Какую модель строит Компартия Китая

 Китайские коммунисты сумели построить адаптивную систему власти, которая сочетает в себе элементы однопартийной диктатуры ленинского типа и традиционной для Китая системы бюрократии, воспроизводившейся в разных изводах начиная с III века до нашей эры.

Когда КПК создавалась в 1921 году как борющаяся за власть партия революционеров-марксистов, решающее влияние на ее организацию имела «старшая сестра» – РКП(б). Советские эмиссары сыграли огромную роль и при строительстве КНР после 1949 года, когда коммунисты во главе с Мао Цзэдуном взяли власть, победив в гражданской войне.

Советский опыт был также востребован Пекином и в критический для КПК момент перезагрузки социально-экономической модели в эпоху Дэн Сяопина – только уже не позитивный, а негативный. Глядя на крах КПСС, развал СССР и череду «бархатных революций», похоронивших Варшавский договор, китайские коммунисты учились, как делать не надо.

Возникшая в итоге в Китае система организации власти, экономики и жизни общества органично сочетает и советский опыт, и традиционную для Китая бюрократическую модель. Как и в Советском Союзе, выстроенная по лекалам КПСС партия контролирует все сферы жизни общества, выступая «руководящей и направляющей силой», а партийная иерархия стала реальной нервной системой в механизме управления – в отличие от подчиненной ей иерархии официальных государственных должностей.

В КНР есть крупный госсектор, госкомпании доминируют в стратегических секторах экономики (банки, ВПК, телеком, энергетика и так далее), а внутри госкомпаний партсекретари по-прежнему важнее гендиректоров, хотя в последнее время эти роли нередко совмещаются для улучшения качества управления. Но в то же время в современном Китае есть многие вещи, напоминающие традиционный для страны уклад, – и напрочь отсутствовавшие в советской модели после сворачивания НЭПа.

Прежде всего, это мощная рыночная экономика. Частный бизнес, начавший расти в 1980-х годах с разрешения партии, обеспечивает сейчас более 80% рабочих мест, 70% инноваций и 60% роста ВВП. Подобный гибрид капитализма с сильным госучастием при централизованной авторитарной власти удивляет западных наблюдателей и нередко считается экспериментом, который вряд ли окажется жизнеспособным.

Однако в традиционном Китае такая модель существовала на протяжении многих веков: рыночное хозяйство органично уживалось с императорской властью и бюрократической вертикалью. В конфуцианской традиции чиновничий труд считался более подходящим предназначением для благородного мужа (君子), чем коммерция, но это отнюдь не мешало миллионам людей заниматься торговлей и ремеслами, формировать крупные купеческие дома, конкурировать между собой и следовать законам рынка – с периодическим вмешательством правительства в отдельные сферы регулирования (первый трактат, обсуждающий отношения частного бизнеса и госмонополий, был написан в Китае в I веке до нашей эры).

В этом плане капитализм Китаю исторически не совсем чужой (Макс Вебер даже считал конфуцианскую систему ценностей самой близкой к «духу капитализма» после протестантизма и иудаизма).

Короткий период искоренения частной собственности и попыток строить исключительно государственную экономику при Мао – для Китая отход от исторической нормы.

Китайские коммунисты оказались настоящими марксистами в понимании того, что только жизнеспособный экономический базис может обеспечить устойчивость политической надстройки. В отличие от КПСС для КПК таким базисом стала не закостеневшая плановая экономика, а гибкая рыночная. Она дала выход коммерческому таланту и жажде наживы миллионов людей (недаром Дэн Сяопин заповедовал согражданам первым делом обогащаться), встроила страну в глобализацию и мировое разделение труда, обеспечила Китаю движение вверх по цепочкам добавленной стоимости, а заодно позволила партии сохранить командные высоты в народном хозяйстве как регулятору и как собственнику.

Отказавшись от догматического контроля над экономикой и позволив кошке ловить мышей без споров о ее цвете, китайские коммунисты также ослабили хватку в вопросах личных свобод сограждан. В 1990-е и 2000-е партия научилась править, не слишком залезая к китайцам в спальни, на книжные полки или в шкафы с одеждой.

Конечно, уровень цензуры в СМИ и культуре, а также степень контроля властей над общественным сознанием в Китае выше, чем в демократиях и даже сегодняшней России. Тем не менее подавляющее большинство китайцев живут с вполне приемлемым для них уровнем вмешательства государства в частную жизнь.

В «новую эпоху» Си Цзиньпина гайки вновь начали закручивать (особенно для управленцев, а также для представителей деловой и интеллектуальной элиты), но объем личных свобод все равно пока достаточен для большинства китайцев, исповедующих прагматический материализм и стремящихся к вещам вполне земным: обильной и качественной еде, брендовой одежде, дорогим гаджетам и автомобилям, зарубежным поездкам, сексуальным приключениям, долголетию и престижному образованию для детей.

Сама же партия, сохраняя многие ленинские принципы организации, все больше становится похожа на традиционную для Китая систему управления, где узкая прослойка образованных людей по результатам экзаменов получает должности в разветвленной бюрократической иерархии. Конечно, 95-миллионная партия не состоит из одних чиновников (а на рубеже 2000-х в нее по указанию генсека Цзян Цзэминя активно начали интегрировать даже капиталистов), однако партийцы внутри бюрократического механизма давно подчиняются многим правилам, придуманным для управленцев еще в имперские времена – например, запрету занимать крупные должности в родной провинции.

Партия по-прежнему не может отказаться от идеологии «китаизированного марксизма» (马克思主义中国化), но сам «китайский коммунизм» давно отошел от изначального смысла учения Маркса. В юбилейной речи Си Цзиньпина слова «великое возрождение китайской нации» звучали куда чаще, чем отсылки к классикам единственно верного учения. Национализм постепенно становится идеологией правящей партии, хотя выбросить слово «коммунизм» из своего названия и стать просто Китайской партией (中华党) КПК пока не может.