ФЕВРАЛЬ 1917 ГОДА: ВЛАСТЬ, ОБЩЕСТВО, ХЛЕБ И РЕВОЛЮЦИЯ

Вопрос о причинах социального кризиса 1917 года, о взаимоотношениях власти и общества накануне революции, о роли случайного и закономерного в февральских событиях остается дискуссионной темой российской историографии. «Из-за утраты веры в закономерность исторических событий… - отмечает известный американский историк Леопольд Хеймсон, - в современной российской историографии образовался вакуум, чем и объясняется появление таких стереотипов в интерпретации исторических процессов, как… объяснение истоков Февральской революции как следствия заговорщической деятельности масонов»[1]. Многие исследователи полагают, что Россия могла бы избежать революции, если бы не Первая мировая война, до предела обострившая социальные отношения в стране. «Среди историков существует мнение, - отмечает Э. Хобсбаум, - о том, что Россия… могла бы продолжать поступательное и эволюционное движение в сторону процветающего либерального общества, если бы это движение не было прервано революцией, которой, в свою очередь, можно было бы избежать, если бы не первая мировая война. Ни одна из возможных перспектив развития не удивила бы современников больше, чем эта. Если и существовало государство, в котором революция считалась не только желательной, но и неизбежной, так это империя царей»[2]. Вопрос о том, что было бы, если бы не было войны, в действительности не имеет право на постановку[3] – и не только по той причине, что история не имеет сослагательного наклонения. До появления ядерного оружия войны между великими державами были неотъемлемой частью исторического процесса, и рано или поздно Россия должна была стать участником большой войны. Специфика ситуации начала XX века заключалась скорее в том, что большая война почему-то запаздывала, между окончанием Крымской и началом первой мировой войны прошло 58 лет, в то время как временные промежутки между большими войнами с участием России в XVI - первой половине XIX века в среднем составляли лишь 16 лет[4]. Д. Джолл, посвятивший специальное исследование вопросу о возникновении Первой мировой войны, приходит к выводу, что «война не могла не разразиться в данный момент»[5].

Таким образом, война была неизбежна. Неизбежна ли была революция? Известно, что в конце войны или после войны революции произошли во всех потерпевших поражение странах – но следует ли из этого, что революция должна была произойти и в России, и притом в 1917 году? Ведь Россия 1917 года не принадлежала к терпящему поражение блоку, а, с другой стороны, революционные вспышки 1918-1923 годов в Европе и Азии в значительной степени были вызваны влиянием русской революции 1917 года. Таким образом, причину февральской революции нужно искать в специфических условиях России: это была единственная страна, не выдержавшая испытаний двух с половиной лет войны и «сошедшая» с четырехлетней дистанции. В чем же заключалась специфика России, отличавшая ее от других воюющих стран? Ответ на этот вопрос, в целом, известен: во-первых, эта специфика заключалась в бедности населения страны (сравнительно с другими «великими державами»), а во–вторых, в глубоком социальном расколе, поразившем русское общество - свидетельством этого раскола была революция 1905 года. Социальный раскол был следствием бедности, а бедность была, в основном, следствием крестьянского малоземелья: в аграрной стране бедность и богатство крестьян измеряются размерами полей. Таким образом, коренной российской спецификой было крестьянское малоземелье - притом, что земля в стране была, но она принадлежала помещикам.

Известно, что именно малоземелье было причиной крестьянской войны 1905-1907 годов. Тогда крестьяне прямо требовали раздела помещичьей земли, но Николай II написал на проекте С. Ю. Витте: «Частная собственность должна оставаться неприкосновенной». В результате, как отмечал П. Гатрелл, крестьянство убедилось в том, что государство поддерживает принцип «святости» дворянского землевладения. Таким образом, массовый протест против помещичьего землевладения неизбежно перешел в протест против государства, то есть против царской власти[6]. Восстания были подавлены, но в народе поднялась волна ненависти к режиму, эта волна ярко проявилась в статистике преступности: количество преступлений «против порядка управления» возросло после революции в шесть раз[7]. Затем началась мировая война, которая исказила истинный смысл событий, оттеснила на второй план их глубинную подоплеку. В феврале 1917 года события развивались не так, как в первую революцию; крестьяне не жгли усадьбы помещиков, и февральскую революцию не называли крестьянской войной. Однако коренной, глубинный конфликт продолжал определять ход российской истории. В конечном счете, писал П. Гатрелл, мировая война лишь дала возможность укоренившемуся классовому конфликту проявить себя и трансформироваться в революцию[8]. Но каким образом крестьянское малоземелье трансформировались в чисто городскую февральскую революцию? Каким был конкретный механизм того взрывного устройства, которое сработало в 1917 году?

Известно, что каждая большая война сопровождается социально-экономическим кризисом, поэтому для ответа на поставленный вопрос необходимо кратко проанализировать механизм военных кризисов, имевших место в России на протяжении XIX века. Начнем наш анализ с Крымской войны. Как известно, эта война велась ограниченными силами на ограниченном театре боевых действий и ее активная фаза (от высадки союзников в Крыму до взятия Карса) продолжалась лишь 14 месяцев. Тем не менее, к концу 1855 года страна находилась в состоянии социально-экономического кризиса[9]. Как утверждалось в записке, составленной генералом Д. А. Милютиным для Государственного совета, промышленность была не в состоянии снабдить армию необходимым количеством военного снаряжения и боеприпасов. Из 1 млн. ружей, имевшихся в арсеналах к началу войны, в 1856 году осталось только 90 тыс.; еще хуже обстояло дело с порохом и снарядами. Таким образом, первая из порожденных войной проблем имела военно-технический характер: страна была не в состоянии обеспечить армию оружием. Это означало, что в случае продолжения войны полное поражение было неизбежным, а военное поражение было чревато утратой авторитета монархии и политическими потрясениями. Вторая проблема была финансовая. В 1854-1855 годах на войну было истрачено 500 млн. руб. что было равно сумме трехлетнего дохода; в 1856 году дефицит бюджета достиг 300 млн. руб. Правительство финансировало войну, заимствуя средства из хранящихся в государственных банках частных капиталов, в результате внутренний долг вырос с 400 до 525 млн. рублей серебром, а внешний долг с 300 до 430 млн. рублей. Однако средств все равно не хватало, и главным способом финансирования военных расходов была эмиссия бумажных денег. Сумма кредитных билетов, находившихся в обращении возросла за 1853-1856 гг. с 311 до 735 млн. руб. В результате этой эмиссии стал невозможен свободный размен билетов на серебро и курс рубля упал до 75% номинала; цена ржи на Черноземье увеличилась почти в два раза, в стране началась мощная инфляция, которая при продолжении военных действий грозила развалом экономики[10].

