Осень

   Это грех-писать такое. Это грех-думать словами, о которых другие не думают, и записывать их на бумаге, которую другие не должны видеть. Это низость и зло. Это как если бы мы говорили наедине, не обращаясь ни к каким ушам, кроме наших собственных. И мы хорошо знаем, что нет преступления чернее, чем делать или думать в одиночку. Мы нарушили законы. Законы гласят, что люди не могут писать, если только Совет призваний не попросит их об этом. Да будем мы прощены!

Но это не единственный грех, лежащий на нас. Мы совершили более тяжкое преступление, и для этого преступления нет названия. Какое наказание ждет нас, если оно будет обнаружено, мы не знаем, ибо такого преступления не было на памяти людей, и нет законов, которые могли бы его предусмотреть.

Здесь темно. Пламя свечи неподвижно висит в воздухе. Ничто не движется в этом туннеле, кроме нашей руки на бумаге. Мы одни здесь, под землей.

Это страшное слово, одиночество. Законы гласят, что никто из людей не может быть одинок никогда и никогда, ибо это великое преступление и корень всего зла. Но мы нарушили много законов. И теперь здесь нет ничего, кроме нашего единственного тела, и странно видеть только две ноги, вытянутые на земле, и на стене перед нами тень нашей единственной головы.

Стены потрескались, и вода стекает по ним тонкими нитями без звука, черная и блестящая, как кровь. Мы украли свечу из кладовки Дома Дворников. Мы будем приговорены к десяти годам Исправительного заключения во Дворце, если это будет обнаружено. Но это не имеет значения. Важно только то, что свет драгоценен, и мы не должны тратить его впустую, чтобы писать, когда он нам нужен для той работы, которая является нашим преступлением. Ничто не имеет значения, кроме работы, нашей тайны, нашего зла, нашей драгоценной работы. И все же мы должны также написать, ибо—да смилуется над нами Совет!—мы хотим хоть раз поговорить только с нашими собственными ушами.