О буднях советского подполья

Цитата:

— То есть это подполье было скорее культурным, чем политическим?

— Я бы не сказал. Скорее политика рассматривалась как часть культуры. Даже на Южинском переулке, в мистическом «Южинском кружке», строились планы убийства первых лиц государства. Мамлеев называл Ленина «красной обезьяной». Как-то я решил познакомить его со своим отцом, видным представителем номенклатуры и большим, по тем временам, либералом. Папа стал ему что-то говорить о Ленине. Свой ответ Мамлеев начал: «Вы понимаете, красная обезьяна…» На что мой отец предложил: а давайте-ка мы с вами лучше водки выпьем.

— Обитатели салонов мыслили себя новой аристократией. А легко ли было попасть в этот круг?

— Легко. Это вообще была разомкнутая система, никакого герметизма. Везде сидели одни и те же люди. Все ко всем ходили. Мы могли встретиться на бульваре и еще долго выбирать, кому оказать честь своим посещением. Двести-триста квартир ждали нас каждый день, только раскрой записную книжку. Каждый день! И никаких предварительных звонков! Звонили только новым, еще незнакомым людям, а к знакомым все ходили запросто! Это была другая страна, другая планета, с другой системой общения и коммуникации. Я шел по улице Горького, и у меня язык уставал здороваться — половину прохожих я знал по именам.

Ну а сейчас-то развернулись в полную силу.
Нарисуй х*р на мосту — получишь государственную премию.

Среда, в которой родилось и существовало неофициальное искусство и диссидентское движение второй половины ХХ века, формировалась буквально из ничего — из дружеских застолий, посиделок в мастерских художников, стихийных философских и поэтических кружков. Во времена хрущевской оттепели на карте Москвы обозначились энергетические центры этой среды — сеть квартир, бараков, подвалов, в которых знакомилась, общалась, влюблялась и спорила русская советская богема и интеллигенция. О буднях советского подполья вспоминает писатель и журналист Игорь Дудинский.

Общие положения

— Вообще, давай сразу обозначим, чем салоны второй половины ХХ века отличались от всего остального — периодических застолий, клубов, кружков, сквотов, тусовок хиппи или бардаков золотой молодежи. Андеграундный салон всегда был на квартире или в мастерской художника — никаких кафе или тому подобных общедоступных мест. Во-вторых, в салоне никто никогда не растворялся — там царила здоровая интеллектуальная состязательность, выражавшаяся в тонкой пикировке, а не в базаре, гоне и телегах. Именно эту состязательность советский салон заимствовал из XIX века. Зачастую пикировка имела эротическую подоплеку — мужчине было важно произвести впечатление на женщину, женщине — на мужчину. Ну и, наконец, люди тех салонов если и чувствовали себя маргиналами, то избранными, а не обиженными аутсайдерами. Эти люди считали себя элитой — причем это не проговаривалось, а подразумевалось. И еще, во многих таких местах постепенно стали торговать — живописью, антиквариатом, предметами искусства. Иногда это происходила помимо воли хозяев.

— Как это?
— В любом салоне рано или поздно появлялись иностранцы. И начинали интересоваться: а есть у вас что купить? А где иностранцы, там гэбэшный хвост. Весь дипкорпус, естественно, был под наблюдением КГБ.

— Держатели салонов контактировали с КГБ?
— Как правило, вступали в вынужденные, сложные и запутанные отношения: держать салон и не быть связанным с гэбухой было почти невозможно. Где-то КГБ курировал бизнес, который шел в салонах (после хрущевских чисток на место энкаведешников пришли люди с развитой хозяйственной жилкой), где-то просто следил за тем, что делается и говорится. Где-то люди, связанные с Комитетом, имели свой частный интерес, скажем так, к коммерции отношение не имевший. А где-то просто появлялись стукачи. А иногда, например, приходили люди и говорили: «А можно мы вас пофотографируем?» И все фотографируемые относились к этому спокойно: не боялись, наверное. Хотя именно Контора салоны и срезала на корню в самом конце семидесятых. Любой хозяин понимал — расплата обязательно придет, хотя не всегда понятно, когда и какой она будет.