Третья проблема – это была проблема надежности армии. За время войны было призвано 800-900 тысяч рекрутов, примерно десятая часть взрослого мужского населения. Взятие крепостного в рекруты означало его освобождение, и рекрутские наборы вызывали недовольство помещиков. Правительство пыталось решить проблему путем призыва крестьян в ополчение; ополченцы должны были после войны вернуться к своим помещикам. Но призыв в ополчение спровоцировал массовые крестьянские волнения: весной и летом 1854 года десятки тысяч крестьян самовольно двинулись на призывные пункты, требуя, чтобы их записали в ополчение или в казаки и дали свободу. В 10 губерниях произошли массовые беспорядки, для усмирения которых пришлось использовать войска. Весной и летом 1855 года такие же волнения имели место в 6 губерниях. В южных уездах крестьянское движение приняло иной характер: крестьяне, собираясь огромными толпами, двигались в Крым, где, по слухам, «англо-французы дали волю»[11].

Если мы обратимся к анализу ситуации в 1812-1814 годах, то мы увидим, что две последние проблемы присутствовали и в то время. За время войны дефицит бюджета составил 360 млн. рублей; он был более чем наполовину покрыт эмиссией бумажных денег, в результате чего курс рубля упал до 20 коп. серебром, и правительство было близко к банкротству - положение спасли лишь быстрая победа и то обстоятельство, что война продолжалась лишь 22 месяца[12]. Крепостные крестьяне, как и в 1855 году, записывались в ополчение, потому что надеялись таким образом получить свободу - но после окончания войны начались волнения обманувшихся в своих ожиданиях крестьян-ополченцев. Восстание Пензенского ополчения в декабре 1812 года было чрезвычайно опасным симптомом; имели место также многочисленные восстания крестьян в прифронтовых районах[13]. Русско-японская война 1904-1905 годов имела локальный характер и в активной фазе продолжалась 13 месяцев. Тем не менее, все три проблемы успели проявиться в достаточной степени. Военные поражения привели к падению авторитета самодержавия и стали одной из главных предпосылок революции 1905 года. Финансовый кризис был одной из причин, заставивший спешно заключить мир: по словам Витте, дальнейшее ведение войны возможно только «ценою полного финансового, а затем и экономического краха»[14]. Проявлялась и ненадежность войск: командующий Маньчжурской армией А. Н. Куропаткин отмечал «большую легкость», с которой солдаты сдавались в плен[15]. Позднее, в 1905 году войска приняли активное участие в революционных выступлениях. – причем главной причиной выступлений солдат-крестьян был глубокий социальный раскол, который продолжал существовать в российском обществе. Однако, если прежде причиной этого социального раскола было крепостное право (порождавшее нищету крестьянских масс), то теперь главной причиной было крестьянское малоземелье, тоже порождавшее нищету.

Таким образом, большая война ставила перед Россией тяжелые, почти неразрешимые проблемы. Первая проблема, недостаток вооружений, объяснялась техническим фактором. Вторая проблема, недостаток финансов, была вызвана народной нищетой, тем, что крестьянство не могло платить военные налоги. Третья проблема, ненадежность армии, была следствием крестьянского малоземелья, которое порождало крестьянскую нищету и глубокий социальный раскол в российском обществе. Эти проблемы не принимали фатального характера во время тех непродолжительных войн, которые вела Россия в XIX веке – но большая европейская война должна была привести страну на грань катастрофы.

Во время Первой мировой войны первым проявил свое действие технический фактор, недостаток вооружений. Уже в начале 1915 года закончились мобилизационные запасы снарядов и винтовок, на фронт прибывали невооруженные пополнения. Затем началось немецкое наступление. Разгромленные русские армии потеряли в летней компании 1915 года 2,4 млн. солдат, в том числе 1 млн. пленными[16]. Поражения 1915 года вызвали яростную антиправительственную компанию в Думе и формирование оппозиционного «Прогрессивного блока». Решив проявить твердость, царь распорядился прервать заседания Думы на несколько месяцев. Оппозиция не обращалась за поддержкой к рабочим, и роспуск Думы прошел относительно спокойно; антиправительственная кампания не вызвала массовых революционных выступлений. В 1916 году недостаток вооружений был отчасти восполнен, и после Брусиловского прорыва положение на фронте несколько улучшилось. Таким образом, механизм кризиса начал действовать: недостаток вооружений привел к поражениям 1915 года и к падению авторитета власти. Но поражения не привели к революции.

Однако одновременно проявлял свое действие финансовый кризис. Главной проблемой экономики всех воюющих стран было финансирование огромных военных расходов. В 1914 году ординарные доходы российского бюджета составляли 2,8 млрд. руб., между тем военные расходы за вторую половину 1914 года составили 2,5 млрд. руб., за 1915 год – 9,4 млрд., за 1916 год – 15,3 млрд.[17] Военные расходы намного превосходили обычные доходы во всех воюющих странах, но в России ситуация усугублялась бедностью населения и наряженной социальной обстановкой. Для стран с относительно высоким уровнем жизни, помимо повышения налогов и эмиссии бумажных денег, существовал еще один путь получения доходов – внутренние займы. Правительства этих стран могли опираться на поддержку народа, который готов был кредитовать государство ради будущей победы – и главное, мог кредитовать государство, потому что даже простые люди имели определенные сбережения. В Германии доля займов в годы войны составляла 90% средств, полученных на внутреннем рынке и 74% военных расходов[18]. В России бедность населения и его нежелание помогать властям привели к тому, что за счет займов было погашено лишь 7,5 млрд. из 30,5 млрд. руб. военных расходов царского правительства – то есть 25%[19]. Еще 6,3 млрд. руб. (21%) военных расходов было оплачено за счет внешних займов, которые союзники были вынуждены предоставлять России ввиду ее неспособности самостоятельно вести войну[20]. Таким образом, внутренние и внешние займы покрывали расходы менее чем наполовину, а обыкновенные доходы (несмотря на формальное увеличение некоторых налогов) фактически даже уменьшились, и оставалось единственное средство финансирования войны – печатание бумажных денег. «Какие бы неточности в расчетах ни были, можно смело сказать, что выпуск бумажных денег явился для казны самым главным источником финансирования войны», - констатирует А. Л. Сидоров[21]. В конечном счете, к денежным эмиссиям были вынуждены прибегать и другие страны, но в России – ввиду отмеченных обстоятельств – эмиссия приобрела безудержный характер. По подсчетам А. Гурьева к весне 1917 году количество бумажных денег в обращении увеличилась во Франции на 100%, в Германии – на 200%, а в России - на 600%[22].

