Душа России

У России всегда были друзья и враги. Первые проникались ее ментальностью, прорастали в нее, стремились вобрать в себя ее духовные начала, порой чрезвычайно трудные для человека Запада, верили в нее. Другие, не имея ни духовных сил, ни интеллектуальных возможностей хоть как-то понять Россию (а порой просто находясь на содержании у ее врагов), отчаянно клеветали на нее, выискивая для этого все новые аргументы, используя новые псевдонаучные установки.

В 1995 г. в Нью-Йорке вышла книга одного из крупнейших специалистов в США по изучению русской культуры, профессора Калифорнийского университета в Дэвисе Дэниэла Ранкур-Лафферьера, которая называлась «Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания»[1]. В 1996 г. эта книга была издана на русском языке.

В книге автор приводит большое количество лингвокультурологических и литературных примеров, которые, по его мнению, вскрывают глубинные стереотипы национального самосознания русского народа. Центральное место в ряду этих стереотипов занимает тяга к страданию, которую автор, ориентированный на психоаналитические штудии, первоначально определил как мазохистское начало в русском коллективном нравственном сознании (К.Г. Юнг не без оснований определил бы это начало как русский национальный архетип). Однако чаще автор использует другие выражения, с одной стороны, восходящие к наивным представлениям о «душе» как сущностной основе человека или группы людей, а с другой – стимулированные словами Василия Гроссмана о том, что русская душа – раба по своей природе. Имея в виду тягу русских к страданию, Ранкур-Лафферьер говорит о «рабской      душе России» или о «рабском менталитете русских». Доказательству верности этих характеристик, собственно, и посвящена вся книга.

Культурные области, из которых Ранкур-Лафферьер берет свои примеры, являются самыми разными. В частности, это два ключевых концепта русской языковой ментальности – «смирение» и «судьба», –  которые, по мнению автора, свидетельствуют о пассивности русского человека. Это также многие положительные персонажи русской классической литературы, показывающие рабские наклонности русских. Например, по мнению автора, у А.С. Пушкина Татьяна Ларина обнаруживает мазохистские наклонности в своей жертвенности. Пастернаковский доктор Живаго вызывает у западных читателей раздраженное удивление своей покорностью судьбе. Даже в образе Павла Корчагина Ранкур-Лафферьер, будучи увлеченным свей концепцией, увидел поэтизацию мазохизма.

Разновидность мазохизма он увидел и в фольклорном образе  дурака, ставя при этом в один ряд сказочную глупость, на самом деле весьма глубокомысленную в своей абсурдности, и глупость обычную, бытовую.

Даже русскую баню Лафферьер связал с мазохистским комплексом. «Излюбленным местом страдания в России является общественная баня», – пишет он[2].

Окончательно формулируя идею своей книги, Лафферьер пишет: «Русской душе присуще нечто гораздо большее, чем просто мазохистский аспект. Но все же мазохизм является ее неотъемлемой частью. Он пронизывает эту душу, психику, культуру, начиная от принесения себя в жертву в общинах старообрядцев и кончая самопожертвованием интеллигенции XIX  века; от странного поведения юродивых до ужимок Ивана-дурака; от терпимости женщины к оскорблениям мужа до приятия железной воли коллектива»[3].

Подобные суждения, вообще достаточно характерные для западного сознания, проистекают из непонимания русской ментальности, неспособности – или нежелания – осознать и внутренне воспринять ее базовые культурные ценности.

Опираясь на объективные языковые данные, предложим иное истолкование некоторых из отмеченных Ранкур-Лафферьером моментов. Это будут упомянутые им понятия «смирение» и «судьба, а также некоторые другие важные для раскрытия нашей темы содержания. Необходимым условием при этом видится обращение к контекстам православного христианства, на протяжении тысячи лет игравшего роль основного конституирующего начала в формировании русского национального сознания. Именно с этих позиций представляется возможным правильно оценить его содержательные основания и в историческом плане, и в возможной перспективе – собственно, они и называются «русской национальной идеей». 