— Что там было важнее, на ваш взгляд — магия места или люди, которые эти салоны держали и посещали?
— Да уж какая там магия места. Находились они, в основном, в центре, но были исключения, например, Лианозово. Салоны, особенно ранние, были неотличимы от интеллигентских кухонь. Только на кухне собирались время от времени, а салоны никогда не пустовали, там ежедневно кипела жизнь. Что касается людей… Московские салоны — это живой пример диалектики. Они прошли путь от глухого подполья до места встречи представителей власти и диссидентуры. И если в Долгопрудном у Кропивницких самыми высокими гостями были иностранные послы, то у Ники Щербаковой, скажем, могли вести беседы инструктор ЦК и махровый антисоветчик, которого скоро турнут на Запад.

— То есть это подполье было скорее культурным, чем политическим?
— Я бы не сказал. Скорее политика рассматривалась как часть культуры. Даже на Южинском переулке, в мистическом «Южинском кружке», строились планы убийства первых лиц государства. Мамлеев называл Ленина «красной обезьяной». Как-то я решил познакомить его со своим отцом, видным представителем номенклатуры и большим, по тем временам, либералом. Папа стал ему что-то говорить о Ленине. Свой ответ Мамлеев начал: «Вы понимаете, красная обезьяна…» На что мой отец предложил: а давайте-ка мы с вами лучше водки выпьем.

— Обитатели салонов мыслили себя новой аристократией. А легко ли было попасть в этот круг?
— Легко. Это вообще была разомкнутая система, никакого герметизма. Везде сидели одни и те же люди. Все ко всем ходили. Мы могли встретиться на бульваре и еще долго выбирать, кому оказать честь своим посещением. Двести-триста квартир ждали нас каждый день, только раскрой записную книжку. Каждый день! И никаких предварительных звонков! Звонили только новым, еще незнакомым людям, а к знакомым все ходили запросто! Это была другая страна, другая планета, с другой системой общения и коммуникации. Я шел по улице Горького, и у меня язык уставал здороваться — половину прохожих я знал по именам.

Лианозово (конец 50-х — начало 70-х)

— Ядром этого салона была семья художников Ольги Потаповой и Евгения Кропивницкого, которые жили в Долгопрудном, плюс породнившийся с ними Оскар Рабин, который с женой Валентиной Кропивницкой поселился в Лианозово. А идеологическим фундаментом было лагерное изгойство шаламовского толка. Это был такой форпост поколения, ужаленного войной и лагерями, и если в целом по Москве это было размыто — во дворе моего детства на Плющихе, например, кто-то воевал или сидел, а кто-то нет, но внимания на этом никто не акцентировал, — то в Лианозово это все было в концентрированном виде. И в бараке Рабина, и в квартире Кропивницких этот концентрат рванул. Люди с активными протестными настроениями, вынужденные выживать и не могущие забыть свой экстремальный военно-лагерный опыт, собрались и стали философствовать, чтобы просто осознать себя.

Там впервые появился и проявился Игорь Холин, великий поэт. Он шел в библиотеку, брал сборник Исаковского и сам, интуитивно, начинал доходить до того, как пишутся стихи. А потом писал: «Кто-то выбросил рогожу, кто-то выплеснул помои, на заборе чья-то рожа, надпись мелом — „Это Зоя“. Выходной, начало мая, скучно жителям барака…» Потом он приносил эти стихи Кропивницкому, а тот говорил: смотри, а есть ведь еще и другие размеры, рваный стих, белый. И Холин писал: «Умерла в бараке, сорока семи лет, детей нет, работала уборщицей в мужском туалете, для чего жила на свете?»

Тут же пишут картины, тут же пишут стихи, приходят новые гости, люди знакомятся…

Это возникло и пошло в рост так быстро и неожиданно, что КГБ просто не успел ничего с этим сделать. Они могли только отслеживать, но салон появился и зажил самостоятельно. К тому же на дворе стояла хрущевская оттепель, могли только контролировать и договариваться.

Южинский переулок

— Этот кружок сформировался в читальном зале Ленинки, точнее, он зародился в тамошней курилке. Книги по философии, мистике, эзотерике (КГБ тогда еще не осознавал степени их влияния, и вся эта роскошь еще стояла в открытом доступе, люди их читали и обсуждали). Постепенно все со всеми перезнакомились, и Мамлеев стал приглашать народ к себе в гости. Просто он жил ближе всех.

— Как выглядела его квартира?
— Ха, квартира. Это был барак! Общие кухня и удобства. Мамлееву надо было звонить шесть раз. В конце длиннющего коридора у Мамлеева были две маленьких смежных комнатки, в одной из которой окно смотрело в стену соседнего дома. Никакой особенной салонной обстановки, книги и книги. И очень тесно.