Эмиссия необеспеченных кредитных билетов должна была привести к галопирующей инфляции. К ноябрю 1916 года курс рубля упал до 60% номинала. Естественным следствием такого положения был рост цен (см. рис. 1.). Во всем мире и во все времена реакция производителей на инфляцию одинакова: наблюдая быстрый рост цен, землевладельцы и крестьяне придерживают свой товар, чтобы, подать его с большей выгодой, когда цена возрастет. На рынке появляется дефицит хлеба, от которого, в первую очередь, страдают горожане. Цены в городах быстро растут, у булочных выстраиваются длинные очереди, и массовое недовольство приводит к спонтанным вспышкам голодных бунтов, которые иногда превращаются в большие восстания. Примеры такого развития событии хорошо известны в истории, и мы напомним лишь один из них - это события Великой Французской революции.

Рис. 1. Количество денег в обращении, индекс цен, и число голодных бунтов в городах (без Сибири, Закавказья, Кавказа и Донской области) по полугодиям[23]. 

В 1792 году, во время войны Франции с Австрией и Пруссией, военные расходы финансировались за счет эмиссии ассигнаций, стоимость которых быстро падала. Уже в ноябре 1792 года Сен-Жюст говорил, что «система торговли зерном опрокинута неумеренной эмиссией денежных знаков» и предупреждал о грядущих восстаниях[24]. К февралю 1793 года стоимость ассигната упала до 50% номинала, и 24-26 февраля по Парижу прокатилась первая – чисто стихийная - волна голодных бунтов. Напуганное правительство ввело максимальные цены на зерно, но максимум не соблюдался. Воспользовавшись создавшимся положением, якобинцы сумели превратить стихийное экономическое движение в политическое и объединили лозунги твердой цены на хлеб, изгнания из Конвента жирондистских депутатов, ареста подозрительных и др. Организованное якобинцами вооруженное выступление национальной гвардии 31 мая – 2 июня одержало победу, Робеспьер пришел к власти, но продовольственное положение не улучшалось. 4 сентября вспыхнул новый – снова стихийный – голодный бунт, и Конвент был вынужден объявить «всеобщий максимум», то есть максимальные цены на все товары. Затем последовало введение продразверстки с конфискацией всех излишков по твердым ценам и частичная национализация экономики; сопротивление недовольных было подавлено с помощью «революционного террора»[25].

Аналогия в развитии событий в России и в революционной Франции бросалась в глаза, и о ней начали говорить еще до начала русской революции. 25 января 1917 года министр финансов П. Барк, выступая на Петроградской конференции стран Антанты, сообщал, что цены в России поднялись в 4-5 раз, намного больше, чем в других воюющих странах, что если курс рубля не будет поддержан, то «возможна катастрофа, как во время французской революции»[26].

Рис. 2. Видимые запасы «главных хлебов» (млн. пуд.)[27]

В России хлебное снабжение городов было нарушено уже к осени 1915 года. В 1916 году положение с продовольственным снабжением становилось все более тяжелым. График на рис. 2 иллюстрирует постепенное уменьшение запасов хлеба на элеваторах, железнодорожных, портовых, торговых и других складах, где велся соответствующий учет. Эти запасы предназначались, в основном, для снабжения городов; обычно они достигали максимума в осенние месяцы, когда на рынок поступал хлеб нового урожая. В ноябре 1915 года запасы составили 65 млн. пудов, затем в ходе обычного торгового цикла они постепенно уменьшались. Но – в отличие от предыдущих лет - осенью 1916 году запасы не возросли. Урожай 1916 года был значительно хуже, чем 1915 году, и, наблюдая рост цен в предыдущий период, производители, как помещики, так и крестьяне не продавали хлеб. Инфляционные ожидания были таковы, что ходили слухи о будущем десятикратном увеличении цен. В результате зерно не попало на склады, оставшись в деревне, и запасы постепенно уменьшились почти до нуля – то есть население городов было обречено на голод[28].

В октябре 1916 года было закуплено 49 млн. пуд., что составляло лишь 35% от запланированного количества хлеба, в ноябре – 39 млн. пуд (38%). Правительство осознало, что сам по себе хлеб уже не придет на рынок и необходимо принимать срочные меры. 29 ноября новый министр земледелия А. А. Риттих подписал постановление о введении продразверстки. Для каждой губернии устанавливался объем государственных закупок по твердым ценам, далее он распределялся по уездам и в течение 35 дней должен был доведен до производителей – помещиков и крестьян. В течение 6 месяцев разверстанное количество хлеба было необходимо сдать государственным уполномоченным. Всего предполагалось закупить 772 млн. пудов хлеба для снабжения армии, оборонной промышленности и крупных городов[29].

А. А. Риттих предполагал, что он «за три недели поставит на ноги продовольственное дело в империи», однако к началу февраля министр был вынужден признать невыполнимость своего плана. Многие губернии требовали уменьшить размеры разверстки, крестьянские общины и помещики отказывались выполнять задания[30]. В конечном счете, к лету 1917 года, уже после революции, было собрано в счет разверстки не более 170 млн. тонн зерна вместо намеченных 772 млн.[31]

Разверстка не удалась, и нужно было искать способы немедленного получения хлеба. В декабре 1916 года было начато изъятие хлеба из сельских запасных магазинов, в которых деревенские общины хранили запасы на случай голода. Эта мера вызвала бурный протест крестьян и была отменена после того, как столкновения с полицией приняли массовый характер. Были введены надбавки к твердым ценам за доставку зерна на железнодорожные станции; широко использовались угрозы реквизиции у не желавших продавать хлеб помещиков – но крестьянам грозить реквизициями не решались. В декабре удалось закупить 63 млн. пудов (52% к плану), но почти весь этот хлеб пошел на снабжение армии. Города получали лишь малую часть закупок, задания по снабжению гражданского населения были выполнены в январе на 20%, в феврале – на 30%[32].

