Иван Иваныч. Продолжение.

На модерации Отложенный

 

Самолет загудел пуще, разогнался и мягко взлетел. И тут Иван Иваныч понял, что все
происходящее с ним — чистая правда и он летит в далекую Японию. Минут через пять гул
внезапно прекратился, самолет выровнялся, только легкое шуршание сопровождало полет.
Впрочем, никакого полета и не было — лишь легкое шуршание и прохлада.
Эти молодые японки действительно не были такими уж красавицами, но они и не были на
одно лицо, как ему показалось вначале. Он условно назвал их про себя знакомыми именами, а
именно: Вера, Надя и Люба. Вера была высокая, стройная, почти европейка. Надя пониже и
такая скуластенькая и чуть полноватая, она улыбалась самозабвенно и все время подплывала
к нему и спрашивала по-английски, удобно ли ему и не надо ли чего. И он как будто бы все
понимал. А Любочка была совсем маленькая, но удивительно изящная, ну просто куколка. В
ее улыбке Ивану Иванычу показалась какая-то даже загадка. Может быть, этому способство-
вала челочка на ее лбу, может, и что другое.
Они и с другими пассажирами были предупредительны и улыбчивы, но с ним (он это
чувствовал) особенно. «Чем же я им угодил?» — все время думал он, но не находил ответа.
Необычная легкость овладела им. Он раскинулся в мягком кресле и приготовился
к новым сюрпризам. Они не заставили себя долго ждать. Прекрасная Вера вручила ему
маленькие наушники и, смеясь при виде его недоумения, научила ими пользоваться. И вот
он услышал прекрасную, глубокую музыку, затем переключил рычажок, и послышалась
английская речь, и он, к изумлению своему, тотчас все понял. Сначала он даже испугался, что
понимает чужой язык, которого он до той минуты вовсе и не знал, даже мелькнула тревожная
мысль: уж не случилось ли с ним чего? Но постепенно заслушался сообщением бойкого
корреспондента: разговор шел о событиях в Ливане. Он слушал то известия, то музыку, то
детские сказки. Достаточно было переключить рычажок. Никто ему не мешал, никто его не
беспокоил, да и он никого не раздражал, и потому ему было легко и счастливо. В этот самый
момент подоспела скуластенькая Наденька и вручила ему с поклоном небольшую замшевую
сумочку на «молнии» и при этом сказала, что это ему подарок на память об авиакомпании.
Он совсем уж удивился и принялся изучать содержимое. Приятно поблескивая, предстали
его глазам различные флакончики с одеколоном, с туалетной водой и еще с чем-то, пока еще
непонятным, безопасная бритва на случай, если он вздумает побриться, и тут же в тюбике
крем для бритья. Затем — расческа в футляре, если ему заблагорассудится причесаться,
коробочка с прозрачным ароматным мылом, и тут же в боковом карманчике небольшое
махровое полотенечко, и тут же набор всевозможных предметов, чтобы привести в порядок
ногти: ножнички, пилочки, пинцеты и в довершение всего набор мелких пуговиц, ниток и
иголок, чтобы мало ли что. Но у Ивана Иваныча пуговицы были все на месте.
Всем этим он, как это говорится, был приятно поражен, но особенно вниманием и
восхищением, которое было написано на лицах милых японок. Тут пришла пора обеда.
Действительно, Иван Иваныч ощутил голод. И сразу все три девушки захозяйничали — и
Вера, и Надежда, и Любовь. Все делали быстро, четко, с прежними глубокими поклонами.
Вдруг какая-то сила подняла Ивана Иваныча с кресла. Он вскочил, выпрямился, стройный и
помолодевший, а после отвесил изумленным девушкам низкий поклон, так что они всплеснули
руками, ликуя. Затем ему поднесли горячую влажную салфетку, и он протер руки и лицо.