Начнем с понятия смирения. Ранкур-Лафферьер справедливо выделяет в его структуре 2 основных признака – «унижение» и «покорность» – и отмечает его особую эмоциональную нагрузку в русском культурном сознании. Можно согласиться с ним и в том, что «смирение – в основном религиозное (особенно для русского православия) чувство»[4]. На все это указывает большое число поговорок, в которых смирение оценивается положительно, противопоставляясь гордости. Например, говорили: Смиренье – Богу угожденье, уму просвещенье, душе спасенье, дому благословенье и людям утешенье; Гордым Бог противится, а смиренным дает благодать; Во всякой гордости черту много радости; Смирение поборает гордыню аки Давид Голиафа.

Однако вполне очевидно и то, что смирение как положительное качество выходит в русском культурном сознании за рамки религиозных контекстов в нравственную сферу вообще. Поговорки свидетельствуют и об этом: Смиренье – девичье (молодцу) ожерелье; Не гляди высóко: зопорошишь око.  

Более того, смирение могло выводиться и в собственно практическую сферу, становясь условием эффективности обычного социального взаимодействия. Ср.: Тихо не лихо, а смирнее – прибыльнее; Конь налогом берет, а человек – смиреньем; Не поклонясь до земли, и гриба не подымешь; Лучше низом, нежели горою.

Тем не менее смирение в своем прототипическом варианте – это все-таки не практическая, а нравственная установка. Объясняя содержание этого концепта в русском языковом сознании, Анна Вежбицкая говорит о «спокойном принятии судьбы, достигнутом через нравственное усилие, страдание и осознание полной зависимости от Бога, – причем о принятии не только в отношении непротивления злу, но и в отношении глубокого умиротворения и любви к ближнему»[5]. Таким образом – и сам Ранкур-Лафферьер это специально подчеркивает – смирение не тождественно пассивности и бездействию. «Оно достигается только мощным внутренним усилием, даже борьбой»[6].

К чему приводит эта жизненная установка, какой внешний эффект она дает далее – разговор особый. Во всяком случае, было отмечено, что русские смирением как бы извиняют свое постыдное поведение. Н. Бердяев писал об этом так: «Русский человек привык думать, что бесчестность не великое зло, если при этом он смирéн в душе, не гордится, не превозносится. Лучше смиренно грешить, – иронично прибавлял он, – чем гордо совершенствоваться»[7]. Отметим, однако, что и это наблюдение является чисто внешним. Несколько забегая вперед скажу, что по сути речь в этом случае должна идти об институциональной христианской идее покаяния. Однако тот же Н. Бердяев отказывается ее узнавать: то, что в самом большом преступлении можно «смиренно каяться», вызывает у него протест[8].

Более важно здесь обратить внимание на другое обстоятельство: смирение в русской языковой ментальности – это то же самое, что кротость. Не случайно в словаре В.И. Даля значение слова кроткий описывается как ‘тихий, скромный, смиренный, любящий; не вспыльчивый, не гневливый, многотерпеливый’ (Даль), а смиренный – ‘кто живет в смирении, в кроткой преданности провидению, в сознании своего ничтожества’ (Даль). Кроме того, поговорки, касающиеся кротости, приводятся им в группе поговорок о смирении и идейно близки им. Говорили: Не ищи мудрости, ищи кротости; Ищи кротости, чтоб не дойти до пропасти; Аще обрящеши кротость, одолееши мудрость; В убогой гордости дьяволу утеха.  

И с этих позиций концепты смирения и кротости обнаруживают абсолютно четкую связь с центральными идейными установками христианства. Кротость в христианстве – одна из основных, базовых ценностей. В нагорной проповеди Иисус учил: Блажены кроткие, ибо они наследуют землю (Мф. 5, 5).

Учит ли таким образом Новый Завет мазохизму? Очень сомнительно. В нем явно ставятся иные задачи, связанные с особой картиной мира в христианстве, – прежде   всего неизбежностью в будущем Страшного Суда и существованием новой действительности, в которой будут жить только люди, обладающие уникальными духовно-нравственными качествами.