К концу 1916 года продовольственный кризис в городах принял катастрофический характер. Многочисленная мемуарная литература свидетельствует об отсутствии хлеба, огромных очередях у продовольственных магазинов в столицах. Тяжелым было положение и в других городах, даже на Черноземье, где в соседних с городами деревнях от хлеба ломились амбары. В Воронеже населению продавали только по 5 фунтов муки в месяц, в Пензе продажу сначала ограничили 10 фунтами, а затем вовсе прекратили. В Одессе, Киеве, Чернигове, Подольске тысячные толпы стояли в очередях за хлебом без уверенности что-либо достать. В декабре 1916 года карточки на хлеб были введены в Москве, Харькове, Одессе, Воронеже, Иваново-Вознесенске и других городах – но по карточкам выдавали очень мало и нерегулярно. В некоторых городах, в том числе, в Витебске, Полоцке, Костроме, население голодало[33].

Некоторые авторы утверждают, что в непоставках хлеба были повинны железные дороги, не справлявшиеся с перевозками из-за изношенности подвижного состава и снежных заносов, что хлеб был, но он лежал на станциях[34]. Данные, приводимые Н. Д. Кондратьевым, говорят, что это не так. За декабрь 1916 – апрель 1917 года Петербургский и Московский районы не получили 71% планового количества хлебных грузов, на 80% эта непоставка объяснялась отсутствием груза и лишь на 10% - неподачей вагонов[35]. В снабжении фронта наблюдалась та же картина: в ноябре 1916 года фронт получил 74% продовольствия, в декабре – 67%. 87% непоставки интендантских грузов в эти месяцы произошло по вине Министерства земледелия, и лишь 13% - по вине железнодорожников[36].

Голод должен был неизбежно породить волну стихийных восстаний и бунтов. На графике, изображенном на рис. 1, учтены лишь крупные бунты с тысячами участников, отмеченные массовыми беспорядками и столкновениями с полицией и войсками. Число голодных бунтов росло одновременно с ростом цен. Едва ли не большинство участников бунтов составляли женщины. Участие женщин и справедливый характер требований доведенных до отчаяния людей вызывали сочувствие среди привлекаемых для подавления волнений солдат и казаков. Во время голодного бунта 2-3 мая 1916 года в Оренбурге казаки впервые отказались выполнять приказ атаковать толпу. В дальнейшем такое поведение солдат и казаков стало достаточно типичным: в 1916 году было 9 таких случаев[37]. Количество голодных бунтов и случаев неповиновения войск нарастало как лавина.

Неповиновение, ненадежность войск – это было еще одно характерное проявление военного кризиса, наблюдавшееся почти во всех войнах, которые вела Россия. Как отмечалось выше, ненадежность войск была порождением глубокого социального раскола, поразившего русское общество. Во времена войны не проводилось социологических опросов, но лучшим ответом на вопрос о лояльности народа к власти было количество сдавшихся в плен. На 100 убитых в русской армии приходилось 300 пленных, а в германской, английской и французской армиях – от 20 до 26, то есть русские сдавались в плен в 12-15 раз чаще, чем солдаты других армий[38]. Сдача в плен – таков был ответ русского крестьянина на вопрос о любви к царю и помещику. О распространении добровольной сдачи в плен говорят многие историки, опирающиеся на анализ фронтовой корреспонденции[39] (необходимо особо отметить фундаментальное исследование О. С. Поршневой[40]). Характерно одно из солдатских писем: «От чистого сердца сознаюсь, что почти все солдаты стремятся попасть в плен, особенно в пехоте… Почему наша Россия оказалась в таком плохом положении, а потому, что наше правительство заглушило жизнь бедного крестьянина, которому не за что класть свою голову…»[41]

Помимо сдачи в плен, массовый протест принимал и другие формы. Резко возросло число дезертиров, по некоторым оценкам к началу 1917 года оно составляло 1,5 млн[42]. Осенью 1916 года произошли восстания нескольких тысяч солдат на тыловых распределительных пунктах в Гомеле и Кременчуге; возможность большого солдатского мятежа становилась все более реальной[43]. Уже в 1916 году в правительственных документах появился термин «ненадежные части». В особой сводке, представленной председателю Совета министров в начале 1917 года, говорилось: «Возможность того, что войска будут на стороне переворота и свержения династии, допустима, так как, любя царя, они все же слишком недовольны всем управлением страны»[44]. Командующий Юго-Западным фронтом А. А. Брусилов писал: «Можно сказать, что к февралю 1917 года вся армия… была подготовлена к революции»[45]. Генерал А. М. Крымов говорил председателю Думы М. В. Родзянко незадолго до Февральской революции: «Армия в течение зимы может просто покинуть окопы и поле сражения. Таково грозное, все растущее настроение в полках»[46].

Еще более опасным для властей было положение на флоте. Генерал-губернатор Кронштадта Р. Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916 года: «Достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт вместе с судами, находящимися сейчас в кронштадтском порту, выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость – форменный пороховой погреб, в котором догорает фитиль – через минуту раздастся взрыв… Мы судим, уличенных ссылаем, расстреливаем их, но это не достигает цели. 80 тысяч под суд не отдашь»[47].

Осенью 1916 года повышение хлебных цен породило новую волну голодных бунтов и забастовок в промышленных районах. 17 октября началась стихийная забастовка 30 тысяч рабочих Выборгского района Петербурга. Рабочие направились к казармам, где размещалось 12 тысяч солдат 181 полка, и солдаты присоединилась к рабочим (правда, они не имели оружия). Казаки отказались стрелять в народ, на подавление бунта был брошен лейб-гвардии Московский полк, после ожесточенных столкновений огромные толпы рабочих и солдат были рассеяны, 130 солдат было арестовано[48].

События 17-19 октября по многим признакам (нехватка хлеба как главная мотивация, стихийность, внезапность, участие женщин, переход солдат на сторону народа, отказ казаков стрелять в толпу) напоминают события 23-28 февраля 1917 года, и Л. Хеймсон назвал их репетицией февральской революции[49]. Эта «репетиция» настолько встревожила Министерство внутренних дел, что оно спешно разослало циркулярные телеграммы с целью выяснить обстановку на местах. 30 октября директор Департамента полиции А. Т. Васильев представил доклад, суммирующий донесения из губерний. В докладе говорилось, что во всех без исключения донесениях главной причиной «озлобления масс» называется «чудовищно растущая дороговизна». Указывалось, что в Москве и Петрограде «оппозиционность настроений» намного превосходит уровень 1905 года, и что если обстоятельства не изменятся, то в обоих городах «могут вспыхнуть крупные беспорядки чисто стихийного характера». Особо отмечалось донесение начальника Кронштадского гарнизона, который предупреждал, что на подавление беспорядков войсками рассчитывать нельзя ввиду их ненадежности[50].

