ХХ съезд. Уроки

Гегелевский «исторический дух» не только хитер. Он еще лишен чувства вкуса и временами напоминает бездарного сочинителя опереточных либретто, чьи шутки громоздки и неуклюжи. Примеров тому множество.

1.

Так, мало кто знает, что знаменитый двадцатый съезд КПСС, на котором Н.С. Хрущев в своем закрытом докладе «разоблачал культ личности Сталина» и объявил о мирном сосуществовании с капитализмом, одним из своих постановлений прекратил паровозостроение в Советском Союзе. Ирония ситуации в том, что одной из популярнейших песен в довоенном СССР была песня о паровозе, который везет детей революционеров в «светлое коммунистическое завтра»:

Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка!
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка!

Сейчас для многих очевидно, что именно 20-й съезд стал поворотным в сползании к кризису советского социализма в СССР, он во многом предопределил и разрушение его в эпоху так называемой перестройки. Недаром Горбачев и его соратники (включая зловещую фигуру Александра Яковлева, не скрывавшего своей ненависти к СССР, социализму и Ленину) называли себя «детьми 20-го съезда». Так же именовали себя все антисоветчики-диссиденты, которые начинали с призывов вернуться «к ленинским принципам», а закончили восхвалениями самого дикого, разбойничьего, бесстыдного капитализма.

Конечно, формально ни Хрущев, ни другие руководители партии и правительства в феврале 1956-го ни о чем таком не думали. Более того, вместе с критикой отмечалась и положительная роль Сталина  в истории. А культ личности трактовался, как бы исходя из ленинских суждений и оценок. Действительно, в последние годы своей жизни Владимир Ильич, видя, какое гипертрофированное, почти религиозное почитание складывается вокруг его имени, не раз пояснял, что теория героя и толпы – это не марксистская, а народническая теория, которую подверг критике еще Плеханов. Ленин внимательно читал национал-большевика Н. Устрялова, который в начале 1920-х предрекал перерождение власти коммунистов в бонапартистскую диктатуру.

В своем «политическом завещании» Владимир Ильич отметил недостатки некоторых лидеров партии – от Сталина и Троцкого до Бухарина и Пятакова, тем самым как бы желая показать, что эти недостатки должны быть учтены съездом партии при персональном рассмотрении кандидатур нового руководства страной. Ленин был твердый сторонник коллегиальности в руководстве, ради чего он считал возможным идти на значительные компромиссы (вспомним, что он простил Каменева и Зиновьева даже за их прямое предательство перед вооруженным восстанием в Петрограде и позднее доверял им высокие партийные посты). Однако в письме к съезду отметил, что этот «октябрьский эпизод… не является случайностью». 

Точно так же с точки зрения марксизма-ленинизма ничего крамольного в идее мирного пути к социализму не было. Ленин в своих статьях 1917 года писал, что после Февральской революции был момент, когда пролетарии и крестьяне могли бы через Советы получить власть без вооруженного восстания, но этот момент оказался почти неуловимым. В последних статьях Ленина уже сквозит понимание того, что ожидаемая мировая революция не наступила и Стране Советов придется строить социализм в буржуазном окружении. Что же касается Сталина, то оппозиция в ВКП(б) в лице Троцкого и его адептов все 20–30-е годы (сначала внутри страны, а потом из-за рубежа) твердила, что Сталин «перешел к соглашательству» со странами капитализма, что для него государственные интересы СССР важнее мировой революции. Признаки этого троцкисты видели в сложном отношении к гражданскому противостоянию в Китае, в стратегии народных фронтов в годы войны в Испании.

Известно, что Сталин не разделял идеологию «перманентной революции», не верил в возможность близкой мировой победы социализма, пытался для сохранения «первого острова социализма» выстроить мирные и взаимовыгодные отношения СССР с Западом. Лицемерно ругая Сталина на 20-м съезде, Хрущев своим курсом «на мирное сосуществование социализма и капитализма» лишь продолжал политику. 

Итак, формально было бы неверно говорить, что при Сталине паровоз советского социализма мчался к станции «Коммуна» так же, как и в 1917-м, а Хрущев остановил его и приказал разобрать на запчасти. Но его декларативное провозглашение, что «нынешнее поколение будет жить при коммунизме», оказалось безответственным блефом и до сих пор не сходит с уст насмешников.

В 1956 году Хрущев и его команда действительно сделали нечто такое, что радикально подломило фундамент советского социализма, предопределило кризис и его самого, и левого движения по всему миру. И интуитивно они понимали, что делают нечто дурное, что люди не поймут и не простят им, отсюда обстановка крайней секретности, в которой происходило «разоблачение культа Сталина».

