ДИКИЙ ИРИС

Недостижимый отец, когда мы были

изгнаны из рая, ты создал

копию, место, чьё отличие

заключалось в его назначении:

преподать нам урок; в остальном –

полное сходство: красота там и здесь,

красота без изъяна. Одно неясно:

в чем состоял урок? Предоставленные

самим себе, мы изнуряли друг друга. Настали

беспросветные годы; поочерёдно

мы трудились в саду; слёзы

наполнили наши глаза, когда

лепестки затуманили землю,

тёмно-красные, нежно-розовые –

мы не думали о тебе,

кому учились поклоняться.

Мы просто знали: человек не может любить

только то, что отвечает любовью.

Известно ли вам, что было со мной? Вам знакомо

отчаяние – вы должны

понимать, что такое зима.

Я не рассчитывал выжить

в тесной земле. Я не рассчитывал

снова проснуться, ощутить

во влажной почве моё тело,

способное к отклику, всё ещё

помнящее, как открыться

холодному свету

ранней весны –

с испугом, да, но вновь среди вас,

с отчаянным криком радости

на холодном ветру нового мира.

постоянно лгут, ибо слабые

подвержены страху. Я не могу любить

непредставимое, а ты почти ничего

о себе не открыл: подобен ли ты боярышнику,

всегда тот же самый, всегда на том же месте,

или более схож с наперстянкой, противоречивой, сперва

выпустившей розовый шип среди маргариток на склоне,

а на следующий год – пурпурный, среди роз? Ты должен

понять, нет пользы в молчании, поощряющем верить,

что ты одновременно и боярышник, и наперстянка,

и ранимая роза, и упрямая маргаритка – остаётся думать:

ты попросту не существуешь. Это действительно то,

что ты ожидаешь от нас? В этом ли объяснение

тишины раннего утра, когда

еще не стрекочут цикады и коты

во дворе не дерутся?

Рядом, но не

рука в руке: я наблюдаю

за вами, идущими через сад – тот,

кто не может передвигаться, умеет

замечать; мне незачем

преследовать вас:

люди оставляют

отпечатки своих чувств

повсюду – цветы

валяются на тропинке,

золотые и белые

лепестки трогает

ветер; мне незачем

быть там, где вы сейчас, в поле,

чтобы понять причину

вашей поспешности: страсть

или гнев – что ещё

могло вас заставить

бросить собранное?

Что вы сказали? Вы хотели бы

жить вечно? Другие ваши идеи

столь же притягательны? Определённо,

вы не замечаете нас, не слышите нас,

на вашей коже

солнечные пятна, пыльца

жёлтых лютиков. Я обращаюсь

к вам, глядящим поверх

высокой травы, трясущим

своей погремушкой:

о душа! душа! Сколько можно

вглядываться в себя? Одно дело –

презрение к людям, но почему

пренебрегать обширным

лугом? Куда устремлёны ваши взоры,

скользящие над головами лютиков?

Убогое представление о небесах: отсутствие

изменений. Лучше, чем на земле? Что

можете знать об этом вы, затерянные среди нас,

не укоренённые ни здесь, ни там?

Великая вещь –

не иметь ум.

Чувства, о да,

ими я наделён; они

мною правят. У меня

есть господин в небесах –

солнце; я открываюсь ему,

обнажая моё сердце,

полное огня, подобного

его собственному огню.

Чем ещё может быть такое великолепие,

как не сердцем? О мои братья и сестры,

были ли вы такими, как я, некогда,

до того, как стали людьми? Позволяли ли

вы себе открыться – единожды и до конца –

зная, что другого раза не будет?

Потому что, поистине,

я говорю сейчас так,

как это делаете вы. Я говорю,

потому что разрушен.

Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу.

Здесь, в Вермонте, в стране без лета.

Это была проверка: если дерево выживет,

значит, ты существуешь.

Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь

исключительно в местах с более тёплым климатом,

в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии,

где выращивают невообразимые

абрикосы и прихотливые персики. Вероятно,

они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас –

разве что подол твоего одеяния. Я должна заставлять себя

делиться с Джоном и Ноахом выращенными помидорами.

Если где-то в другом мире есть справедливость,

те, кого природа принуждает

к умеренности, должны получить

львиную долю от всех вещей,

предметов вожделения – жадность,

обращённая в хвалу тебе. И никто не восхваляет

ревностней, чем я, с такой мучительно сдерживаемой

страстью; никто не достоин больше, чем я,

сидеть по правую руку, если таковая существует,

вкушая от скоропортящейся, но бессмертной смоковницы,

которой странствия не под силу.

Для мужчины и женщины

возделанный ими сад подобен

звёздному ложу, здесь они

медлят летним вечером –

но становится зябко и внезапно

их охватывает страх: это

может кончиться, подвергнуться

опустошению. Всё, всё

может быть утрачено;

в душистом воздухе бесцельно

вздымаются узкие колонны, за ними

волнующееся море маков –

Тише, любимый. Мне безразлично,

сколько лет отпущено до возвращения:

этим летом нам предстала вечность.

Я чувствую твои руки хоронят меня,

чтобы её великолепие открылось.