских татар, из которых погибло 96, пропало без вести 103, а дезертировало 177.

7—9% от общего числа крымских татар (практически весь мобилизационный ресурс народа), сражалось на стороне оккупантов. Учитывая свойственное приверженцам ислама количество малолетних детей, утверждение, что практически в каждой крымско-татарской семье имелся  собственный  вооруженный коллаборационист, не выглядит особым преувеличением. В то время как процент русского населения Крыма, записавшегося в коллаборационистские формирования, составлял 0,4%. Да и во всей РОА, которая, к слову, почти не принимала участия в боевых действиях, состоял далеко не каждый русский, способный носить оружие. 

А воевали крымские татары, (понятно, не в Красной Армии) превосходно. Уже в августе 1942 г., в соответствии с инструкцией начальника Генштаба сухопутных войск Франца Гальдера, они обрели статус «равноправных союзников Рейха, сражающихся плечом к плечу с германскими частями… в составе особых боевых (курсив мой – В. М.) подразделений». Круто. Даже борзых хлопчиков, охочих до вышиванок, горилки и еврейских погромов, на основании той же инструкции, разрешалось использовать только в составе охранных и вспомогательных частей вермахта и полиции.

Во Франции, к которой мы вскоре обратимся, в ходу термин: ėpuration sauvage («незаконная зачистка»), утвердившийся для обозначения стихийных внесудебных расправ над коллаборационистами и членами их семей после освобождения страны. Вооруженный коллаборационизм во Франции не идет ни в какое сравнение, в том числе, и по степени эффективной жестокости, с коллаборационизмом в Крыму, при этом от подобных расправ там пострадало до миллиона человек. Если бы крымских татар спешно не вывезли с полуострова, представляете, что могло произойти, когда всплыла бы вся правда. Ужасающая правда о тотальном пособничестве оккупантам, об их роли в разгроме партизанского движения и уничтожении антифашистского подполья, шокирующая правда об их зверствах в лагерях для советских военнопленных и т. д. Или для предотвращения самосуда над возможно непричастными или формально невиновными членами семей коллаборационистов у каждого татарского жилища следовало  выставить по пехотному отделению со строжайшим приказом, случись что, открывать огонь на поражение? И на какой же срок, позвольте полюбопытствовать? А ведь впереди был еще целый год тяжелейшей, кровопролитнейшей войны. 

Спасительная редукция предписывает умолчание как о массовости коллаборационизма, не говоря уже о его запредельной жестокости, так и о страданиях насильственно переселенных народов.

А если вы настаиваете на учебнике, свободном от идеологии и редукции, то определитесь, какие из добытых исторической наукой фактов и в каком объеме должны быть в него включены? Чтобы «учитель-навигатор» (выражение все того же М. Шнейдера) ради предоставления ученику возможности вступить в диалог, невзирая на вполне предсказуемые последствия подобных педагогических инноваций, мог поставить перед классом вопрос: насильственное переселение – это преступление тоталитарной диктатуры или вынужденное зло во спасение?

Признайте, наконец, что требуете вы вовсе не учебника без идеологии, но учебника для наших детей,  пронизанного вашей идеологией.

И тогда мы со всей ясностью заявим: перетопчетесь.

Автор напомнил лектору, что во всех без исключения французских учебниках написано, что Франция победила во Второй мировой войне. И только из-за недостатка времени (модератор не слишком жалует автора и всегда норовит прервать его) не отметил, что в них нет и не может быть места предположению, что разгромленную и униженно капитулировавшую в ходе англо-франко-германской войны страну впоследствии, так сказать, Христа ради, включили в число победителей. Равно как и тому, что сопротивлялись оккупации – тысячи, а сотрудничали с оккупантами – миллионы. Что среди бойцов Сопротивления этнических французов было мучительно мало, что само слово Resistance ввел в оборот русский эмигрант Борис Вильде. 

И, быть может, необдуманно шокировал аудиторию сведениями    о  «горизонтальном коллаборационизме», упоминания, о котором во французских учебниках, разумеется, отсутствуют...