Можно ли говорить о мазохизме Иисуса, который говорил о Себе ученикам так: Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня:  ибо Я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам нашим (Мф 11, 29)? Самый яркий пример кротости и смирения в евангельской истории – моление Иисуса о чаше в Гефсиманском саду перед арестом и распятием: Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39). Это проявление мазохизма? Утверждать так – означает стоять на антихристианских позициях, ведь кротость и смирение в этом контексте проявляются как   согласие с высшей, божественной волей , о чем мы будем говорить чуть ниже.

Таким образом, в русском традиционном сознании смирение и кротость – это внутренняя установка народа, ведущая отнюдь не к удовольствию. Это самое глубокое, принадлежащее базовым уровням состояние сознания, в котором народ реализует основную идею христианства, содержательно организующую все его коллективное самосознание. Это особое состояние сознания народа, позволяющее ему ощущать себя во Христе и Христа в себе.

И Вежбицкая абсолютно права, когда говорит о том, что смирение достигается через усилие и страдание. Но это страдание составляет цену, которую народ внутренне готов заплатить за обретение в неопределенной перспективе грядущего Царствия Небесного. Именно эта перспектива отражена в поговорке: Смиренных Господь духом спасает.

Следует отметить, что в профаном, бытовом сознании, ориентированном не на абстрактное нравственное бытие, а на практическую земную жизнь, кротость могла оцениваться и отрицательно – точнее, с осуждением. Вспомним поговорки: Смирная овца волку корысть; Смирную собаку и кочет бьет; Бойкий скачет, а смирный плачет; Кто живет тихо, тому жить лихо; (О кротком человеке) Им хоть полы мой.

Но еще раз подчеркнем – это с точки зрения обыденного, профанного сознания. С точки зрения «здравого смысла», близкаого современному западному протестантству.

Перейдем теперь ко второму ключевому понятию русского языкового сознания – понятию судьбы.

Это его место в русской картине мира связано, по замечанию Ранкур-Лафферьера, с такой яркой чертой русского национального характера, как  фатализм. И здесь Лафферьер не оригинален. Еще в XIX  веке К.Д. Кавелин в своей книге «Крестьянский вопрос» писал: «Крестьянин радуется или горюет, жалуется на свою судьбу или благодарит за нее Бога, но принимает и доброе и худое, не допуская мысли, что первое можно привлечь, с последним можно бороться и победить. Все в его жизни дано, предопределено, предустановленно»[9]. Спустя сто лет западный историк Ричард Пайпс более категорично заявил, что «истинной религией русского крестьянства был фатализм»[10]. Он писал: «Крестьянин редко приписывал событие, особенно плохое, своей собственной воле. Это была “Божья воля”, даже когда ответственность совершенно очевидно могла быть возложена на его плечи, например, когда небрежность вызывала пожар или падеж скота»[11].

Анна Вежбицкая, рассмотрев этот вопрос с лингвистический позиций, одной из наиболее характерных черт русского национального характера определила  неагентивность –  «ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена; склонность русского человека к фатализму, смирению и покорности; недостаточная выделенность индивида как автономного агента, как лица, стремящегося к своей цели и пытающегося ее достичь, как контролера событий»[12]. Вполне очевидно, что по существу она тоже имеет в виду особую актуальность для русского сознания концепта судьбы.

Какие же признаки обнаруживает этот концепт с точки зрения идиоматики?

Прежде всего, судьба – это некая абстрактная сила, которая предопределяет наличие всех событий в жизни человека, и человек абсолютно не властен над судьбой. Говорили: От судьбы не уйдешь; Никто от своего року не уйдет; Рока не минуешь; Бойся не бойся, а року не миновать; Бойся, не бойся, а без року нет смерти;  Рок головы ищет; Против рока не пойдешь.

Метонимически судьба – это также все то, что так или иначе случается с человеком[13]. Такая судьба у каждого человека своя, она одна и ее нельзя изменить. По этому поводу говорили так: Чему быть, того не миновать; Видно, судьба такая; Всякая судьба сбудется; Не суженый кус изо рта валится; Так рок судил; Кому что на роду написано.