Затем ему предложили напитки, и он выпил коньяку. Затем ему подали меню, и он все понял,
вычитал и попросил сырую рыбу, рис и отварные овощи, и обязательно палочки, и тут же
приспособился ими пользоваться. На одно лишь мгновение ему почему-то вспомнились
раздавленные в автобусе помидоры, но тут же это мрачное видение погасло. После обеда он
прошел в туалет, но уж не согнутый, как обычно, и походка его была пружиниста и уверенна, и
японки им любовались. Все было ему доступно и с руки, всем он был приятен и даже необходим,
и фалды его голубого кимоно многозначительно развевались на ходу. Тем временем кресло
было превращено в удобное ложе с помощью ловких приспособлений. Он улегся. Под голову
ему положили мягкую белоснежную подушечку, прикрыли его пушистым пледом. «Ну это уж 
слишком, — подумал он, — тут уж перебор. Можно было бы и сидя подремать...» Однако
раскинулся и тотчас заснул. Проснулся Иван Иваныч совсем другим человеком. Щеки его
округлились и зарозовели, плечи развернулись, кровь была горяча, и ощущение жизни было
необычным и необременительным. Девушки радостно приветствовали его пробуждение, и он
им улыбнулся, словно младшим любимым сестрам, а надо сказать, что улыбка у него оказалась
весьма обаятельной. И он улыбнулся и совершенно запросто попросил у них чаю или чего-
нибудь попить, и все это на чистом английском языке без всяких затруднений. И теперь это
уже его не поражало, а воспринималось как должное. Он хотел было даже по-японски, но
вовремя сообразил, что пока еще не может составлять правильно фразы.
В передней части салона бесшумно спустился с потолка громадный экран, и началась
демонстрация американского фильма. Звук транслировался через наушники и поэтому не ме-
шал тем, кто спал или думал о жизни.
Иван Иваныч с любопытством наблюдал за развитием сюжета, а сам прихлебывал зе-
леный чай. В салоне стояла тишина, лишь слабое шуршание за бортом напоминало о полете.
После фильма Иван Иваныч снова немного подремал. Его разбудила Любочка мягким при-
косновением. Она предложила ему перекусить, на что он с радостью согласился. Он протер
руки и лицо горячей влажной салфеткой, а затем принялся за жаренных в сухарях креветок и
цыпленка с соевой подливкой. И снова зеленый чай, и какая-то невиданная ранее сладость в
тесте, и к этому почему-то прерывистое смутное воспоминание о Москве, которая то ли была
в его жизни, то ли почудилась. Именно почудилась, потому что за окном поплыли, вынырнув
из облаков, японские пейзажи.
Земля быстро приближалась. Кресло вновь было установлено вертикально. Девушки
улыбались, но в улыбках их Ивану Иванычу увиделась грусть расставания. «Как же мы будем
теперь друг без друга?» — подумал он с тоской.
Приземление было спокойным и мягким. Когда замолкли двигатели, Наденька подала
Ивану Иванычу его пиджачок, он переоделся и встал. Она окинула его восхищенным взором.
«Как же я без них?» — снова подумал он, и сердце его перевернулось.
И вот, несколько раз низко поклонившись друг другу и обменявшись трогательными
напутствиями, они расстались. Миновав специальный коридорчик, Иван Иваныч очутился в
громадном аэровокзале и смело пошел за толпой и шел до тех пор, пока к нему не подбежали
несколько радостно восклицающих японцев с плакатом, на котором было написано по-русски:
«Здрасьте, Иван Иваныч!» Оказалось, что сам Отаке-сан, президент фирмы «Синсейдо», на-
ходится среди встречающих. Это был крупный мужчина с широким лицом и глазами ребенка.
Начались низкие поклоны, что теперь у Ивана Иваныча получалось весьма непринужденно и
нисколько не выражало какого-то раболепия или тем паче унижения, а, напротив, самое горя-
чее пристрастие, уважение и даже восхищение собратом, соплеменником, личностью. Среди
встречавших был также молодой аспирант-славист Джоторо-сан, которого фирма пригласила
переводчиком к Ивану Иванычу.
Японцы не догадывались, какая с Иваном Иванычем случилась метаморфоза. Он ведь
уже не был сутул, а некоторая вновь нахлынувшая желтизна щек объяснялась длительностью
полета. Все радовались встрече и тому, что гостя ждет отменный номер в классном отеле, где
он сможет отдохнуть с дороги. Был подан «мерседес». Приветливый шофер был в белых пер-
чатках. На спинках сидений и на подголовниках покоились белые накрахмаленные кружева.
