Памятник немыслимому

16 февраля в Москве пройдут общественные слушания по поводу возвращения памятника основателю ВЧК, Ф.Э. Дзержинскому, на Лубянскую площадь столицы. В преддверии этого события, т.н. “писатель” Эдуард Багиров имел наглость высказаться по этому поводу в том ключе, что никаких слушаний уже и не надо - памятник нужно ставить, и точка. Текст его обращения доступен по ссылке.

Свернуть

Наша позиция проста. В отношении к любой исторической фигуре, особенно в контексте установок разнообразных памятников, есть красная черта. Можно сделать сколько угодно достойных дел, можно строить автобаны и бороться с безработицей, можно поднимать промышленность, укреплять вертикаль власти, можно бороться с преступностью и беспризорностью… Но есть ряд деяний, совершив которые, человек навсегда лишается права не только на памятники, но на любую добрую память. И эти деяния не определить юридически. Разными могут быть обстоятельства таких поступков как предательство, трусость, даже убийство невинного. Но не может быть прощения садистам, массовым убийцам, организаторам системного геноцида или стратоцида, создателям организованной системы пыток и изуверств, одержимым идеей истребления громадных масс населения. Персона Дзержинского не оставляет даже минимального простора для трактовки. Он не был государственным деятелем широкого профиля. Дзержинский - создатель ВЧК и организатор работы этой преступной организации.

Таким образом, мы отчасти согласны с этим так называемым “писателем”. Не нужно никаких слушаний. Само обсуждение того, нужно ли ставить памятник главе банды насильников - преступление. Нам нет нужды долго объяснять, что такое ВЧК. За нас это сделают… дети.

Ниже - отрывки из школьных сочинений учащихся русских эмигрантских школ. В середине 20-х по всему русскому миру прошел своеобразный “флешмоб” - без всякой команды сверху, от Испании до Турции и Египта учителя задали школьникам сочинение на тему: “Мои воспоминания о революции в России”. Вот что из этого вышло. (цит. по: Дети эмиграции. Воспоминания. Публикуется по изданию — Прага, 1925 “Аграф”, 2001)

“Познакомился с чрезвычайками, — сколько трупов и неизвестно за что”.

“Открыли чрезвычайку, там так пахло, что слышалось на других улицах”.

“Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы выстрелов не было слышно, играла музыка”.

“Добровольцы забрали Киев, и дедушка со мной пошел в чрезвычайку, там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы, ночью я не мог спать, то снилась чрезвычайка, то что стреляют”.

“Я пошел поглядеть в подвал чрезвычайки и то, что я там увидел, заставило меня выскочить обратно. Весь пол был залит кровью, на полу лежало несколько трупов. У одного из них лицо было как решето”.

“Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошел в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки сада были открыты и там лежали обрезанные уши, скальпы, носы и другие части человеческого тела... разрывши землю, власть нашла массу трупов с продырявленными горлами. На русском кладбище откапывали жертвы, все со связанными проволокой руками, почему-то черные и вздутые”.

“Изуродованные трупы, массы скелетов в чрезвычайке, особенно Киевской, — и я иногда доходил до того, что в каждом трупе видел своего убитого, т.е. расстрелянного в чрезвычайке брата”.

“Один случай очень ясно мне запомнился: когда перевели чрезвычайную комиссию в другое помещение и мы могли придти повидаться со своими, после свидания, когда все были уведены, пришли чекисты и стали выволакивать из двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом лопатами, как сор, бросать на воз и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса, отдельные части тела, болтаясь и подпрыгивая, были увезены равнодушными китайцами, как только что собранный сор со двора; впечатление было потрясающее, из телеги сочилась кровь и из дыр досок глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки, и все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла”.

“Вечер. Тишина нарушалась выстрелами и воем голодных псов. Пришла старая няня и рассказывает вот что (она была в числе заключенных и чудом выбралась оттуда [из чрезвычайки]): заключенные, избитые, раздетые, стояли у стен, лица их выражали ужас, другие с мольбой смотрели на мучителей, и были такие, чьи глаза презрительно смотрели на негодяев, встречали смерть, погибая за Родину. Начались пытки. Стоны огласили... своды гаража, и няня упала; ее потом вынесли вместе с трупами”.

“Мама начала просить, чтоб и нас взяли вместе с ней; она уже предчувствовала и не могла говорить от волнения. В чрезвычайке маму долго расспрашивали, чья она жена. Когда мы вошли в комнату, нашим глазам представилась ужасная картина... Нечеловеческие крики раздавались вокруг, на полу лежали полуживые с вывороченными руками и ногами. Никогда не забуду, как какая-то старуха старалась вправить выломанную ногу... Я просто закрыла глаза на несколько минут. Мама была ужасно бледна и не могла говорить”.

“Зимой моих братьев и сестер разобрали добрые люди. А я... Взял браунинг отца и пошел было убить комиссара. Да по дороге увидел у сада чека гору трупов... И такой ужас охватил меня, что я бежал из города... Четырнадцатилетним мальчиком сделали меня унтер-офицером”

“Его родители скрывались. Голод заставил послать сына в город за хлебом. Он был узнан и арестован [чека]. Его мучили неделю: резали кожу, выбивали зубы, жгли веки папиросами, требуя выдать отца. Он выдержал все, не проронив ни слова. Через месяц был найден его невероятно обезображенный труп. Все дети нашего города ходили смотреть”

“Чека помещалась в доме моих родителей. Когда большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комнаты моего родного дома. Я читала надписи расстрелянных, сделанные в последние минуты. Нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка, девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они доверху были набиты растерзанными трупами. На стене погреба кто-то выцарапал последние слова: «Господи, прости»

“Сидели мы недолго, пришел солдат и нас куда-то повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, отвечал: “расстреляют”. Я видела маму, которая шептала: «Россия, Россия» и папу, сжимающего мамину руку. Мы ждали смерти.”

«Я не могу без внутренней дрожи вспомнить и крик другого ребенка в чеке: “Бабушка, я не хочу умирать!”»

Оформлять эту заметку я начал в спокойном расположении духа. Но еще раз перечитав описания увиденного этими тогда еще малышами и подростками, я только и повторял про себя: “Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!”

Для всякой личности есть красная черта. И на мой взгляд, ее пересекает человек, допускающий даже возможность героизации подобного скотства, которое страшно помыслить.

Оригинал статьи: https://vk.com/@bvg_vlg-pamyatnik-nemyslimomu