Важно отметить, что в судьбе как совокупности жизненных событий все оказывается взаимосвязанным. И условия для ее исполнения – это, по сути, тоже судьба. Человек своей судьбы не знает, но все, что он делает, служит ее исполнению:  Коли быть собаке битой, найдется и палка; Стреляй в куст, пуля виноватого найдет; Дурак стреляет – Бог пули носит; Ловит волк роковую овцу. 

Более того, все, что человек сознательно делает, – это на самом деле лишь исполнение того, что судьбой предначертано. По этому поводу существует такая поговорка: Рука – перст судьбы.

Важно отметить здесь и то обстоятельство, что судьба или рок в народном сознании могут персонифицироваться. Они предстают как некие антропоморфные существа, обладающие собственным сознанием, волей, активностью. Судьба даже имеет свой характер или внешние «физиологические» особенности. Она общается с человеком, но это общение, во-первых, является односторонним (судьба может «сказать» человеку нечто, а человек судьбе – нет), и во-вторых, «язык» судьбы – это события, происходящие в человеческой жизни. Ср.: Судьба придет – по рукам свяжет; Что судьба скажет, хоть правосуд, хоть кривосуд, а так и быть; Неумолимая судьба; В руках судьбы; Волею судеб / судьбы; Не привела меня судьба в те места; Слепая судьба. Судьба моя, судьба, судьбинушка злая.  

Так вот все эти понятийные особенности судьбы также находят соответствие в идейных установках христианства. С одной стороны, в народном сознании судьба определилась как проявление особого Божественного закона, царящего в мире. Согласно В.И. Далю, судьбы или суды – ‘провиденье, определенье Божеское, законы и порядок вселенной с неизбежными, неминучими их последствиями для каждого’. Говорили также: Судьбы Божьи неисповедимы; Не рок слепой, премудрые судьбы.

С другой стороны, в Новозаветных источниках судьба прямо связывается с Божественной волей. Умение признавать судьбу, преодоление страха перед ней в Новом завете заявлено как чрезвычайно важное для христианина. Например, объясняя это своим ученикам, Иисус говорил: Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца нашего. У вас же и волосы на голове все сочтены. Не бойтесь же: вы лучше многих малый птиц (Мф. 10, 29-31).

Все находится в руках Божьих. Естественно, что и судьба человека и все, что с ней связано, – в Его руках. Потому судьбу и следует принимать со смирением как Божью волю, тем самым уподобляясь самому Христу, который смиренно молился в Гефсиманском саду о собственном предначертании: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39).

Таким образом, русская покорность судьбе – это не слепой фатализм. Она также имеет под собой глубокие христианские философские основания, которые выражаются формулой: «Да будет воля Твоя!» И это не мазохистское стремление к самоуничтожению, как утверждает Ранкур-Лафферьер. Это выражение особого, высочайшего доверия к Богу – доверия, чуждого протестантскому сознанию.

Из этого доверия к Божественному провидению (иногда имеющему вид беспечности и бездеятельности) связано и уникально-русское авось, которое «всегда проспективно, устремлено в будущее и выражает надежду на благоприятный для говорящего исход дела»[14].

Из этого доверия вырастает и знаменитая русская беспечность. Как представляется, она также имеет новозаветные основания. Иисус учил: Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во что одеться?» Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец наш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это все приложится вам (Мф. 6, 31-33).

Вот эта устремленность в Царствие Небесное, жизненная нацеленность на его обретение и составляет – а точнее, составляло – русскую «национальную идею». Она в основе своей религиозна, и без учета православных христианских оснований ее невозможно понять.

Может ли эта религиозная идея «спасения» стать национальной, общенародной в настоящее время? В настоящее время, скорее всего, нет. С одной стороны, разорвана тысячелетняя миросозерцательная традиция, которую теперь уже не восстановить в силу влияния научной парадигмы и распространения новых идеологий (ценность удовольствий, потребления, приоритет материальной жизни и т.д.). И вряд ли прямые усилия церкви в этом направлении могут быть продуктивными.

Где искать основания для новой «национальной идеи» в России? Это должна быть некая глобальная идея, которая могла бы составить цель человеческого бытия. Во всяком случае, это не «доллар», который стал национальной идеей Америки. Исторический путь России – духовность, ему она и должна следовать.