Иван Иваныч было оторопел, подумав, что это ему честь такая, но рядом остановилась другая
машина, и в ней было такое же убранство, и во всех такси — то же самое, и водители в белых
перчатках. Так они и поехали, и приехали в громадный Токио, и въехали в район Сенджуко, и
подкатили к высоченному отелю «Сенчури», и взлетели, и вошли в чистую просторную свет-
лую комнату с белой удобной мебелью. Иван Иваныч и Джоторо-сан. Внизу за окнами тихо
гудел бескрайний город, двигался поток автомобилей, новехоньких, как с иголочки. С плоской
крыши соседнего небоскреба взлетел синий вертолет. Вдруг вспомнилась Сретенка, и что-то
несильно кольнуло слева.
Джоторо-сан вручил Ивану Иванычу в конверте деньги на мелкие расходы от фирмы и
спросил:
— Вы будете отдохнуть?
Иван Иваныч растерянно кивнул и остался в одиночестве. Он честно пытался уснуть, но
не смог. Снова смотрел на Токио, снова увидел Сретенку и своего начальника. У начальника
было усталое, испуганное лицо, он всматривался в Ивана Иваныча пронзительным, умоляю-
щим взглядом и что-то говорил, но за большим расстоянием слова не улавливались.
Итак, началась бурная, стремительная, благоуханная японская жизнь, полная азарта и
неги. Вечером в овальном зале гостиницы была устроена пресс-конференция для Ивана Ива-
ныча. Собралось большое число корреспондентов японских газет и журналов. Все пригото-
вили блокнотики и диктофоны. Иван Иваныч изрядно нервничал с непривычки и намеревался
в случае чего давать отпор, но его очень мирно спросили о рамках, то есть давно ли он этим
увлекается, и как это соотносится с его службой, и почему он не продает свои восхитительные
работы, и что для него вообще значит творческий процесс... Слово «творческий» примени-
тельно к выпиливанию рамок Ивана Иваныча очень смутило, он забекал, замекал, позабыл
нужные слова, еле вспомнил и промямлил что-то такое многозначительное. Японцы между
тем старательно все записывали, кивали, улыбались. Однако о творчестве и о рамках больше
вопросов не было. Зато послышались вопросы о перестройке.
Там, в Москве, Иван Иваныч то ли по вялости характера, то ли от сложностей быта о
перестройке как-то не размышлял.
То есть думал, конечно, ну перестройка так перестройка,
ладно, будем перестраиваться... А чего же не перестраиваться?.. Его даже как-то на улице
спросил человек с телевидения, подсунув микрофон: «Что вы думаете о перестройке?» А Иван
Иваныч ничего не думал, он втянул голову в плечи и побежал трусцой в магазин напротив.
Иногда смотрел на экран телевизора, как там спорили о всяких финансах и экономике разные
симпатичные люди, смотрел, и ему почему-то казалось, что они сами ничего не понимают, они
не знают, как сделать так, чтобы в магазинах все было, чтобы все разговаривали друг с дру-
гом тихо и уважительно. Ну, ладно, перестройка, перестройка... и не такое пережили... И он
выключал телевизор и вновь с ожесточением принимался за рамки, а перед глазами возникал
образ начальника, который топал ногами и кричал: «Вся страна перестраивается, а они тут
черт знает что, понимаешь!» И, устав от этих непонятных криков и постоянно чувствуя себя
во всем виноватым, Иван Иваныч втягивал голову в плечи и старался ни о чем не думать. А тут
вдруг снова эти вопросы и навострившиеся лица японцев: «Что вы думаете о перестройке?» И
тут Иван Иваныч улыбнулся и ответил с непривычной раскованностью:
— Это наш последний шанс. Общество тяжело больно, но я верю, что недуг излечим.
Мы становимся зорче и перестаем игнорировать общемировые процессы.
— А если перестройка сорвется? — спросил один из корреспондентов.
— Случится катастрофа, — мрачно ответствовал Иван Иваныч, — хотя, — продолжил
он убежденно, — даже если все кончится, уже то, что произошло, — благо...
— А кто же все-таки мешает? Бюрократы? — спросила миловидная японка. — Почему
так трудно и медленно?