Мы не упоминали до сих пор о деятельности либеральной оппозиции, кадетов и октябристов. Это объясняется тем, что события определялись глобальными экономическими и социальными процессами и не зависели от воли и желания партий. А. И. Гучков свидетельствует, что на совещании в сентябре 1916 года либералы говорили о надвигающемся всеобщем бунте и признавали, что события идут «независимо от воли и желания собравшейся группы»[51]. Осенняя вспышка стихийных волнений в городах убедила либеральную оппозицию, что страна стоит на грани революции. 1 октября на заседании Московского отделения ЦК кадетов Д. И. Шаховский, Ф.Ф. Кокошкин и В. А. Маклаков сравнивали страну с «бушующим огненным морем». Они обвиняли правительство в продовольственном кризисе, но признавались при этом в своей беспомощности, в том, что у кадетов нет плана разрешения этого кризиса[52].

«Времени для размышления не оставалось, - пишет Р. Пайпс. - Информация, имевшаяся в распоряжении политических деятелей в Москве и Петербурге (и конфиденциально подтвержденная, как нам теперь известно, полицией) указывала на то, что экономические трудности могут в любой момент вызвать массовые беспорядки. Чтобы предупредить это, Думе следовало взять власть в свои руки, и как можно быстрее…»[53] Прогрессивный блок выдвинул требование создания «общественного» министерства мирным путем. «Против идеи достигнуть этой цели революционным путем парламентское большинство боролось до самого конца, - писал П. Н. Милюков. Но, видя, что насильственный путь будет, все равно, избран и помимо Государственной Думы, оно стало готовиться к тому, чтобы ввести в спокойное русло переворот, который оно предпочитало получить не снизу, а сверху»[54].

Таким образом, либеральная оппозиция не взывала к поддержке народа, как это было в 1905 году. Наоборот, она всячески пыталась предотвратить народную революцию. Как говорил В. В. Шульгин, «весь смысл существования Прогрессивного блока был предупредить революцию и тем дать возможность довести войну до конца»[55]. Что касается социалистических партий, то они были до крайности ослаблены мобилизациями и репрессиями. 2 января 1917 года был арестован в полном составе петербургский комитет большевиков; на многих заводах вообще не было большевистских партийных ячеек[56]. Руководство партии, находившееся в эмиграции, не ориентировалось в обстановке: В. И. Ленин в лекции, прочитанной в Цюрихе в январе 1917 года, говорил, что ему и его сверстникам, очевидно, не суждено при жизни увидеть революцию[57].

В течение первых двух месяцев 1917 года установленный план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на 25%. Петроград жил на счет запасов, которые стремительно уменьшались; с 15 января до 15 февраля запасы муки уменьшились с 1426 до 714 тыс. пудов. 13 февраля градоначальник А. П. Балк сообщал премьер-министру, то за последнюю неделю подвоз муки составлял 5 тыс. пудов в день при норме 60 тыс. пудов, а выдача муки пекарням – 35 тыс. пудов в день при норме 90 тыс. пудов. К 25 февраля запасы уменьшились до 460 тыс. пудов, а по другим сведениям – до 300 тыс. пудов[58].

Английский посол Д. Бьюкенен еще до петроградской конференции в январе 1917 года попытался предупредить царя о грозящей опасности, он говорил о необходимости примирения с Думой, о жестоком продовольственном кризисе и о ненадежности войск. «Революция носилась в воздухе, - писал Д. Бьюкенен, - и единственный спорный вопрос заключался в том, придет она сверху или снизу… Народное восстание, вызванное всеобщим недостатком хлеба, могло вспыхнуть ежеминутно»[59]. Когда на торжественном обеде 3 февраля (нового стиля) Д. Бьюкенен сказал императору, что, по его сведениям, продовольственное снабжение прекратится через две недели, и что нужно спешить с принятием мер, то император согласился и прибавил, что «если рабочие не будут получать хлеба, то несомненно, начнутся забастовки»[60]. После окончания конференции, провожая своих делегатов, французский посол М. Палеолог поручил им передать президенту, что Россия находится накануне революции, что в октябре посланные на расправу с рабочими полки уже поворачивали свое оружие против полиции и в случае восстания царское правительство не сможет рассчитывать на армию[61].

Предвидя неизбежные волнения, власти усилили полицейские части и вооружили их пулеметами; в Петрограде на крышах некоторых домов были оборудованы огневые точки[62]. Однако многие сведущие представители власти, в том числе начальник Петроградского охранного отделения К. И. Глобачев высказывали сомнения в надежности дислоцированных в городе запасных батальонов. 9 января на совещании в штабе Петроградского военного округа Глобачев прямо спросил начальника запасных частей генерал-лейтенанта Чебыкина: «Ручаетесь ли вы за войска?». Чебыкин ответил: «За войска я вполне ручаюсь, тем более что подавлять беспорядки будут назначены самые отборные, самые лучшие части – учебные команды»[63]. Учебные команды состояли из специально отобранных солдат, проходивших подготовку для последующего назначения сержантами.

Тем не менее, Николай II испытывал тревогу и отдал приказ перевести в Петроград с фронта четыре надежных (как он считал) полка гвардейской кавалерии. Но приказ не был выполнен. А. И. Гучков (со слов командующий гвардией принца Лихтенбергского) рассказывал, что офицеры-фронтовики стали протестовать, говоря, что они не могут приказать своим солдатам стрелять в народ: «это не сражение»[64].

Таким образом, власти понимали остроту ситуации, готовились к подавлению неизбежного голодного бунта и сделали все от них зависящее: не их вина, что самые надежные части изменили, а гвардейские офицеры заранее отказались стрелять в народ.