В ответ профессор, наверняка не державший в руках ни одной из тех забавных, донельзя облегченных книжек, где картинок едва ли не больше, чем текста, которые во Франции выдаются за учебники истории, и по сравнению с которыми даже самый завалящий российский учебник – образчик учености, возразил, что «если вы полагаете, что в сегодняшних французских учебниках нет ничего о коллаборационизме, то вы заблуждаетесь», и тотчас обратился к «процессу переосмысления» прошлого, который, начиная с 80-х, пошел в научной литературе.

Между тем, автор не утверждал, что в тамошних учебниках нет решительно ничего о коллаборационизме, он намекал на присутствующую в них редукцию исторического знания, к чему переосмысление в специальной литературе, строго говоря, не имеет никакого отношения. Нет его, есть оно, учебник прочтут сотни тысяч легкоранимых подростков, а с монографией или статьей в малотиражном научном журнале ознакомятся считанные взрослые, задубелые и склонные к спасительному равнодушию. Автор, в отличие от лектора, знакомый с учебниками, выпущенными  издательствами Nathan, Hachette, Breal, Bertrand-Lacoste, Yuibert, Magnard, отвечает за свои слова: они крайне осмотрительны и деликатны в описании коллаборационизма,  а их авторы старательно избегают цифр.

Что же такое «горизонтальный коллаборационизм»?

Сразу после капитуляции Франции и торжественного прохождения победителей по Елисейским Полям, выяснилось, что многие, слишком многие француженки – от божественной Коко Шанель до последней прачки, мающейся от недолеченного триппера, – приходят в непристойный экстаз при виде того, как spazieren, spazieren die deutschen Offiziere. О воздействии на них эсэсовского мундира без употребления специальных терминов сексопатологии говорить попросту невозможно. Справедливости ради следует отметить, что и на нижние чины в продолжение всей оккупации держался устойчивый и до конца не удовлетворенный спрос не профессионалок («заходите, заходите, солдатик, у нас хорошие барышни»), которые до самой смерти считали оккупацию лучшими годами своей развеселой жизни, но дотоле вполне добропорядочных, разумеется, по французским меркам, буржуазок, пролетарок и фермерш. 200 тысяч детей, прижитых от оккупантов, в стране давно и прочно утратившей вкус к деторождению. Цифра сама по себе ошеломляющая. Если же принять во внимание, что немцы – народ, по преимуществу, сентиментальный, отчего многие старались хранить верность далеким женам, невестам и возлюбленным, а коли становилось совсем уж невмоготу, предпочитали добротных отечественных шлюх из походных борделей, а не упаднические кувыркания с расово неполноценными женщинами «вырождающейся, негроидизированной нации», от которых их настоятельно предостерегала нацистская пропаганда, впору впасть в отчаяние. Так что же, написать в учебниках, что нация, в целом, оказалась не только неспособной к войне и сопротивлению, к мужеству и самопожертвованию, не видела ничего зазорного в массовом коллаборационизме, но и была слаба на передок?

Подобное невозможно. Не потому, что «наша история – это история великой нации. Мы смотрим на нее с гордостью» (президент Ширак). И не потому, что «французам не за что каяться, …в их прошлом нет ни одного деяния – не исключая и колониальные завоевания (sic!) – за которые они должны были бы просить прощения» (президент Саркози). И даже не потому, что люди, ответственные за направленность преподавания истории во французской школе, прямо провозглашают, что они стремятся к «созданию оптимистической, позитивной и универсальной ее версии» (в чем критики учебника Данилова и Филиппова напрочь отказывают российской школе), но и по другим, не менее важным причинам.

Выступая на российско-немецком коллоквиуме «Настоящее прошлого: как обходиться с исторической памятью?», Л. Поляков обратил внимание на то, что либеральная стратегия «превращает историю в личную проблему… Мы порождаем массу индивидов с больной, кровоточащей памятью», что не только провоцирует создание «агрессивных образов национальной истории», но и способно (здесь выступающий, на наш взгляд, излишне полемично оценил, опасность фильма «Покаяние») запустить «механизм самоуничтожения нации».

В ответ активнейший проф. Миллер, произнеся уйму дежурных слов о «диалоговом режиме», о «тоталитарном проекте», о государстве, которое надо убрать из центра «исторического нарратива и исторического иконостаса» и т. п., принялся заверять присутствующих в полной безопасности любезной ему либеральной стратегии: «Я не христианин, но даже мне кажется, что христианская точка зрения на проблему ответственности и вины совершенно не предполагает массовых самоубийств по поводу вины предков. Есть масса других вариантов реакций на этот вопрос».