Иван Иваныч подумал и сказал:
— Смешно и наивно считать бюрократов главной причиной трудностей. Тормоз — не
бюрократы, а все общество, и это главная проблема. Главный противник перестройки — низ-
кий уровень культуры политической, экономической, нравственной.
Вопросы сыпались как из рога изобилия, и Иван Иваныч, как ни странно, тут же на-
ходил ответы.
Разговор длился больше часа, зашла речь о Японии, и Иван Иваныч сказал среди
прочего:
— Вот вы сидите передо мной такие сытые, счастливые, умиротворенные...
И тут японцы тихо рассмеялись. Этот смех напоминал шуршание. Иван Иваныч всполо-
шился, засуетился и торопливо проговорил:
— Нет, нет, вы меня не так поняли. Я понимаю, что и у вас много проблем. Вообще,
где есть люди, там без проблем не обходится, я понимаю... — Он очень не хотел, чтобы его
воспринимали обалдевшим туристом, и он попытался объяснить им свою точку зрения. Они
кивали, и записывали, и улыбались.
Затем дни замелькали, одаривая все новыми восхитительными впечатлениями. Многое
уже стало привычным, воспринималось как должное, но все чаще и чаще вставала перед ним
Москва, и почему-то именно ранний рассвет, и на всем розовые краски, и его учреждение, и
его начальник, но вспоминал он обо всем этом с грустью и умилением, словно не было очере-
дей, забитых автобусов, выговоров, и оскорбительных придирок, и угроз...
«Попробовали бы вы все это, — думал он, глядя на улыбающихся, кланяющихся япон-
цев, — не до улыбок вам было бы...» Вот такие размышления начали его посещать, хотя в
них не было ни капли недоброжелательства или, скажем, неприязни, нет, лишь мимолетная
горечь и печаль.
Ивана Иваныча возили по музеям, по роскошным паркам, водили по улицам, и везде, где
он ни появлялся, куда ни заходил, к нему бросались с поклонами, выказывая свое уважение
и даже, может быть, любовь, и, преисполненный благодарности, он ходил с высоко поднятой
головой, радуясь, что нужен людям, что им удовольствие видеть его и выслушивать. Особенно
его удивляли автомобили, когда на узкой старой токийской улочке они вдруг вырастали перед
ним и тотчас замирали, словно живые существа, пока он с гордо поднятой головой переходил
дорогу. Тогда они тихо трогались с места и на лицах водителей сияла неизменная улыбка. «Что
же я им такого сделал?» — думал он, и ему всякий раз хотелось крикнуть им вслед: «Братья и
сестры, раскройте секрет мастерства!..» Он, кстати, мог бы крикнуть это по-японски, так как
уже довольно прилично изъяснялся, но не мог решиться нарушить покой улицы.
Накануне отъезда Иван Иваныч купил себе легкий бежевый костюмчик, облачился в него
и впервые со дня своего приезда глянул в зеркало. Перед ним стоял высокий стройный мужчина,
еще нестарый. Красивая голова была высоко вскинута, и не какие-то там амбиции отражались
на его свежем лице, а человеческое достоинство, и щеки покрывал румянец.
Тут с ним произошла одна небольшая, чрезвычайно забавная, как ему показалось, ис-
тория. Прогуливаясь в своем новом костюме по одной из торговых улиц, он вдруг увидел вы-
веску со знакомым словом: «Beriozka», оно было написано латинскими буквами. Латинские
эти буквы несли родимый смысл, и аромат родины донесся до взбудораженного сердца Ивана
Иваныча. Эта вывеска над стеклянным входом вела в магазин, где, как догадался Иван Ива-
ныч, торговали товарами из его страны. Искушение было велико, и Иван Иваныч шагнул под
родимый кров. Первое, что он увидел, было великое множество бутылок с водкой — «Мос-
ковской», «Столичной», «Сибирской», «Польской», бутылок с армянским, грузинским, мол-
давским коньяком, крымским «Каберне» и другими винами, и все это вполне дешево и безо
всякой очереди. И Иван Иваныч, посверкивая глазами, стремительно потянулся было к этому
добру, но тут же опамятовался и рассмеялся. Все это выглядело крайне соблазнительно, од-
нако магазин был пуст, и японцы почему-то не торопились расхватывать этот потрясающий
дефицит. Затем перед путешественником засверкали коробки консервов с крабами, затем...