Этот салон носил отчетливый мистический оттенок. Люди, собиравшиеся там, называли себя «шизами» или «шизоидами», чтобы обозначить: еще не совсем сумасшедшие, но от нормы далеки. Создавались и вывешивались стенгазеты «Вечная женственность» и «Ее слезы»… Можно было увидеть такую картину — входит профессор в пиджаке и галстуке, его поддерживают под руки два бомжа. И он с этими бомжами ведет диалог, причем они в плане интеллектуального потенциала ни в чем ему не уступают.

— Люди собирались там каждый день?
— Каждый. Причем вопрос денег не волновал никого, если вдруг не было водки, сидели без водки. Но водка была всегда. Если хотелось есть, шли во двор магазина, где по желобу в подвал загружали картошку. Собирали паданцы и варили. Вопрос о том, что поесть или чего выпить, не стоял никогда. Было так тесно, что люди во время заседаний сидели на шкафу, туда передавали стаканы и тарелки.

— Говорили, что Южинский был своего рода штаб-квартирой для тех, кто участвовал в знаменитых поэтических чтениях на площади Маяковского, базой этого сообщества.
— Конечно. И здесь, как ни странно, снова играл роль географический принцип, просто к Мамлееву было ближе. Конечно, нельзя приравнивать завсегдатаев Маяковки — Вадима Делоне, Леонида Губанова — к южинским «шизам», между ними шли захватывающие пикировки и подколки (доходившие порой до смешного: после одной из бесед хозяин квартиры обнаружил, что гости помочились в его чайник). Но Южинский был интеллектуальным тылом Маяковки, если так можно выразиться.

— Кто вышел из этого кружка?
— Буквально все. От Александра Проханова до Владимира Буковского — вот в таком диапазоне. Головина, Дугина и других без южинского салона просто не было бы. Южинский стал точкой отсчета для следующих поколений, аккумулятором идей, который всех потом питал. Там учили идти во всем до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, верили что Бог — это постоянный поиск. Это была упертая, экстатическая антисоветчина в чистом виде, без всяких прилагательных. И людей этой закваски и сейчас видно по их делам. Посмотрите на тех же Проханова и Буковского.

Елена Строева и Юрий Титов

— Когда возник салон Строевой-Титова?
— Примерно в 1957 году. Их квартира находилась на углу Васильевской и Тверской. Она представляла собой большое сталинское жилище с высокими потолками. У них там было две комнаты. Обстановка внутри довольно простая, тогда все жили одинаково. Но на стенах, как и в любом салоне, висели картины, подаренные друзьями-художниками. Юра сам был художник, рисовал такие… импровизации на религиозные сюжеты.

Это был первый салон с отчетливой, сформулированной идеей. Там проповедовали антисоветчину через монархизм. Там были четкие правила игры: не дай Бог сказать что-нибудь неодобрительное о Государе Императоре. Я бы сказал, что этот салон перенял у мамлеевского кружка его экстатическую энергию, они принципиально записывали в свои «попутчики» тех, кого советская власть называла врагами.

— То есть в этом салоне, в отличие от Южинского, царили строгие нравы?
— Наоборот. Строева могла выйти к гостям с наволочкой, повязанной вместо бюстгальтера, с торчащей из декольте розой. Нет, это было богемное место, там жили эмоциями, интуицией. Именно это эмоциональное начало салон Строевой-Титова унаследовал от Южинского. Плюс махровое диссидентство — эти двое добивались отъезда на Запад, и их выпустили из страны в то время, когда не выпускали почти никого.

Фальковские старухи — Раиса Вениаминовна и Александра Вениаминовна жили в доме за магазином «Чай» на Кировской, Раиса Вениаминовна была вдовой художника Фалька. Это был чопорный, интеллектуальный салон. Там занимались просветительством: пропагандировали, если можно так выразиться, пост-Серебряный век. Туда ходили все. Там я, пятнадцатилетний, узнал, кто такой Андрей Платонов (он в доме сестер вообще был предметом культа), а потом доказывал, что есть в Москве кое-кто покруче автора «Котлована», имея в виду Мамлеева.