Фортуной историку Миллеру был предначертан ясный жизненный путь. Ему было суждено стать автором пары-тройки дельных, обстоятельных, но невыразимо скучных монографий и полусотни статей из серии «Еще раз к вопросу о…», способных вызвать поверхностный и преходящий интерес немногих узких специалистов.

Прожить достойную, заслуживающую всяческого одобрения  жизнь не хватающего звезд с неба специалиста.

К несчастью, очередная русская смута открыта манящие перспективы.

Но, подобно тому, как ломовой лошади не суждено обрести стати призового скакуна, так и лишенный чувства истории ремесленник при попытке  вторгнуться в сферы, предполагающие полет мысли, парадоксальность суждений, а то и озарение, будет неизменно попадать впросак.

Став президентом, Николя Саркози первым же своим декретом распорядился, чтобы во всех лицеях перешедшей под его управление Франции зачитывалось предсмертное письмо юного Ги Моке, расстрелянного немцами. (Конституционные полномочия позволяют это президенту страны, в демократичности которой не усомнится даже самый отъявленный критик российской власти.)

Ги Моке, строго говоря, не был участником движения Сопротивления. Сын твердокаменного депутата-коммуниста, еще до германского вторжения осужденного за intelligense avec l’ennemi («пособничество врагу»), он был арестован, конечно же, по доносу бдительных сограждан в октябре 1940 года не то за распространение листовок «против оккупантов и коллаборационистов», не то за какую-то другую мелочь и содержался в тюрьме, пока 30 октября 1941 года не был убит комендант Нанта Карл Готц, а Гитлер не потребовал в отместку расстрелять несколько десятков французских заключенных. По несчастливой случайности среди них оказался и Ги Моке. (Официальная версия гласит, что все 48 человек приняли смерть достойно, отказавшись от черных повязок, и с возгласом «Vive la France!». Столь восхитительное единодушие, проявленное в предлагаемых обстоятельствах, иначе как подозрительным не назовешь.) Вот этого-то несчастненького – то ли туземного молодогвардейца (краснодонского), то ли унасекомленную Жанну д’Арк в актуальном стиле unisex – распорядился восславить новый президент.

Левый (в России он считался бы правым) профсоюз учителей старших классов, натурально, призвал к бойкоту президентского декрета, расценив его как «недопустимое вмешательство в образование».

Нас  же интересует совсем другое. Детские психиатры высказали опасение, что, поскольку эмоциональностью и патетичностью письмо Моке перекликается со стилем прощальных писем юных самоубийц, его прочтение может привести к росту суицидальных попыток, притом, что суицид и так стоит на втором месте (после автокатастроф) среди причин смерти молодых французов.

Современная французская школа многоконфессиональна. О душевном здоровье каких именно подростков забили тревогу врачи? Дети выходцев с Дальнего Востока (азиатофранцузов?), в силу их религиозных убеждений, как правило, отличаются завидной психической устойчивостью. А детей афрофранцузов-мусульман судьба незадачливого высерка какой-то sale chienne blanche способна взволновать куда меньше, чем прошлогодние цены на «дурь».

Итак, даже после однократного прослушивания косвенно провоцирующего самоубийство текста, психика детей этнических французов-христиан способна дать сбой, о чем и сочли необходимым предупредить озабоченные профессионалы. Какими же последствиями для российских школьников может обернуться регулярное расписывание ужасов тоталитаризма и преступлений их отцов и дедов?

Проф. Миллер ничегошеньки не смыслит ни в христианстве, ни в подростковой и юношеской психике, а психическое здоровье российских школьников меньше всего заботит либерального доктринера.

Зато он всегда готов негодовать по поводу того, что российское государство целенаправленно способствует появлению в школах учебника нового поколения: «…На наших глазах тихо, незаметно у нас отнимают одно из завоеваний последних 15 лет в области преподавания истории в школе – право учителя выбирать учебник, по которому он работает» (курсив Полит.Ру – В. М.). Левые французские учителя, ау!