витрина на противоположной стене заставила его вздрогнуть: перед ним на многочисленных
полках, вглядываясь в него голубыми безразличными глазками, поджав пунцовые губки, не-
подвижными рядами застыли многозначительные батальоны расписных матрешек. Их пухлые
торсы выражали вечное презрение к чужеземным радостям, в их бездонных чревах толпились
целые армии грядущих поколений, уже навостривших голубые глазки, и поджавших пунцовые
губки, и надувших розовые щечки. И все эти полчища глядели на Ивана Иваныча, не выражая
никакого интереса ни к нему, ни к окружающему миру. В магазине было пусто. Не уняв дрожи,
Иван Иваныч покинул это загадочное заведение.
В последний вечер президент фирмы «Синсейдо» господин Отаке-сан устроил у себя
дома отвальную. Ивана Иваныча привезли в уютный японский дом, где у порога, по обычаю,
пришлось снять обувь. В прихожей встречали хозяева и гости. Долго кланялись друг другу и не 
скрывали своих высокопарных чувств. Осторожно ступая по рисовому татами, Иван Иваныч
вошел в комнату. В центре комнаты, в которой были раздвижные стены из рисовой бумаги,
стоял низкий квадратный стол, окруженный плоскими подушечками. Каждый уселся на свою,
а ноги опустил под стол в специальное углубление, дно которого обогревалось. Ногам было
тепло и покойно. Наполнили деревянные квадратные рюмочки горячим саке и выпили за до-
рогого гостя. «Кам-пай!» — зазвучало среди рисовых стен.
Они пили саке и пиво и ели палочками различные японские деликатесы, сдабривая все
это соевым соусом. Шел непринужденный разговор о поэзии, живописи, музыке, как вдруг
взгляд Ивана Иваныча остановился на противоположной стене, и он узнал свою рамку. Без
ложной скромности он отметил ее высокое качество и порадовался, но то, что было заключе-
но в ней, его поразило. Перед ним простирался красно-желто-зеленый луг, ну это, конечно,
условно, и на этом красно-желто-зеленом распластался, вытянув печальную шею, черный
умирающий журавль. Иван Иваныч не видел, открыты ли его глаза или уже закрылись, но в
самой позе было столько пронзительного отчаяния и тоски и даже несогласия с судьбой, но
в то же время столько покорности, что хотелось закричать, умолить, потребовать, наконец...
Разве можно лишать жизни живое, горячее, любящее? Да, но за вину, которая накапливается
в нас в течение всей жизни, а ведь это мы сами виноваты в собственных несовершенствах, и
за это нужно платить самую высокую цену чуть позже, чуть раньше... Ах, лишь бы только это
зависело от благорасположения светил, а не от людской прихоти. Бедный черный японский
журавль, так по-русски, так по-грузински, так по-татарски уходящий из этого мира!..
Все, затаив дыхание, смотрели на Ивана Иваныча. Он поднял чашечку саке и сказал:
— Друзья мои, вот дом, где говорят об искусстве и скорбят о черном журавле. Это зна-
чит, что мы, несмотря ни на что, остаемся людьми. Я пью за это. Кампай!
— Кампай! — откликнулись собравшиеся.
Господин Отаке-сан тихо плакал.
Утром перед отлетом было по-прежнему много улыбок, поклонов и грусти. Вкрадчиво и
многозначительно шумел Токио. Иван Иваныч оглядел провожающих — в их глазах и лицах
было откровенное счастье видеть его. И вдруг он с отчаянием подумал: «Да как же вы все бу-
дете теперь без меня?!»
И улетел. На следующий день, не успел он явиться на службу в свое учреждение за свой
стол, как позвонила секретарша начальника и пригласила его зайти к самому.
Он шел по коридору пружинистой, твердой походкой. В приемной секретарша успела
шепнуть ему, что начальник теперь новый, что старого уже нет. Иван Иваныч не удивился.
«Правильно, — подумал он без злорадства, — давно пора от таких работников избавляться.
Новые времена — новые люди...» Он вошел в кабинет без былого подобострастия, без былой
угнетенности и там, удобно и с достоинством расположившись в кресле, узнал, между прочим, что начальник ушел на повышение.