Главная страсть самозванца — стяжательство

Когда в дивном фильме Алексея Навального я вижу «дворец Путина»; когда мимо меня просвистывают машины, сопровождающие кого-нибудь из власть имущих; когда вдруг в Интернете я натыкаюсь на фотографию царского поместья, принадлежащего, однако, не царю, а маленькому человечку, которого до невероятного самообожания раздул газопровод, то меня не покидает мысль о подспудно грызущей их тревоге, о сомнении, в котором они страшатся признаться не только законной супруге или, положим, очередной возлюбленной, но и самим себе, о неуверенности, которую они прячут под маской властной и сильной личности. Мне почему-то кажется, что иногда, взглядывая на себя со стороны, они впадают в некую оторопь. Боже правый, я ли это? Свое ли место я занимаю? Не испепелятся ли мои богатства, мои дворцы и моя власть?

Вероятно, ни в одной другой стране мира не появлялось такого количества самозванцев, как в России. Между тем, большинство из нас помнит одного лишь Лжедмитрия Первого —

главным образом, благодаря пушкинскому «Борису Годунову» и сцене у фонтана, в которой самозванец, кляня себя за минутную откровенность, заявляет Марине: «Царевич я». Было бы, разумеется, против всех законов художества искать в самозванце Пушкина точное повторение самозванца исторического, хотя гениальный русский поэт с поразительной верностью указал, может быть, главную черту личности Лжедмитрия — его абсолютный нравственный релятивизм.
 

Ему, к примеру, было решительно наплевать на мучительно острые для той эпохи вопросы веры: с арианами он был арианином, с католиками — католиком, с православными — православным. Он клялся в верности папе римскому и обещал привести «русских людей к латинской вере», но, оказавшись на троне, принялся зло подшучивать над обычаем целовать у папы туфлю; он не уставал повторять, что всем обязан королю Сигизмунду, но, овладев Москвой, стал поглядывать на короля сверху вниз и требовать, чтобы тот в своих грамотах называл его непобедимым императором, из-за чего их отношения, постепенно охладевая, скатывались к разрыву и ссоре; он добивался руки Марины Мнишек и готов был ради нее отдать опутанному долгами Юрию Мнишеку немалый кусок России, но в Москве пустился в откровенный разврат и, как утверждают современники, обрюхатил более тридцати монахинь. Он принудил к сожительству красавицу и умницу Ксению Годунову и, по моим догадкам, только к ней испытал истинное чувство, но легко переступил через него, получив от своего будущего тестя письма со строгими внушениями и опасаясь вместе с Мариной потерять поддержку Польши. Он был человек не робкого десятка, но ужасный хвастун; соображал быстро, но отличался легкомыслием; мечтал сделаться главой антимусульманской лиги, но у себя под носом прозевал боярский заговор, в результате которого был убит. Мертвого, его раздели донага и выволокли на Красную площадь, где, как пишет один живший в ту пору в Москве иностранец, «московские женщины, большей частью из простого народа… столь непристойно выражались о его пудендо и его царице, что писать об этом не подобает».

Он слишком любил себя, чтобы любить Россию, и потому с легкой душой расточал ее казну, готов был поступиться ее землями и ни во что не ставил ее святыни. Его и Лжедмитрия Второго связывает Марина — из-за своего бешеного честолюбия она признала в человеке с характерной еврейской внешностью своего якобы чудом спасшегося мужа, спала с ним и от него прижила «царевича» Ивашку, которого повесили в Москве, когда ему было три года. В тот день крутила метель, мальчик озяб и по дороге к виселице спрашивал: «Куда меня несут?».

Их было много, и все они кончили плохо: и три Лжедмитрия, и Лжепетр (якобы сын Федора Иоанновича, а на самом деле казачок Илейка, выбранный в царевичи казачьей сходкой), и его незадачливые братцы: Федор, Клементин, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка…

Самозванцы появлялись в России и за пределами ХVII века. Назовем мнимых сыновей Петра Первого, которыми представлялись Ларион Стародубцев и Тимофей Труженик; княжну Тараканову, утверждавшую, что она дочь императрицы Елисаветы; беглых солдат Кремнева, Чернышева, некоего армянина Асланбекова и, конечно же, Емельяна Пугачева, присвоивших себе имя императора Петра Третьего.

Стремящееся к вершинам власти самозванство вовсе не перестало существовать как характерное для России явление и в ее новейшей истории. В революции всегда есть нечто самозваное — с тем, правда, отличием, что ее вождям не обязательно красть чужое имя, чтобы по своим нравственным качествам ничем не отличаться от самозванцев прошлого. Читая, к примеру, записки секретаря Сталина Баженова, отчетливо сознаешь, что весь партийно-советский ареопаг представлял собой, по сути, стаю более или менее крупных самозванцев, вполне в духе Лжедмитрия Первого, озабоченных, главным образом, собой, а не Россией, которой они овладели с помощью насилия и лжи. Отсутствие каких бы то ни было связей с народом, которому они клялись на словах и который презирали на деле; маниакальная склонность к разрушению при весьма убогих творческих дарованиях; сначала пренебрежительное, а потом спекулятивное отношение к преданию, которое ничего не говорило их пустым сердцам, насилие над историей, ненависть к свободному слову, обличающему их тайные и явные пороки, — вот родимые пятна их самозванства, создавшего вокруг себя атмосферу угрюмого подозрения, всеобщей лжи и удушающей пошлости. Как некогда Лжедмитрию, им ничего не стоило разбазарить сокровища страны; они все спустили за бесценок: руду, лес, картины великих мастеров и творения знаменитых ювелиров и, ограбив народ, уверяли, что это сделано для его же блага.

Но все-таки главная страсть самозванца — стяжательство, и оно разрастается в нем до совершенно невероятных, прямо-таки фантастических размеров.

В голодном, замерзающем и вымирающем Петрограде 1919 года, сидя в стылой квартире, умнейшая Зинаида Гиппиус последними чернилами пишет в своих дневниках о житейском благополучии комиссаров всех мастей. У них, записывает она, всего много. В ту страшную пору самозванцы наживали сумасшедшие состояния, а на улицах возле павшей лошади за куском этой падали выстраивалась очередь людей, похожих на тени. И разве два десятка лет спустя в блокадном Ленинграде от пития и брашны не ломился стол, за которым сидел товарищ Жданов?

Самозванец хотел бы стать великим человеком, но его природные склонности — отсутствие благородства, жестокость, мстительность — непременно обличат в нем временщика, сколь долго ни занимал бы он украденный трон. Говорили, что возле мертвого тела Лжедмитрия загорались появлявшиеся из земли синие огни; оно дважды выбиралось из могилы, после чего было решено его сжечь, а прах развеять по ветру. Но в России у всякого исторического времени — свои самозванцы. При взгляде на свору вечно голодных псов, которая и есть наша нынешняя власть, на какого-нибудь политического деятеля, лихорадочно спешащего обогатить себя, родню, родню своей родни и кучу прихлебателей, или на крупного чиновника, в свое низменное удовольствие палящего из вертолета по занесенным в Красную книгу благородным оленям, поневоле роняешь это слово из презрительно сжатых губ. Самозванцы. А кто же еще?