Мои неуместные воспоминания о светлой ленинградской студенческой жизни

      Самой красочной, заводной и шумливой (а может, и центральной?) фигурой, украшавшей прозу жизни нашей студенческой  и туристской группы  на Радиотехническом факультете Ленинградского Института Авиаприборостроения ЛИАП, был Семенов Слава. Светловолосый, добродушный, сугубо южного (геленджицкого) происхождения и темперамента, он выше всего ценил разнообразнейшие хохмы в собственном оригинальном исполнении. 

      Очень был возмущен, когда в ленинградской парикмахерской ему, казалось бы, по уважительной причине неумения, отказались сделать прическу “под бобрик”. И с тех пор для нас он стал Бобриком. Анатолий, правда, попытался на старших курсах заменить прозвище на Сеньку (из-за его  неизменной английской вежливости: «Сенька-ю бери мяч») или на более солидное - Бобер, но все это как-то не прижилось.

      По городу Бобрик частенько ходил во всесезонном черноморском костюме, хотя и сомнительной свежести, но зато цвета какао с молоком, застегнутом большой английской булавкой цвета червонного золота, при галстуке типа кис-кис …

      Во время постоянных воскресных пригородных туристических поездок, когда мы в едином порыве, как всяка нечисть, «поганы рожи корча, да срамны слова крича», расслаблялись, Бобрик в своей шляпе, украшенной рекордно большим количеством  наград из алюминиевых пробок от бутылок персонально выпитой водки, отвечал за музыкальное сопровождение. Умел он свои губы вытягивать таким образом, что они  превращались в раструб и пользовался ими вместо трубы, издавая громкие музыкоподобные звуки. Народ отпадал в изумлении.  Подобных способностей больше я не видывал никогда. Если мы громко пели  лихие туристские песни, то громче всех – Бобрик. Во избежание неприятностей, но чаще всего по собственной инициативе, в лирических песнях он не участвовал: какой смысл в тихом пении?

      Был он не чужд и технического прогресса. Обычно именно он тащил и заводил патефон с набором пластинок на 78 оборотов/мин. Супершиком считались пластинки чешской фирмы Супрафон с исполнением джаза Карела Влаха или Глена Миллера. Мы очень берегли эти диски. Правда, оказалось, что главная опасность была не в низкой прочности пластинок, а в потере сменных иголок из легко открывающегося углового ящичка патефона: промышленность фиксирующие скотчи еще не изобрела, но патефонные иголки уже выпускать перестала, и нам постоянно перетачивать наждачным бруском несколько оставшихся иголок было слишком накладно. Пришлось  переходить на ламповый радиоприемник с питанием от многокилограммовых  щелочных батарей: два - для накала, один - для анода. А позже, идя в ногу с писком технического прогресса, коллектив раскошелился даже на полупроводниковый приемник, ловивший передачи не только на длинных и средних, но и на коротких  волнах метрового радиодиапазона.

     Веселил Бобрик нас также своими многочисленными духовыми музыкальными инструментами, из которых коронным был блек-флейт. Это такая черная дудка с несколькими пальцевыми отверстиями, по моим предположениям, не иначе как немецкого происхождения, издающая печального качества,  часто повергавшие в ужас стороннюю публику, весьма громкие звуки. Впрочем, несколько западнославянских мелодий у него получались сносно.

     На Финляндском вокзале перед поездкой распределяли  кому-что из общественного скарба нести. Каждый себе брал по силам. Все, что оставалось, забирал Бобрик в свой немыслимо громадных размеров  драный рюкзак. При этом никогда не возмущался, что приходилось переть в два-три раза больше других. И может быть именно его добродушие, как ни что другое, сплачивало нашу  разномастную туристскую группу.

     У каждого из нас были персональные металлические кружка и миска. Пластмассовая посуда не признавалась из-за конфликтности с огнем костра.

Полулитровая алюминиевая кружка для водки, чая, а то и супа  считалась для парня невыгодно маленькой. Еду делили честно, но Бобрик тут имел особые привилегии: каждое из трех обеденных блюд раскладывали вначале девочкам, затем парням, а все оставшееся прямо в кастрюле (или ведре) отдавали персонально Бобрику. И эпатажно сожрать несколько порций прямо из ведра для него - норма. Ни разу от этого  не сломился. Пояснял, что кто-то из его предков был, не иначе - верблюд.

     Бивуак мы старались выбирать таким образом, чтобы рядом было большое развесистое дерево, на котором Бобрик мог бы время от времени возлежать. Впрочем, однажды ранней весной он раздетый  лег загорать прямо на снег. И, конечно, на голую грудь положил найденную замерзшую змею. И вот мы засвидетельствовали его  рекордно громкий истошный вопль: это оттаявшая змея решила  уползти в более безопасное место.

    В учебном процессе и институтской дисциплине он ставил своеобразные рекорды по разгильдяйству. Вот один из типичных диалогов.

Преподаватель: … Опять вы опоздали на занятия…

 Бобрик: Я пришел вовремя, это вы пришли раньше …

 П. - Но сейчас уже десять минут десятого…

 Б. - А на моих – ровно девять. ( с удивлением смотрит на часы )

 П. - Так у Вас же нет на часах стрелок…?

 Б. - Подумаешь немножко сломались, но можно же увидеть!

 П. - И все равно: они показывают девять сорок пять!?

 Б. - Но я же, для того чтобы не опоздать на Ваши занятия, часы специально ставлю с опережением на сорок пять минут.

     И не было на него управы. Но вот однажды он подзалетел круто. Вынужден был даже написать объяснительную записку приблизительно следующего содержания: “Заведующему кафедры товарищу полковнику (ФИО). Я, (ФИО), с целью шалости залез на  изделие (полное название) системы (полное название). Держался  только за крылья, ничего не сломал. А руки поднял, потому что делал вид, что ее погоняю.”

     Мы уже жалели: все, Бобрику пи...ец: выкинут его из института! Но не тут-то было. Выяснилось, что если дать ход делу, то из-за наличия полного названия изделия и системы в бумаге без грифа секретности уважаемый товарищ полковник первым кверху ж…ой вылетит из института. Кроме того, оказалось, переписать бумагу, не указывая на  уничтоженный оригинал – еще большее преступление. Очень долго ломали голову, и в конце концов мудро оставили без последствий это дело, как бы по отсутствию оного…

     Иногда Бобрик заходил ко мне в гости. Правда, чаще, когда меня не было дома. Тогда его принимала моя мама. И он ей пространно жаловался на свою горемычную общажную судьбу бедного студента. При этом он, по свидетельствам Мамы, грязным кулаком левой руки размазывал скупые мужские слезы по своим, необычным для горожанина, румяным щекам, а правой рукой в приливах нервного волнения испытывал все, до чего можно дотянуться, на механическую прочность. Мама его очень жалела, была, возможно, единственной в курсе многих его житейских проблем, однако старалась успеть отставить подальше от него наиболее ценную мебель...

    Вообще, несмотря на великолепное умение классно  с помощью мимики демонстрировать трагизм своих временных неудач, те, для кого он обижался, почему-то  обычно не мчались решать его многочисленные заморочки.

     Однообразия в быту и учебе он не переносил. “Оттаскивай”- было его дежурным призывом, согревающим наши молодые динамичные души, что в переводе на сегодняшний скучный язык значилось бы как “ENTER”…

об этом и подобном см.также: Петр Новыш «Разноцветные воспоминания»

 www.proza.ru/2010/01/09/225

Жду отзывов