2.

Как известно, Хрущев, готовясь критиковать Сталина, побоялся выступать с открытым докладом перед представителями прессы и иностранными гостями, которые были на съезде и разнесли бы его слова по всей стране и по всему миру. Его доклад был зачитан в последний день съезда, 25 февраля, на закрытом заседании. Как свидетельствуют участники, съезд фактически был закрыт, и делегаты стали разъезжаться, а их места занимали работники аппарата ЦК.

Стенографирование не велось и в опубликованные материалы съезда доклад не попал, напечатали лишь много дней спустя краткое постановление «О культе личности и его последствиях». После выступления Хрущева делегатам не предоставили возможности выступить с оценками и возражениями, им предложили принять сказанное «к сведению». Текст доклада потом распространили по партийным организациям, где он был зачитан членам партии и «активу». Для ушей большинства беспартийных граждан он уже не предназначался. Тиражировать текст доклада Хрущев запретил, и впервые доклад попал в открытую печать лишь через много десятилетий, в годы перестройки, в 1989 году.

Почему же Хрущев побоялся обнародовать свой доклад тогда, в 1956 году? Потому что он справедливо полагал, что народ его не поймет и не поддержит. Такие проявления и последовали.

Уже 5 марта 1956 года, через несколько дней после закрытия съезда, в Грузии, на малой родине Сталина, начались массовые беспорядки.

7 марта на улицы города вышли 70 тысяч человек. Они требовали отменить решение ХХ съезда, снять с должностей Хрущева и Микояна, ввести в состав ЦК сына Сталина – Василия. Протестующих поддержали редакторы грузинских газет, все издания вышли с портретами Сталина. На помощь тбилисцам стали приходить жители Гори. Вся республика слилась в едином порыве. Хрущев приказал ввести в Тбилиси армию, солдаты открыли по митингующим автоматический огонь. Военные патрули рассеяли восставших. 

Могут сказать, что грузины выступили в защиту Сталина из националистических побуждений. Но в 1962 году на юге России, в Новочеркасске, где рабочие восстали, протестуя против низкой зарплаты и плохого обеспечения города продуктами, и где Хрущев снова приказал применить против народа армию, простые рабочие также шли на штурм горкома с портретами Сталина. 7 ноября 1963 года восстал Сумгаит, и там восставшие выкрикивали просталинские лозунги и несли его портреты.

Все годы правления Хрущева и Брежнева в народной гуще сильны был сталинистские настроения. В то время когда интеллигенты-диссиденты распевали под гитару песни, оплакивающие судьбы заключенных сталинских лагерей, простые рабочие, шоферы, грузчики, покупали из-под полы фотографии генералиссимуса и прятали их у себя дома. Самым распространенным проклятием в адрес зарвавшихся партийных бюрократов было в народе сакраментальное: «Сталина на вас нет!».

Не будет преувеличением сказать, что в целом народ (в отличие от партийной номенклатуры и либеральной интеллигенции) не принял десталинизации по Хрущеву (исключение по понятным причинам составили представители депортированных народов – чеченцы, ингуши, крымские татары, среди которых сталинистов почти не было). Хрущеву пришлось проводить свой курс силой, используя обман, административное давление и  даже, как мы видели, расстрелы мирных граждан. Многочисленные памятники Сталину в различных городах Советского Союза местные власти сносили исключительно ночью, боясь протестов. Перезахоронение Сталина в могилу у Кремлевской стены было произведено тоже ночью – с 31 октября на 1 ноября 1961 года. Причем Красная площадь была оцеплена войсками и закрыта деревянными щитами под предлогом  подготовки к параду 7 ноября. Обратим внимание на то, что решение о выносе тела Сталина из Мавзолея Хрущев принял еще в 1956 году, но выжидал несколько лет. Боясь ответственности, он приказал выдать это за «народную инициативу». Ее от лица «неких рабочих» озвучил глава Ленинградского обкома КПСС Иван Спиридонов. Ему и предстояло стать «козлом отпущения» вместо Никиты Сергеевича, если бы массы москвичей в 1961 году отреагировали бы так же эмоционально, как в Тбилиси 1956 года…

 
3.

Почему же народ, за малым исключением, остался верен своему вождю, который не был добреньким и всех устраивающим и которого не зря ведь сравнивали с Иоанном Грозным?