Учебников может быть сколько угодно, их идеология должна быть едина. Составители французских учебников тщательно избегают любых оценок, формулировок, примеров или подробностей, способных заронить сомнения в величии истории Родины или травмировать еще не вполне устойчивую психику. Им заранее ясно, что учебник, написанный с других позиций, никогда не получит разрешительного грифа, хотя программы и содержат формальные рекомендации максимально объективного изложения фактов и многосторонней их интерпретации. Конечно, изложение должно быть объективным, но с умеренностью и аккуратностью. Конечно, желательно, чтобы интерпретация была многосторонней, но не в ущерб же величию Франции и душевному здоровью ее детей, bon sang!

В России, где в продолжение  долгого времени народным образованием заправляли образцовые борцы с тоталитаризмом, и, с одобрения, так сказать, коллективного Асмолова, множились учебники и методические пособия, едва ли не  губительные, абсолютизация права учителя выбирать учебник на практике означает стремление к пролонгации права учителя (к сожалению, далеко не всегда благонамеренного)  корежить психику детей, как ему заблагорассудится.        

Лектор заявил себя убежденным сторонником «Воззвания из Блуа», смысла которого он, по нашему глубокому убеждению, не понял. Пьер Нора, автор «Воззвания», признает право власти «воздействовать на коллективную память народа», категорически отвергая ее право «устанавливать историческую истину и ограничивать свободу исследования под угрозой наказания». Уголовного наказания. Сообщество европейских историков озабочено угрозой, исходящей от национальных властей, усердствующих в разработке все новых, так называемых, «законов памяти», предусматривающих уголовное преследование за «отрицание» того или «пропаганду» иного. Все страхи лектора по поводу грядущих репрессий в отношении российских историков, как выяснилось, не стоили и выеденного яйца. В России никто не подвергся уголовному преследованию. Не конфискована ни одна книга. Какая тема наиболее болезненна для российской публики? Правильно, тема виновников Второй мировой войны. Кто самый главный возмутитель спокойствия и ревизионист? Правильно, Виктор Суворов. С лета его последняя, кстати, весьма содержательная книга «Разгром» лежит не только на прилавках книжных магазинов, но и в любом книжном киоске. Российская ситуация со свободой исторического исследования и правом граждан ознакомиться с их результатами по-прежнему выгодно отличается от ситуации в странах Европы.

Коль скоро признается право власти воздействовать на историческую память, то тем самым признается и право использовать для достижения этой цели любые не запрещенные законом методы. А идеология и содержание школьного ученика, бесспорно, является одним из важнейших инструментов такого воздействия.

Действующая власть не могла задним числом аннулировать ранее выданные разрешения. Это было бы противозаконно, а к тому же представляете, какой визг подняла бы по этому поводу прогрессивная общественность? С другой стороны, далее было невозможно закрывать глаза на проблему «не просто отсутствия в российской школе внятных усилий по формированию гражданской идентичности молодых россиян, но и зачастую имеющих место абсолютно деструктивных практик».    

Для скорейшего вытеснения негодных учебников, своеобразных памятников откровенно маниловским упованиям, что отказ от единой идеологии школьного учебника приведет к плюрализму мнений, а в преподавании истории воцарится диалог научных школ и исторических воззрений, был найден простой, элегантный, в меру экономный (в рассуждение цена – качество) и вполне законный выход: новый учебник был издан большим тиражом и, скорее всего, за государственные деньги. А в чем дело? Воздействовать можно, но никак не выделением денег? Где об этом сказано? Полагаем, что подписанты «Воззвания из Блуа» не разделили бы подобной категоричности, ибо их страхи вызваны вовсе не содержанием и идеологией школьных учебников, и уж конечно не государственным финансированием их выпуска.

С течением времени будут появляться все новые и новые учебники, не охаивающие историю страны и народа, не способные причинить вред психике ученика, и российский учитель, гуманист и патриот своего Отечества,  –  иным не должно быть места в государственной школе – вновь обретет  утраченное было право выбора.   