Между тем, поскольку запасы хлеба неумолимо сокращались, городская дума сделала следующий неизбежный шаг и 13 февраля высказалась за введение нормирования продажи хлеба[65]. Слухи о введении карточек быстро распространились; с середины февраля печать сообщала о том, что на взрослого едока будет отпускаться не более 1 фунта хлеба в день. 1 фунт в день – это норма, недостаточная для нормального питания взрослого человека, что же касается детей, то на них планировалось отпускать вдвое меньше. Разумеется, это вызвало стремление запастись хлебом, которое быстро переросло в продовольственную панику. Необходимо подчеркнуть, что паника не была случайностью – это была неизбежная и естественная реакция населения на стремительное уменьшение запасов и перспективу голода. Газета «Речь» писала 14 февраля: «У мелочных лавок и у булочных тысячи обывателей стоят в хвостах, несмотря на трескучие морозы, в надежде получит булку или черный хлеб. Во многих мелочных лавках больше 1-2 фунтов на человека в день не продают, обывателям приходится являться в лавки со всеми своими домочадцами…»[66]. 22 февраля пристав 2-го участка Выборгской части докладывал: «Среди… рабочей массы происходит сильное брожение вследствие недостатка хлеба; почти всем полицейским чинам приходится ежедневно слышать жалобы, что не ели хлеба по 2-3 дня и более, и поэтому легко можно ожидать крупных уличных беспорядков. Острота положения достигла такого размера, что некоторые, дождавшиеся покупки фунтов двух хлеба, крестятся и плачут от радости»[67]. Директор департамента полиции, в свою очередь, докладывал министру внутренних дел: «…продолжающееся возрастание цен постоянно поддерживает в столичном населении настолько повышенно-нервное настроение, что при условии достаточного к тому повода в Петрограде действительно могут произойти массовые стихийные беспорядки…»[68] Таким образом, власти понимали, что неизбежный голодный бунт разразится в ближайшие дни. 23 февраля (по старому стилю) рабочие праздновали международный женский день. Накануне на собраниях и митингах большевики призывали работниц отказаться от «несвоевременных» выступлений. Тем не менее, текстильщицы Невской ниточной мануфактуры объявили забастовку и толпой, с криками «Хлеба!», двинулись снимать с работы рабочих соседних заводов. Все это происходило на Выборгской стороне, которая еще не вполне успокоилась после октябрьских событий. Движение разрасталось как снежный ком; к вечеру число бастующих достигло 60 тысяч; произошло несколько столкновений демонстрантов с полицией[69].

Уже в первый день забастовок полицейские агенты доносили, что в толпе раздаются призывы к восстанию, а солдаты некоторых полков открыто говорят, что если им прикажут стрелять в народ, то они будут стрелять в воздух[70]. 24 февраля бастовало уже 200 тысяч рабочих. Полиция разгоняла митингующих, но они вскоре собирались в других местах. Командующий военным округом генерал Хабалов, как и правительство, видел в происходящем лишь продовольственные волнения, поэтому он не давал полицейским разрешения на применение оружия и избегал использовать войска. Между тем, 25 февраля демонстранты осмелели и стали оказывать сопротивление разгонявшей их полиции. Обнаруживались все новые свидетельства ненадежности войск. Казаки не подчинялись приказам и обнаруживали прямую склонность к братанию с толпой. Когда на Знаменской площади конная полиция атаковала митинг, казаки ударили ей в тыл и прогнали полицейских. Солдаты Финляндского полка после одного из столкновений вернулись в казармы и дали клятву не стрелять в народ. Один из информированных агентов охранки (член Выборгского районного комитета большевиков) сообщал градоначальнику, что демонстранты приобрели уверенность в том, что войска не стоят за правительство, и что не сегодня, так завтра они перейдут на сторону народа[71].

Вечером 25 февраля на Невском проспекте произошли два больших столкновения, в ходе которых офицеры, чтобы сдержать напор толпы, по собственной инициативе приказывали солдатам открывать огонь. Властям становилось ясно, что без применения оружия не обойтись. Ближе к ночи Хабалов получил телеграмму царя с требованием во что бы то ни стало прекратить беспорядки[72].

События развивались неумолимо: война породила инфляцию, инфляция и породила продовольственный кризис, продовольственный кризис породил голодный бунт, и, хотя власти не желали применять оружие для его подавления, они были вынуждены отдать роковой приказ. Как теперь становится ясным, отдавать такой приказ ненадежным войскам – войскам, состоящим из крестьян, которые ненавидели власть, не желали сражаться за нее и требовали земли, - означало провоцировать почти неизбежный солдатский мятеж и революцию.

В ночь с 25 на 26 февраля были арестованы почти все находившиеся в Петербурге активные деятели левых партий – свыше 100 человек, в том числе сестра Ленина А. И. Ульянова-Елизарова и пять членов комитета большевиков. Министр внутренних дел Протопопов надеялся таким образом обезглавить революцию. Но как вскоре выяснилось, арестованные ничем не руководили; революция развивалась сама собой – это была «революция без революционеров»[73].

26 февраля войска получили приказ стрелять в демонстрантов.

Действуя по утвержденному плану, Хабалов вывел на улицы самые верные, как считали, части – учебные команды[74]. К вечеру центр города был «очищен» от митингующих; самый большой расстрел произошел на Знаменской площади, где действовала учебная команда Волынского полка во главе с капитаном Лашкевичем; было убито больше сорока человек. Объятые отчаянием толпы людей бросились к казармам запасных батальонов, умоляя солдат остановить своих товарищей из учебных команд. Состоявшая из фронтовиков четвертая рота Павловского полка двинулась в город, чтобы остановить расстрел, но у восставшей роты было мало патронов, и после столкновения с верными правительству войсками она была разоружена[75].

Как отмечалось выше, во время голодных бунтов войска уже не раз переходили на сторону народа. В Петербурге, учитывая огромные размеры движения и сотни случаев соприкосновения народа с войсками, этот исход был практически неизбежен. Какой-нибудь из многих батальонов обязательно перешел бы на сторону народа – а дальше началась бы цепная реакция солдатских бунтов. То, что произошло в действительности, показывает полную предопределенность событий: восстание подняли не только что мобилизованные запасники, а отборные части, в которых не сомневалось командование. Вернувшиеся после расстрелов солдаты учебной команды Волынского полка на ночной сходке решили больше не подчиняться карательным приказам. Когда утром Лашкевич построил солдат, на его приветствие ответили не по форме; почувствовав неладное, капитан вышел во двор – и тут из окна прогремел сразивший его выстрел. Кто стрелял – осталось неизвестным, но выстрел послужил сигналом к спонтанному бунту[76]. Солдаты вышли на улицу и направились поднимать другие полки; началась цепная реакция. Колонна солдат и рабочих двигалась по Петрограду от казармы к казарме, и полки один за другим с криками ликования и стрельбой в воздух присоединялись к восстанию. Утром 27 февраля восставших солдат насчитывалось 10 тысяч, днем – 26 тысяч, вечером - 66 тысяч, на следующий день – 127 тысяч, 1 марта – 170 тысяч, т.е. весь гарнизон Петрограда[77].