И когда Юра пришел, чтобы почитать там, у старух просто яблоку было негде упасть…

Вообще, вместимость маленьких комнат — это какая-то загадка геометрии. По пятьдесят-шестьдесят человек на пятнадцать-двадцать квадратных метров! И еще одна загадка, как за один день завсегдатаи успевали объездить полгорода, чтобы выпить, пофилософствовать и заняться любовью!

— Как сестры реагировали на произведения Мамлеева?
— За глаза, конечно, «ужас, ужас, какой ужас». Но если он соглашался у них читать, то всегда были рады.

Василий Ситников, Нина и Эдмунд Стивенсы — Ситников жил в подвальной квартире на Лубянке, под носом у КГБ. Этот человек был реинкарнацией Распутина. У него была отдельная молельная комната, обитая мехом. Он был художник, у него было много учеников и, подчеркну особо, учениц. Ситников всю жизнь мечтал о «домашней академии» и вот, наконец, реализовал свою мечту. Собирал и продавал иконы, был богатым человеком. Каждая икона висела в золотом окладе.

— Чем он жил? Торговлей иконами?
— Нет. Он без конца рисовал Лавру или Кремль (он его называл «Кремь») со снежинками. Выписывал каждую снежинку по несколько дней. Получался такой суперкитч. И продавал их дипломатам и другим иностранцам, которых, кстати, не очень жаловал. Его любимым развлечением было собирать своих домашних клопов в спичечную коробочку и выпускать их во всякого рода официальных местах, например, в американском посольстве. Экстравагантный был человек. Ситников существовал под крылом Нины Андреевны Стивенс…

— Что значит «под крылом»?
— Была некая структура, своеобразный центр обмена информацией, созданный нашими совместно с американцами. Советские разведчики вообще-то вели войну против иностранных разведок, но в чем-то с ними сотрудничали. Муж Нины, Эдмунд, работал в Москве корреспондентом одной провинциальной американской газеты. Я уверен, что это было прикрытие. У той газеты не было корреспондента даже в соседнем штате, а в Москве почему-то был. И в их доме торговали всем: информацией, картинами, антиквариатом, даже советскими художественными фильмами. На Запад, разумеется. Покупалось задешево, продавалось задорого.

— Так это был такой торговый центр с галереей.
— Нет, это был салон. Там кипела жизнь, там выпивали, знакомились, жили… То есть занимались всем тем же, чем и в других салонах. Летом сборища проходили в саду, а на заборе висели полотна авангардистов.

— А где это все находилось?
— В особняке на улице Рылеева (ныне Гагаринский переулок). В их распоряжении был весь особняк. Собственно, там я по-настоящему вошел в эту жизнь. Меня называли «барменом» этого салона, что неверно, я был чем-то средним между ассистентом и пажом. Молодой журналист, любимец хозяйки, я пользовался всеми благами, которые только мог дать дом иностранного корреспондента. Например, новостной лентой агентства Evening News или телетайпом. Доступ к телетайпу в то время значил то же, что в середине 90-х — доступ в Интернет.

Олег и Римма Трипольские (1960-е — 1972-й )

— Олег и Римма жили в пятиэтажке на Войковской, окна квартиры выходили на железную дорогу. Римма Заневская до Олега была женой поэта Генриха Сапгира, их общая дочка спала в одной комнате, а мы гудели в другой. Там, конечно, шла торговля антиквариатом и иконами, причем шла бойко. Среди главных тамошних фарцовщиков был один нынешний церковный диссидент.

Хозяев все называли «Олежек» и «Римуля». Туда очень любили ходить Холин и Мамлеев. Холин был квинтэссенцией Лианозовской школы, Мамлеев — Южинского кружка. Римма и Олег любили и принимали обоих — просто потому, что умели ценить настоящий талант.

Мамлеева, кстати, в квартире на Войковской познакомили с его женой Фаридой (сейчас она стала Машей), которая в ту пору была женой филолога Хоружего, переводчика Джойса. У них тогда, видно, уже отношения остывали, и Фарида увлеклась Мамлеевым… А потом уехала вместе с ним в эмиграцию.

Это был самый спокойный салон из всех, которые мне довелось увидеть. Там царила терпимость, и на ней все держалось. Там садились за стол трезвыми и вставали трезвыми. Хотя выпивки было сколько угодно. Просто это было такое приличное и, в хорошем смысле, чопорное место. Олег был верующим человеком, кроме того, в доме был ребенок. Там никогда никаких дикостей не происходило.