 Проф. Миллер убежден, что «У нас – авторитаризм. Он такой мягкий, симпатичный по сравнению с другими видами авторитаризма. (…) Почему было бы плодотворно это признать? (…)

Если ко мне выходит человек и говорит: «Ребята, у нас уже есть демократия», о чем нам разговаривать? У нас нет почвы для диалога. (…)

Поэтому если в учебнике будет написано, что демократия – это та ценность, которую мы стремимся утвердить в обществе, да, это будет идеологическая доктринация».

Какая прелесть! Плодотворный диалог возможен только между свято верящими в авторитаризм современной российской власти. Не станем предрекать, где бы оказался лектор с такими воззрениями даже при мягчайшем авторитаризме, типа позднего франкизма. Но уж наверняка не ведущим научным сотрудником государственного института. Быть может, находился бы под домашним арестом. Возможно, был бы изгнан из страны. Однако обратим внимание на то, что абсолютно сектантскую позицию лектора, никак не осудил модератор Проекта г-н Долгин, не устающий заверять, что Публичные лекции –дискуссионная площадка. Уж ему-то следовало в подтверждение своих деклараций взвиться прямо на дыбы.

(Впрочем, принципиальный отказ от дискуссии далеко не всегда доказательство сектантской ограниченности. Иногда – это свидетельство интеллектуальной трусости. Автор неоднократно предлагал модератору провести  в рамках Проекта серьезную дискуссию на предмет выяснения характера современной российской власти. Реакции – никакой. Времена стоят избыточно толерантные, поэтому даже интеллигентным трусам с синдромом Васисуалия Лоханкина, неполиткорректно отказывать в праве на безбедное существование, лишь бы они не выдавали себя за заядлых полемистов.)

Итак, поскольку в обществе нет консенсуса, напишем в учебнике, что демократия – наша цель, а ныне у нас авторитаризм. Оппозиционный профессор требует от неугодной ему власти ни много, ни мало, идейной и политической капитуляции. Значительная часть французов полагала, что та власть, которую леваки называли «режимом личной власти», – есть авторитаризм, а борьба за демократию только начинается. Предъявите французский учебник середины 60-х годов прошлого века, где такое было бы написано. А если этого не было, значит и демократии не было тоже? Такая вот логика?

 «Если вы меня спросите, имеет ли этот учебник право на существование, я отвечу: да, но с одной оговоркой – за исключением последней главы. (…)  Последняя глава… в учебнике Данилова о суверенной демократии… И это очень любопытно, потому что там это понятие стоит без кавычек, и они им оперируют как научным термином. (…) Концепция «тоталитаризма» у них не может быть инструментом познания, а концепция суверенной демократии – очень даже может».

Выслушав эти претензии лектора, автор живо представил себе, каким хохотом и улюлюканьем американская аудитория 30-х годов прошлого века, кое-что смыслящая в демократии, разразилась бы в ответ на требование оппозиционного профессора писать не New Deal, но «New Deal», поскольку, по его мнению, иное означало бы, что «идеологический конструкт сегодняшнего дня, исповедуемый одной партией, переносится в учебник как объективная истина». Что свидетельствует о нарастании антидемократических тенденций. А в либеральной российской аудитории никто, кроме автора, даже не поперхнулся.

Последняя глава учебника, о категорическом неприятии которой объявил г-н Миллер, называется «Новый курс России». В ней говорится о многом: о курсе Путина на консолидацию общества, о восстановлении государства, об активизации внешней политики страны, о российском обществе в эпоху перемен. Противников этого курса, мечтающих о реставрации политики девяностых, не так уж мало. Г-н Миллер – не самый титулованный и далеко не самый искусный его ниспровергатель. Зато чрезвычайно активный на публичном поле, чем прогневал автора и подвиг его на обстоятельную критику.    

Суверенной демократии, которая вовсе не концепция истории России XX века, а термин – удачный или неудачный, это другой вопрос – для обозначения современной политики российского государства, подчеркивающей ее отличие от политики предыдущего периода, посвящен один параграф. Озаглавлен он не «Суверенная демократия», а «Курс на суверенную демократию». С человеком, даже если он профессор, не понимающим, либо делающим вид, что не понимает принципиальной разницы между этими формулировками, действительно, не стоит дискутировать по причине его очевидной некомпетентности, либо явной злонамеренности, либо того и другого разом.