Можно вспомнить, конечно, что СССР в 1930-е несмотря на модернистский рывок по сути оставался  патриархальной страной. Большинство его жителей были либо крестьяне, либо горожане – выходцы из деревень. Они выросли в больших крестьянских семьях, которыми управлял «большак», обладавший неограниченной властью над жизнью и смертью своих родных. Люди, воспитанные таким образом, и руководителя государства не могли воспринимать иначе как жесткого, но справедливого «отца-большака». Все разговоры о демократии и правах гражданина казались им интеллигентской чушью. 

Кроме того, за любой критикой всегда стоит положительный идеал. Критикуют не просто так, а ради чего-либо. Так ради чего Хрущев  решился  на «разоблачение культа личности»? Что такое лежало на чаше весов, что оно перевесило и страх перед народными протестами и личную гордость? Хрущев ведь не мог не понимать, что его обязательно будут высмеивать: он не только не выступал против Сталина при жизни вождя, но напротив занимался льстивыми восхвалениями «гения Сталина» (и Мао Цзэдун, и Энвер Ходжа не преминули ему на это указать).

Прежде всего Хрущевым двигал, конечно, страх за себя. Уже в 1953 году из лагерей стали выходить «политические». Многие из них были представителями средних и даже высших слоев партноменклатуры и советского чиновничества. Они знали, кто их посадил, кто писал на них доносы, что с ними делали следователи. Как тени из прошлого они представали перед теми, кто давно считал их исчезнувшими навсегда.

В 1955-м была создана комиссия по реабилитации, и было признано, что в горячке 30-х многие были осуждены либо безвинно, либо непомерно своими деяниям. Хрущев лично допрашивал бывших следователей по этим делам и признавал потом, что многие из них были «настоящими мерзавцами и моральными уродами» (вспомните следователя Александра Хвата, который издевался над гениальным генетиком академиком Вавиловым). Хрущев понял, что кто-то должен быть объявленным за это виновным и что на этом месте могут оказаться и он сам, и его коллеги по ЦК.

В 30-е годы Хрущев отличался особой кровожадностью, он тогда писал Сталину с Украины: «Мы репрессируем по 17–18 тысяч человек, а Москва утверждает лишь 2–3 тысячи» и просил разрешения арестовывать и расстреливать больше. Сталин оставил на записке резолюцию: «Угомонись, дурак!». В.В. Кожинов писал, что перед докладом на ХХ съезде Хрущев приказал изъять из архива КГБ и сжечь тысячи документов, где стояла его подпись. И Хрущеву, и многим его соратникам из высшего руководства партии было выгодно обвинить во всем одного Сталина. Акцией перестраховочной мести можно считать ликвидацию Л.П. Берии. 

Если бы Хрущев действительно искренне верил тому, что он говорил на закрытом заседании съезда, то следующим логическим шагом должно было стать покаяние всего высшего руководства, которое было замешано в незаконных репрессиях и наказание всех, кто принял в них активное участие, был виновен в нарушениях законности, в фабрикации дел.  Ничего этого сделано не было. Ну уволили из ГБ совсем уж одиозных лиц. Нескольких даже расстреляли (видимо, которые представлялись Хрущеву опасными). В целом по всей 180-миллионной стране понесли уголовную ответственность лишь 1342 сотрудника НКВД! Большинство отделались «легким испугом». Тот же следователь Хват, издевательствами подведший Николая Вавилова к гибели, был вызван на комиссию в 1955-м (когда он был уже на пенсии), ему объявили, что он виновен в нарушении социалистической законности, но за истечением срока давности его дело закрыто. Он продолжал работать начальником отдела в министерстве, потом ушел на отдых, дожил до перестройки и в 1987 году дал интервью московской газете о «деле Вавилова». В нем он признался, что ни минуты не сомневался, что никакой Вавилов не шпион, что-де «время такое было». 

Хрущев не объявил никакой партийной и уж тем более общенародной дискуссии, чтобы выявить истинные причины «перегибов 30-х», найти их социальные корни и сделать так, чтобы репрессии больше не повторились. Наоборот, он ограничился разрешением опубликовать в «Новом мире» повесть Солженицына об Иване Денисовиче и приказал объяснить писателям, что больше тема лагерей подниматься не будет. Фактически она стала запретной, но поскольку начало было уже положено, страну наводнили самиздатовские повести, романы, исследования на лагерную тему, песни о лагерях. Эта тема была вытеснена в «социальное бессознательное», там она обросла фантастическими сюжетами и стала причиной глубоких политических неврозов советского человека. А в годы перестройки этими неврозами умело воспользовались враги социализма и пропагандисты нарождавшегося капитализма. 