Аида Сычева (середина 60-х — середина 70-х)

— Это был человек-салон, современная княгиня Волконская. У Аиды было двенадцать мужей и, наверное, девять детей, всякий раз она брала фамилию своего нового супруга. Быть ее мужем было сложно — приходилось соответствовать. Если ты не выдерживал накала этой жизни, тебе указывали на дверь. Ее дом всегда был полон народа. Сейчас она живет в Париже, где недавно развелась со своим очередным мужем фотографом Володей Сычевым.

— А у этого места была какая-то генеральная идея?
— Идея? Примерно такая. Прихожу я как-то к Аиде, ко мне подходит ее ребенок, лет двух-трех, и произносит: «Дядя, мы умлем на баррикадах!» Потом оказывается, что это были его первые слова! Можете себе представить, о чем там говорили? Ребенок в своих первых словах выразил общее настроение всех салонов того времени.

— Все, кто приходил к ней, были в нее влюблены?
— Нет! Она была красива — копия Анны Ахматовой в молодости, длинные пальцы, черные волосы. Но ее не слишком интересовали поклонники. Ей было важно, чтобы здесь и сейчас что-то происходило. Чтобы было «общество», настоящее, живое. Куда могли прийти все — от дипломата до дворника, от партийного до православного. Ситуация немыслимая для ранних салонов, но вполне распространенная в позднюю их эпоху.

— А где еще такое могло быть?
— Например, в салоне Ники Щербаковой.

Ника Щербакова (70-е)

Ника была суперженщина. У нее встречались все, кого только можно себе представить. Я уверен, что это место было под колпаком. Салон располагался в квартире с выходом на крышу, в шикарном доме на Садовом кольце около Малой Бронной. Это было светское место. Там появлялись, скажем так, совсем не диссиденты. Например, Вася Аксенов. Многие его ненавидели, не принимали, считали совком. Сапгир и Холин печатались как детские поэты, это считалось нормальным, не пособничеством совку, а просто средством заработка. А любого, кто печатал свое, что-то важное для себя, в «Новом мире» или любом другом месте, вместо того, чтобы публиковать это в самиздате и читать в салоне, вот их ненавидели животной ненавистью. Андеграунд должен был оставаться в подполье, чтобы сохраняться в чистоте.

Рубина Арутюнян (70-е)

— Рубина была моей женой, так что это был отчасти и мой салон тоже. Он находился в небольшой наркомовской квартире (ее отец и мать в свое время были важными людьми) на Лесной улице. Была такая странная закономерность: чем более высокого (в номенклатурном отношении) положения была дочка, тем охотнее она пускалась во все тяжкие. Рубина была человеком без преград, и она меня этим абсолютно очаровала. До меня у нее было несколько мужей. Миша Каплан, мой ближайший друг, король Маяковки (их развели родители, пригрозив отправить обоих в тюрьму). Потом был Никита — человек, который посадил всю богемную Москву на фенамин. Он знал секрет его изготовления и снабжал всех шизоидов. Он покончил самоубийством, когда его пришли арестовывать. Четвертым, но не последним мужем стал я.

Это был такой… нарко-декадентский притон. Когда мы с ней познакомились, она делала квартирные выставки, мне кажется, она их чуть ли не первой в Москве стала организовывать. И превращала их в масштабные события: звала дипломатов и богему. В какой-то момент мы отдали квартиру на Лесной моей бывшей жене и переехали на Профсоюзную. Казалось бы, к черту на рога, но к нам все так же продолжали ездить. Квартира была двухкомнатная, мы с Арутюнян и поженились во многом для того, чтобы туда прописаться: одного в две комнаты не прописывали ни под каким видом.

Конец

— А когда и почему салонное движение сошло на нет?

— Во второй половине 70-х. Оно не сошло на нет, его свернуло КГБ. Людей просто выпихивали из страны. Но душить начали раньше, начиная с отъезда Мамлеева в 1974 году…

— Но Титов со Строевой уехали двумя годами раньше.
— Они уехали сами, хотя им и намекали, что пора, мол. У них тогда было представление о Западе буквально как о крае молочных рек и кисельных берегов. Лена Строева погибла там, не выдержав испытания реальностью. Когда в их квартире шла очередная пьянка, она поднялась на чердак и повесилась. Титов сразу слег в дурдом, потом скитался, жил в парижских богадельнях. Люди не имели никакого опыта жизни и быта, кроме советского, но шли до конца за то, во что верили. Аида Сычева тоже уезжала целенаправленно. Ее муж еще здесь начал работать на всевозможные западные СМИ, и они себе базу готовили заранее.