Завершая разбор некоторых лекций А. Миллера, считаем необходимым подчеркнуть, что наша критика, при всей ее жесткости, преследует позитивную, отчасти даже благородную цель: вернуть Алексея Ильича на стезю, предназначенную ему самим Провидением, сугубо терапевтическими методами избавить профессора от пагубной страсти  к просветительству.

VI

Прежде чем отправить в глубокий нокаут несносных воображал из Полит.Ру, надо разобраться с  принцем Наваррским и герцогом Валентинским.

Если бы оригинал эссе Родриго Кортеса, в котором почти наверняка присутствовали principe de Navarra и duque Valentino, лег на стол кого-нибудь из неувядающих (мастерство не пропьешь) виртуозов, скажем, из испанской редакции советского дайджеста «Спутник», не возникло бы никаких проблем. Переводчики АПН умели справляться и не с такими трудностями. (Что не мешало отвязным сотрудницам многочисленных подразделений в свободное время развлекаться переложением на иноземные языки, включая хинди и португальский, не всегда скромных творений внутриучрежденческого фольклора. Как например,   симпатичной шутки насчет ответственного секретаря журнала: лучше Познер, чем никому.)

Неустановленный халтурщик, к которому, скорее всего, по знакомству попал испанский текст, как водится, торопился по легкому срубить бабла и пал позорной жертвой «ложных друзей переводчика».

Principe de Asturias (принц Астурийский) – титул наследника испанского престола. А кто же не знает Генриха, принца Наваррского! Герцогств же в средневековой Испании – всех и не упомнить! Почему бы среди них не оказаться и  Валентинии?

Затем перевод, выполненный самонадеянным профаном, перекочевал к начинающему редактору – выпускнице факультета ненужных людей, любительнице «ВИА Гры», светской жизни в изложении журнала «Metropolitan», энерготоников и безопасного секса. Ленивая и нелюбопытная дуреха, смутно припоминающая, что Генриха Наваррского зарезал какой-то свихнувшийся католический монах по имени… ну, типа Равиоль, и уверенная, что главным городом герцогства Валентиния является Валенсия, натурально, не заметила подвоха.

После этого перевод попадал в руки других людей, вплоть до редактора

полосы, как нам представляется, возомнившего себя личностью незаурядной, имеющей право напряженно размышлять о судьбах России, прогрессе, демократии и прочих волнительных материях, а потому менее всего склонного к скрупулезной работе. Ему и в голову не пришло снизойти до выяснения, что это за герцогство такое и какого именно герцога (за бурный XVI век их могло набраться изрядно) католическая церковь принесла в сакральную жертву. Равно как и оценить, что Франсуа Равальяк убил не принца Наваррского, а короля Франции и Наварры, произошло это в 1610 г., т.е., как ни крути, в XVII веке, а поскольку связь убийцы с папским престолом достоверно не установлена, серьезный автор наверняка воздержался бы от категоричных формулировок.

Не о Генрихе Наваррском идет речь в эссе, а о его прадеде Жане д´Альбре, который женившись на наследнице наваррского трона Екатерине де Фуа, стал королем Наварры (коронован в Памплоне в 1494 году). В 1512 г. буллой папы Юлия II он был объявлен еретиком и лишен трона. И то была самая настоящая сакральная жертва знаковой фигуры.

Не участь какого-то мелкотравчатого феодала интересует Родриго Кортеса (или весьма сведущего человека, скрыващегося под этим псевдонимом), но головокружительная и трагическая судьба Чезаре Борджа, ставшего прообразом эпохального «Государя» и известного всему западному миру, как герцог Валентино. Интригами и неуемной ненавистью Джулиано делла Ровере, злейшего врага рода Борджа, который под именем Юлия II занял трон св. Петра, этот выдающийся воин, выдающийся правитель и, как водится, выдающийся злодей, кстати, женатый на сестре Жана д´Альбре Шарлотте, был обречен на тюремное заключение и гибель в случайном бою. И это тоже была сакральная жертва, бесспорно, знаковой фигуры.

