Бамбарбие Киргуде.

Дискурс

Thomas Hawk / Flickr

Эмиграция — это жестокая проверка на прочность.Сколько паршивых мясных консервов выдержит ваш желудок? Сколько бытовых ссор выдержит ваш брак? Сколько дрянных низкооплачиваемых подработок выдержит ваше самолюбие? Павел Терешковец рассказывает о своем опыте переезда в Калифорнию и о том, зачем эмигранты пускают соотечественникам пыль в глаза, как слезть с наркотиков и перестать беспокоиться о собственном социальном статусе.

Когда мы переехали в Америку, важно было сохранять предельный статус офигенности. Я никогда никому не говорил, что работал кассиром, таксистом и продавцом пиццы. Не говорил, что первые полгода мы, как закоренелые бомжи Бэй Эрии, жили на социальное пособие и что в магазинах я долго стоял перед полками с консервами «SPAM», размышляя, что мне дороже: свой желудок или имидж успешного экспата. Всегда перевешивало последнее.

Нас, таких смелых и отчаянных, было двое: я и моя будущая жена. Знай я тогда, чем всё закончится, я бы, пожалуй, и не женился. Но тогда мы без особых сомнений поставили свои красивые, небрежные подписи, и нас торжественно объявили мужем и женой — прямо в мэрии Сан-Франциско, под высоким потолком которой Мэрилин Монро когда-то вышла замуж за Джо Ди Маджо.

Брак ничего не значил. По крайней мере для меня. В душе я оставался холостяком и вёл себя соответственно: употреблял лёгкие наркотики, выпивал, постоянно обнаруживал себя в компании сомнительных женщин — словом, жил полной и насыщенной жизнью. Кроме того, я знал, что эмигрантская судьба, полная взлётов и падений, крепкие узы делает крепче, а те, где есть трещины, уничтожает максимально быстро. У нас с женой всё было непросто с самого начала: она в своё время отсидела месяцок в психушке, а я был образцовым алкашом — вот и считайте, сколько трещинок было в наших отношениях. Но на том, как мы себя подавали, это никак не сказывалось. Даже наоборот: чем ниже я опускался по социальной лестнице, тем больше делал вид, что всё офигенно.

Нам приходилось делить дом на бывшей военной базе с такими же нищими переселенцами, как мы. У нас не было ни машины, ни танка, ни даже катка — приходилось из раза в раз пользоваться общественным транспортом, а там перемещаться в транспорте публичного пользования опасно не только для тела, но и для души, а также для всех своих будущих перевоплощений. Можно даром схватить ПТС.

Это дома привыкли ныть, что в автобусах тычут подмышками в мирных пассажиров утренние алкоголики. Но, поверьте, делить автобус с алкашами, быдлом и гопниками не так уж плохо. В калифорнийских автобусах и троллейбусах ездят только бездомные, наркоманы и отбитые на всю голову идиоты (я с натяжкой подходил только под две последние категории).

За те полчаса, что пересекаешь залив Сан-Франциско, кто-то может насрать на ступеньки, подстрелить опустившегося композитора, спустить на красавицу или блевать всю поездку себе на фартук. Живописно? Ещё как!

Я не жалуюсь — это было прекрасно! Я никогда не знал, чем закончится день и даже с чего он начнётся. Предсказуемость и размеренность в тех широтах отсутствует. Здесь либо сказка, либо дно.

В месяц я зарабатывал, пыхтя по сорок часов в неделю на паршивеньких работёнках, около тысячи двести. «Паршивеньких» — потому, что в своих мыслях я видел себя кем угодно: спивающимся интеллигентом-писателем, простаком-музыкантишкой, азартным бизнесменом, гуру небольшой локальной секты, универсальным артистом, радикальным бездельником, но никак не вшивым кассиром, посудомойщиком без перспектив роста, перевозчиком еврейской мебели, сгорбившимся чмом над баранкой такси и далее по списку. Эти работы давались мне, окончившему университет почти с красным дипломом, легко снаружи, но внутри я горел пламенем священной ненависти и изнывал, как подонок.

Но подонку и его жене даже этих тысячи двести, заработанных потом, кровью и компромиссами с совестью, хватало, чтобы снимать комнату за шестьсот, триста отваливать за документы и ещё триста тратить на еду. И так из месяца в месяц. Потом — пособие. Сто с чем-то долларов. Это уже были излишки. Для меня они были как ежемесячный выигрыш в лотерею, как манна небесная — халява, которую никто не ждал, но которой одарены самые нуждающиеся. На них мы покупали шмотки, чтобы хоть как-то выделяться среди транспортных бомжей.

Я также никому не рассказывал, что в некогда золотом штате торчки ширяются прямо у главного входа «Бэнк оф Америка»; что угашенные кислотой фонтаном испражняются на проезжую часть в лучах рассветного солнца, пока ты ждёшь своего автобуса; что в два часа пополудни, подавая очередному грубому негру кусок остывшей пиццы, ты сквозь стеклянные двери можешь увидеть, как в самом центре города из проезжающей машины стреляют в пешехода.