— А что значил отъезд Мамлеева?
— А вот это было уже целенаправленное сворачивание. Там была инсценирована целая история, и никто не знает, какова была его ситуация на самом деле. Был инспирирован обыск, во время которого нашли мамлеевские рукописи. И все «друзья» стали его убеждать: тебя сейчас в дурку упекут или в тюрьму, подавай заявление на выезд, тебе не откажут. Ну, он испугался и подал.

— А кто еще уехал?
— Да буквально все. Та же Ника Щербакова, правда, уже в восьмидесятые, сейчас она проживает в Голливуде.

— Так это же было место «под колпаком»?
— Ну и что? Были одни гэбисты, которым выгодно было, что все у нее собираются, а потом пришли другие, которые решили это все прекратить. Нике намекнули, что надо бы собираться — либо за границу, либо в тюрьму…

Ситникова выгнали за границу, не дав вывезти с собой ничего, ни одного образа, ни одного холста. Он там сошел с ума и умер в нищете. Уезжал вообще без вещей: взял авоську, в нее положил редьку, картофелину, морковку и луковицу, и с ней пошел на таможню. Рубина Арутюнян уехала по той же самой причине и при тех же обстоятельствах. Перед отъездом КГБ подожгло ее дачу. Я не мог ехать с ней, это бы погубило не только карьеру моего отца, но и его самого. Но уже к 1978 году начался застой, настоящее безвременье и запустение, пойти было просто некуда.

— То есть в 80-х салонов как таковых уже не существовало?
— Нет, один я все-таки помню, салон Виктора Романова-Михайлова.

Виктор Романов-Михайлов (середина 80-х — начало 90-х)

— Это был единственный салон эпохи перестройки, самый последний, такой постскриптум салонного движения. Художник Виктор Сергеевич Романов-Михайлов жил на улице Рылеева, по иронии судьбы, всего в двух домах от особняка Нины Стивенс. У него там, скажем так, образовалась квартира. Он получил ее через целую цепочку браков и прописок. Там царил перестроечный и постперестроечный угар в чистом виде. В этой квартире, кроме него, постоянно обитал Анатолий Зверев и вся его алкогольная банда. Он здесь и работал, и спал, и пьяный валялся. Потом наступил упадок — роковые женщины соседствовали с бизнесменами, неотличимыми от бандитов, дипломаты пили водку с художниками. Тем не менее там шла жизнь. Люди, несмотря на уже совсем черное пьянство, там думали и спорили, в том числе и о новых временах. Это место прошло всю эволюцию эпохи перемен. В порядке «расселения» Романова-Михайлова выкинули из этой квартиры и дали ему жилье где-то на окраине, но он туда не поехал. Вместо этого поселился в строительном вагончике около Зачатьевского монастыря, и все завсегдатаи стали приезжать туда! Люди жгли во дворе костры и вели разговоры о путях искусства и судьбах Родины, новые богатые и старые бомжи-художники! Кстати, почти все «новые русские» из «романовского» салона погибли в разборках. Но и те и другие в его квартире, а потом и у его костра, чувствовали себя одной крови, одним обществом. Только представь себе! Такое сейчас и помыслить невозможно.

А все очень просто — никаких социальных страт не было, общество не было поделено на классы, а было одним большим бульоном. На улицу выходила то интеллигенция, то маргиналы, то все вместе. И люди еще могли спокойно друг с другом выпить, поговорить, не принимая во внимание социальное положение и уровень дохода собеседника-собутыльника.

Действительно конец

— Есть мнение, что салоны умерли со смертью советской власти — некому стало себя противопоставлять и не от кого отгораживаться.

— Э, нет. Нельзя все сводить к одной политике, да она здесь и ни при чем. Салоны были убиты клубами. Незачем стало сидеть по квартирам, когда можно всем вместе встретиться в клубе. Незачем искать чьи-то хоромы, когда есть хоромы общего пользования.

— И только?
— Не только. Есть еще один важный фактор. В салонах деньги не играли никакой роли, можно было жить вообще без денег. А в клубной культуре стало стыдно быть бедным.