Всего этого можно было избежать, если бы еще в 1956-м высказать все вслух, выговориться в ходе свободных партийных дискуссий вроде тех, что ВКП(б) проводила в начале 1920-х. 

Зато очень круто Хрущев взялся за госбезопасность. Он пообещал ее «распогонить» и «разлампасить» и сделал это, превратив в комитет при Совете министров. Органы госбезопасности были сокращены на 20 %, чекистов лишили множества привилегий, закрыли санатории КГБ, спецшколы, перестали присваивать звания генералов. Хрущевский ЦК партии заявлял, что требуется «добиться превращения органов госбезопасности в острое оружие нашей партии, направленное против действительных врагов нашего социалистического государства, а не против честных людей».

Вместе с тем именно при Хрущеве развернулись новые политические репрессии против инакомыслящих. За один 1958 год были осуждены за «антисоветскую агитацию и пропаганду» около 1400 человек – больше, чем за всё правление следующего генсека Л.И. Брежнева (а это ведь не считая тех, кто подвергся административному наказанию, кому сломали карьеру и здоровье, жертв карательной психиатрии). При Хрущеве людей сажали в тюрьмы и психбольницы за неосторожное высказывание, за анекдот о «дорогом Никите Сергеевиче». И что характерно – среди этих осужденных больше не было секретарей райкомов, горкомов, обкомов, членов ЦК, как это бывало при Сталине. Хрущевские репрессии распространялись только на простых рабочих, колхозников, служащих, чуть позже, когда возникло правозащитное движение, – на интеллигентов. Партийные чиновники могли рассказывать в кулуарах политические анекдоты, большее, что им грозило – снятие с должности и отправка на персональную пенсию. Именно при Хрущеве было принято секретное указание о том, что органы МВД и КГБ СССР не имеют права открывать уголовные дела против представителей высшей партийной элиты. Сведения на них должны были передаваться руководству партии.

В 1993 году бывший глава КГБ СССР Крючков в своей публикации в «Советской России» признавался: «Начиная с 1989 г.…в Комитет государственной безопасности стала поступать крайне тревожная информация, указывающая на связи Яковлева с американскими спецслужбами. Впервые подобные сведения были получены еще в 1960 году. Тогда Яковлев с группой советских стажеров, в числе которых был и небезызвестный ныне Олег Калугин, в течение одного года стажировался в США в Колумбийском университете… Он пошел на несанкционированный контакт с американцами». Сделать КГБ ничего не смог (более того, в самом КГБ нашлись те, кто стал покрывать Яковлева), Яковлев стал крупным партчиновником, «правой рукой Горбачева», «архитектором перестройки» и довел СССР до распада.

4.

Итак, главной целью десталинизации, которую устроил Хрущев, было защитить высших лиц партии от обвинений в пособничестве нарушений социалистической законности в 1930-х, и превратить партийную привилегированную номенклатуру в касту, члены которой наделяются почти полной безнаказанностью. Единственный суд, который им грозил, – это разбирательство внутри своей касты, которое, чем дальше, тем больше производилось не по общегражданским законам, а исходя из политической конъюнктуры. Неудивительно, что вскоре члены этой касты стали морально разлагаться, и к 80-м годам самые беспринципные из них готовы были уничтожить социализм и перейти к капитализму с условием, чтоб богатейшими при новом строе стали они сами и их дети. 

Конечно, народ все это видел. Его стихийный сталинизм был связан вовсе не с «природным раболепством перед тиранами», как утверждают нынешние либералы-русофобы. Простые люди помнили и всё плохое, что было при Сталине (как и все хорошее – начиная с энтузиазма первых пятилеток и кончая аскетизмом сурового вождя). Но они помнили и то, что над чиновничеством во времена Сталина нависал «дамоклов меч» высшей ответственности, как и над всеми обычными гражданами. И директор завода, и даже нарком могли отправиться в лагерь за развал работы точно так же, как и простой работяга. Этот «дамоклов меч» иногда падал и на безвинных, но все равно в его наличии была пусть иногда и слепая, но справедливость. И именно за существование хоть такой справедливости народ любил и идеализировал Сталина, а вовсе не за перегибы и нарушения закона. И именно эта справедливость исчезла при Хрущеве, что в конце концов привело к разрушению социализма и торжеству номенклатурного капитализма. 

Думаю, это главный урок, который мы должны вынести из ХХ съезда.

Рустем ВАХИТОВ