Современные историки едины во мнении, что солдатский бунт сыграл решающую роль в революции[78]. Впечатление от яростного бунта огромной массы солдат было таково, что уцелевшие офицеры в ужасе разбежались и попрятались. «Развитие бунта говорит о том, что ничего нельзя было сделать, чтобы его остановить», - отмечает Р. Пайпс[79]. Сопротивление было равносильно самоубийству – поэтому никто не сопротивлялся. Перепуганная полиция поспешила перейти на сторону восставших, и одна из жандармских рот даже прошествовала к зданию Думы под красным знаменем и под звуки «Марсельезы» [80].

Что же хотели восставшие солдаты? Председатель Думы Родзянко рассказывал неделю спустя, что восставшие солдаты, были на самом деле, «конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики, которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь же заявить. Только и слышно было в толпе - «земли и воли», «долой Романовых», «долой офицеров»…»[81] 28 февраля у солдат появились первые наспех изготовленные плакаты, и на них было написано: «Земля и воля!»[82]. 1-2 марта по всему городу происходили митинги, и главное требование солдат выражалось все тем же лозунгом: «Земля и воля!»[83] Когда две недели спустя происходил первый парад революционного петроградского гарнизона, М. Палеолог внимательно читал лозунги, которые несли солдаты на своих знаменах – почти на всех знаменах были надписи: «Земля и воля!», «Земля народу!»[84]

Таким образом, это был, собственно, не солдатский бунт, а крестьянское восстание. Подобно тому, как всеобщая стачка октября 1905 года спровоцировала крестьянскую войну, так и голодный бунт в феврале 1917 года спровоцировал крестьянское восстание. И поскольку на этот раз крестьяне имели в руках оружие, и к тому же находились в столице, то все решилось в один день. При такой расстановке сил исход событий был предопределен.

Подводя итоги, можно сделать вывод о высокой предопределенности событий февральской революции 1917 года. Механизм вызванного войной социально-экономического кризиса был типичным и не раз проявлял себя в войнах, которые вела Россия и другие страны. Особенность состояла лишь в интенсивности действия этого механизма, определяемой, с одной стороны, масштабами войны, а с другой стороны, глубиной того социального раскола, который поразил русское общество. Этот раскол был, в свою очередь, следствием крестьянской нищеты и малоземелья, следствием тех глобальных экономических и социальных причин, которые подняли крестьян на восстание 1905 года. Этот социальный раскол проявлялся в статистике предвоенной преступности, а потом, во время войны – в нежелании крестьян воевать за эту власть и в массовых сдачах в плен. Другой стороной социального раскола и нищеты был финансовый кризис, который породил инфляцию и разрушение рынка; это привело к голоду в городах и голодным бунтам. Продовольственный кризис неминуемо должен был дойти до Петрограда и породить грандиозный голодный бунт – и ненавидящая власть крестьянская армия должна была поддержать этот бунт, а затем - немедленно потребовать землю. Деятельность политических партий (и тем более «заговоры масонов») не оказывала существенного влияния на ход событий. «Февральское восстание именуют стихийным… - писал Лев Троцкий, - в феврале никто заранее не намечал путей переворота… никто сверху не призывал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу в значительной мере неожиданно для самих масс»[85].

Примечания

1. Хеймсон Л. Об истоках революции//Отечественная история. 1993. № 6. С. 4.

2. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов-на-Дону, 1999. С. 423.

3. Подробнее см.: Хаймсон Л. Политический и социальный кризис в России (от кануна Первой мировой войны до Февральской революции)//Россия XXI. 1998. № 9-10. С. 137-138.

4. Мы не учитываем «малые» войны со слабыми противниками: с Персией, с Польшей после 1700 года, с Турцией после 1800 года, со Швецией после 1730 года.

5. Джолл Д. Истоки первой мировой войны. Ростов-на-Дону, 1998. С. 396-397.

6. Gatrell P. The Tsarist Economy. 1850-1917. N. Y., 1986. P. 232.

7. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII-начало XIX в.). Т.II. СПб., 2002. С. 90.

8. Gatrell P. Op. cit. P. 231.

9. Бестужев И. В. Крымская война и революционная ситуация//Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. М., 1963. С. 198.

10. Там же. С. 195-198; Гиндин И. Ф. Государственный банк и экономическая политика царского правительства. М., 1960. С. 27; Революционная ситуация в России в середине XIX века. М., 1978. С. 41; Миронов Б. Н. Хлебные цены в России за два столетия (XVIII-XIX вв.). Л., 1985 Приложение. Табл. 10.

11. Бестужев И. В. Указ. соч. С. 194. 200; Игнатович И. И. Помещичьи крестьяне

накануне освобождения. Л., 1925. С. 298, 311, 314; Тарле Е. В. Сочинения. Т. IX. М., 1959. С. 469.

12. Погребинский А. П. Очерки истории финансов дореволюционной России. М., 1954. С. 25.

13. Окунь С. Б. История СССР. Ч. 2. Л., 1978. С. 56, 126; Маркин А. С. Война и миф //http:// www. museum. Ru /museum/ 1812 /Library /Markin1/index.html

14. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 399.

15. Куропаткин А. Н. Русская армия. СПб, 2003. С. 565. См. также: Шикуц Ф. И. Дневник солдата в русско-японскую войну. М.., 2003. С. 25, 71.

16. Цит. по: Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001. С. 307, 311.

17. Погребинский А. П. Государственные финансы царской России в эпоху империализма. М., 1968. С. 125, 130

18. Шигалин Г. И. Военная экономика в первую мировую войну. М., 1956. С. 301, 306, 309.

19. Погребинский А. П. Указ. соч. С.125; Сидоров А. Л. Финансовое положение России в годы первой мировой войны (1914-1917). М., 1960. С. 151.

20. Там же. С. 441.

21. Там же. С. 149.

22. Там же. С. 146.

23. Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М, 1991. Табл. 36.

24. Жорес Ж. Социалистическая история французской революции. Т. III. М., 1979. С. 429-438.

25. Собуль А. Первая республика. 1792-1804. М., 1974. С. 60, 44, 46, 82-83.

26. Сидоров А. Л. Указ. соч. С. 430, 432.

27. Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М, 1991. Табл. 36.

28. Кондратьев Н. Д. Указ. соч. Табл. 36; Пайпс Р. Русская революция. Ч. 1. М., 1994. С. 275.

29. Китанина Т. М. Война, хлеб, революция. Продовольственный вопрос в России. 1914 – октябрь 1917 г. Л., 1985. С. 217, 255-259; Кондратьев Н. Д. Указ. соч. С. 200-201, табл. 5.

30. Погребинский А. П. Сельское хозяйство и продовольственный вопрос в России в годы первой мировой войны//Исторические записки. 1950. Т. 31. С. 57-58.

31. Погребинский А. П. Сельское хозяйство… С. 58.

32. Анфимов А. М. Земельная аренда в России в начале XX века. М., 1961. С. 268; Китанина Т. М. Указ. соч. С.218; Кондратьев Н. Д. Указ. соч. С. 288.

33. Погребинский А. П. Сельское хозяйство… С. 54,56; Лейберов И. П., Рудаченко С. Д. Революция и хлеб. М., 1990. С. 59; Китанина Т. М. Указ. соч. С. 334.

34. См. например: Сидоров А. Л. Экономическое положение…С. 611.

35. Кондратьев Н. Д. Указ. соч. С. 288.

36. Подсчитано по: Васильев Н. Транспорт России в войне 1914-1918 гг. М., 1939. С. 90, 91. Табл. 36.

37. Кирьянов Ю. В. Массовые выступления на почве дороговизны в России (1914-февраль 1917 г.) // Отечественная история. 1993. № 3. С. 3-18.

38. Пайпс Р. Указ. соч. С. 92.

39. Вахрушева Н. А. Солдатские письма и цензорские отчеты, как исторический источник//Октябрь в Поволжье и Приуралье. Казань, 1972. С. 67-88; Кабытов П. С. Русское крестьянство в начале XX века. Куйбышев, 1990. С. 122-127

40. Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период первой мировой войны (1914-март 1918 г.). Екатеринбург: УрО Ран, 2000. С. 260.

41. Цит. по: Вахрушева Н. А. Указ. соч. С. 75.

42. Пайпс Р. Указ. соч. С. 275; Родзянко М. В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. М., 2002. С. 274.

43. История СССР. Т. VI. М. 1968. С. 625.

44. Былое. 1918. № 1. С. 156.

45. Брусилов А. Мои воспоминания. М., 1946. С. 236.

46. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 277.

47. Цит. по: Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Переферия. М., 1971. С. 107.

48. Лейберов И. П., Рудаченко С. Д. Указ. соч. С.

49. Хэймсон А., Бриан Э. Стачечное движение в России во время мировой войны: количественный анализ// Россия и США на рубеже XIX - ХХ вв. М., 1992. С. 103.

50. Буржуазия накануне февральской революции. М-Л., 1927. С. 136-138.

51. Гучков А. И. Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993. С. 14.

52. Гайда Ф. А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914- весна 1917 г.). М., 2003. С. 221.

53. Пайпс Р. Указ. соч. Ч. 1. С. 267.

54. Милюков П. Н. История второй русской революции. М., 2001. С. 38.

55. Шульгин В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 440.

56. Старцев В. И. Русская буржуазия и самодержавие в 1905-1917 гг. Л., 1977. С.245.

57. Катков Г. М. Февральская революция. М., 1997. С. 18.

58. Дякин В.С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. 1914-1917. Л., 1967. С. 314; Лейберов И. П., Рудаченко С. Д. Указ. соч. С.59; Китанина Т. М. Указ. соч. С. 254; Февральская революция 1917 года: Сборник документов и материалов. М., 1996. С. 43, 48. Шестаков А. В. Очерки по сельскому хозяйству и крестьянскому движению в годы войны и перед октябрем 1917 года. Л., 1927. С. 54.

59. Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата: Воспоминания, мемуары. М., 2001. С. 213, 217-220.

60. Там же. С. 224.

61. Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1996. С. 196.

62. Шляпников А. Г. Семнадцатый год. М., 1992. С. 70-71.

63. Глобачев К. И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения //Вопросы истории. 2002. № 8. С. 86; № 9. С. 62.

64. Гучков А. И. Указ. соч. С. 29; Искандеров А. А. Российская монархия, реформы и революция //Вопросы истории. 1999. № 9. С. 109-110.

65. Hasegava Ts. The February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle and London:, 1981. P. 200.

66. Цит. по: Лейберов И. П., Рудаченко С. Д. Указ. соч. С. 60.

67. Цит. по: там же. С. 190.

68. Буржуазия накануне… С. 190.

69. Лейберов И. П., Рудаченко С. Д. Указ. соч. С. 71-77; Катков Г. М. Указ. соч. С. 257-258.

70. Hasegava T. Op. cit. P. 231.

71. Цит. по: Hasegava T. Op. cit. P. 247, 252, 254, 262. См. также: Старцев В. И. 27 февраля 1917 года. М., 1984. С. 117, 119; Суханов Н. Н. Указ. соч. С. 56; Ганелин Р. Ш. 25 февраля 1917 г. в Петербурге//Вопросы истории. 1998. № 7. С. 97.

72. Hasegava T. Op. cit. P. 263.

73. Старцев В. И. Указ. соч. С. 124-128; Катков Г. М. Указ. соч. С. 262, 283.

74. Hasegava T. Op. cit. P. 269.

75. Суханов Н. Н. Указ. соч. С. 63; Старцев В. И. Указ. соч. С. 124-128.

76. Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Февральской революции//Вопросы истории. 2002. № 9. С. 8; Старцев В. И. Указ. соч. С. 139-140.

77. Там же. С. 140-142; Катков Г. М. Указ. соч. С. 274-282; Дякин В. С. Русская буржуазия… С. 328; Падение царского режима. Т. I. М.-Л., 1926. С. 232-235; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 193.

78. См.: Руднева С. Е. 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. Международная научная конференция// Отечественная история. 1998. № 1. С. 206.

79. Пайпс Р. Указ. соч. Ч. 1. С. 312.

80. Пайпс Р. Указ. соч. Ч. 1. С. 319, 343.

81. Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. М., 1990. С. 242.

82. Старцев В. И. Указ. соч. С.181.

83. Бурджалов Э. Н. Указ. соч. С. 305

84. Палеолог М. Указ. соч. С. 244.

85. Троцкий Л. Д. История русской революции// К истории русской революции. М. 1990. С. 373.