Если бы «Известия» (даже без редакционных примечаний, которые, по нашему мнению, в этом случае были бы более чем уместны) поместили правильный перевод: «….знаковых фигур масштаба правителя Наварры и герцога Валентино…», заинтересованный читатель, отталкиваясь от него, мог бы, хотя бы с помощью вездесущего Интернета, самостоятельно углубляться в политические, военные, дипломатические и религиозные перипетии Итальянских войн, очень многое предопределивших в последующей истории Западной Европы. А так за что ему зацепиться? Не за принца же Наваррского, право слово.

Промах в печатных СМИ необратим. Все что можно сделать после выхода в свет очередного номера – извиниться перед читателем.

Иное дело электронные издания. Внести исправления никогда не поздно, а технически это – проще простого.

Руководители Полит.Ру тщатся сплотить «наиболее здоровые силы научной общественности», из чего косвенно вытекает, что уж себя-то они заранее зачислили в эти ряды. И то сказать, разве нездоровые и ненаучные способны обеспечить единение здоровых и научных?

Уж в их-то хозяйстве все должно быть почти идеально. А буде по случайному недосмотру и наметится незначительное упущение, то читатели «либерального по духу», «честного и умного издания» (обороты мелкого пакостника А. Подрабинека) забьют тревогу – и досадная ошибка немедля будет устранена.

Стенограмму лекции А. Миллера «Триада графа Уварова» должен был редактировать Б. Долгин, подающий столь большие надежды представитель здоровых сил, что его даже допускают до самостоятельных выступлений на

Ходорковских чтениях.

Виза на ее обнародование была спущена с высот иерархии здоровых сил – от самого профессора Миллера.

С чувством глубокого удовлетворения автор объявляет об успешном завершении длительного эксперимента и доводит до сведения руководства Полит.Ру, спонсоров и попечителей Проекта, а также всех пользователей сайта: по состоянию на 1 декабря в указанной стенограмме четвертый год кряду красуется республика Паолия, как известно, с юга граничащая с галичевской  Фингалией. Совершенно невозможные, не исключено, что оцинкованные, баки. И великий живописец Голли. По одним сведениям, двоюродный дед де Голля. Но по другим,  – внучатый племянник Галы.

И это – полная беспросветная задница.

Здоровые силы научной общественности? Типичные самозванцы, при этом нельзя сказать, чтобы  слишком уж грамотные.

Если бы автором двигало стремление побольнее уязвить оппонентов, то, вставив перл олбанского в нарочито исковерканную русскую речь, он всего лишь издевательски пожелал бы соплеменникам из руководства Полит.РУ: таки вже випейте йаду между тут! – и дело с концом.

Однако, все не так просто.

Руководство Полит.Ру настойчиво позиционирует Публичные лекции, как дискуссионную площадку «содержательной коммуникации». Оставляя без внимания наскучившие изыски постмодерна, отметим, что дискуссия на Проекте только симулируется, а сам он на сегодняшний день  – не более чем своеобразный заповедник для тех, кто, перефразируя героя «Дара», в старинном стремлении к «свету» не заметил, что этот «свет» горит в окне куратора из вашингтонского обкома. Подобных заведений – от с особой помпой проводящихся Ходорковских чтений до микроскопического семинара «Постмодерн и современная Россия», тихо доживающего свой век в безлюдии Сахаровского центра – предостаточно. Но именно Публичные лекции теоретически могут быть трансформированы в подлинно  дискуссионную арену, где в преддверии 2012 года представители всех течений российского либерализма могли бы в открытой и равноправной дискуссии обсудить свои разногласия.

Во имя этого автор готов, во-первых, на время воздержаться от дальнейшей дискредитации Публичных лекций, во-вторых, совершенно безвозмездно поделиться с руководителями Полит.Ру соображениями насчет того, что именно необходимо предпринять.

Можно ли требовать большего?

P. S. Автор попытался было предложить Полит.Ру материал, посвященный критике одного из баловней Проекта. Эх, если бы любезным читателям, мужественно добравшимся до завершения авторского многословия, довелось увидеть, что приключилось с лицом г-на Долгина, когда он услышал заглавие…

     

 

 

                    

 

 

 

    

 

     

      

 

 

 

 

  .               

 

 

 

 

.

 

                                                                  

     

 

 

                    

 

 

 

    

 

     

      

 

 

 

 

  .               

 

 

 

 

.