А тем временем — и ты об этом прекрасно помнишь каждый миг своего дерзкого существования — за тобой наблюдают тысячи завистливых глаз с родины, которые жаждут плохих новостей. Но ты не доставишь им такого удовольствия. Ты продолжаешь обманывать.

Экспаты — народ загадочный, мистический. Среди нас так принято — еле сводить концы с концами на чужбине и широким взмахом эмигрировавшей руки спускать всё за месяц на родине.

Утопая в собственных иллюзиях о Западе, люди думают: ничего себе, из Калифорнии приехал. Наверное, за руку здоровался с Маском и плевал в лицо Вайнштейну. Наверное, имеет свой дом и с десяток чернокожей прислуги. Наверное, не признаёт ничего кроме кабриолетов и бизнес-класса в трансатлантических перелётах. Наверное, крайне либерален и до непристойности свободолюбив. И ты поддаёшься: залихватски покупаешь дорогую по местным меркам выпивку в баре, хотя по факту твои доходы всё ещё на уровне калифорнийских нищих. Но на родине ты — Брюс, мать его, Всемогущий.

Я прохавал эту схему сразу. Чтобы не попасть впросак, я начал вести себя скромнее. По-прежнему выпивал, но делал это со смиренным лицом, как будто ничего у меня в жизни, кроме выпивки, и не происходит. Может, так оно иногда и было. Может, даже всегда. В любом случае, я знал себе цену. Там я пока ещё никто, здесь же мне смотрят в рот. Я стал задумчивым и в какой-то степени помудрел, хотя подонком так и остался.

Так прошли первые шесть месяцев. Затем я насытился, съехал из проклятого дома в свою маленькую студию из картона. Мало-помалу забросил все грязные работы и твёрдо встал на ноги. Перестал ездить с бомжами, начал ужинать при свечах, окружённый белыми скатертями ресторанов, и больше не стоял перед прилавком с консервами, маясь в нерешительности: потратить лишний доллар или всё-таки черт с ним, с желудком?

Казалось бы: всё шло отлично. Но вот какую парадоксальную закономерность я наблюдал. Чем больше наше положение соответствовало красивой престижной картинке, тем больше я бесился с жиру и тем менее лёгкие наркотики оказывались в шуфлятке нашего кухонного стола. Я бомбардировал себя всем, что только мог найти через своего драгдилера Кайла, улыбчивого парня из Миннесоты, по будням торговавшего наркотой, а по выходным занимавшегося любимым хобби — угоном редких автомобилей.

К тому же, с печалью приходилось констатировать, что большинство эмигрантов вполне устраивают консервы с лапшой в штатах и шампанское с икрой на родине. Они так никогда и не выбираются из этой ямы: работают прачками, метрдотелями, застилают чужие постели, подметают полы, чистят туалеты…

Конечно, в итоге наш брак развалился. Если женились мы с помпезностью маленьких наполеонов, то развод прошёл гораздо скромнее. Я в одиночестве прибыл в невзрачное здание мэрии Окленда, сдал в небольшое окошко кипу документов и с готовностью отстегнул пятьсот долларов. Через полгода после подачи документов мы официально были разведены, так ни разу друг друга больше и не увидев. Это были единственные полштуки в моей жизни, с которыми я расставался с облегчением и безграничной радостью.

Удивительная вещь, но, как только брак наш распался, я тут же отрезвел, очистил кухонную шуфлятку от запрещённых веществ, оставив только каннабис, пару марок ЛСД на праздник и ДМТ, к которому так и не притронулся, и зажил уже действительно как человек, а не подонок. Всё остальное было выброшено на помойку или в ходе благотворительной акции роздано друзьям.

Кое-как, но я выкарабкался из ямы без посторонней помощи или настойчивых пинков под жопу. Тогда и отпала надобность казаться кем-то другим. Единственное, что я понял за время этого пятилетнего бугристого забега через непроходимые чащи эмиграции, это что традиция пускать на родине пыль в глаза среди экспатов сильна, как обличительная речь Пачино в «Запахе женщины»: её не сломить никакими средствами. Почему-то им важнее то, что думают другие, чем-то, как они воспринимают себя сами.

Возможно, это стыд. Что перелетел через океан, желая во что бы то ни стало покорить тщеславные американские душонки, а вышло всё наоборот — тебе пришлось прислуживать этим самым душонкам без оглядки на своё респектабельное прошлое.

В принципе, это неплохо — казаться кем-то другим, но в конце концов ловишь себя на мысли, что эта фантасмагория начинает разъедать твою собственную личность, пока однажды ты не обнаруживаешь себя избитым, поваленным и побеждённым на своей крохотной кухоньке в Беркли, нос твой испачкан белым порошком, глаза налиты кровью от бесконечного запоя, а будущее уже давно сменилось мраком, но главное — ты один, и никому нет до тебя дела, даже тем, кому раньше на родине ты был не безразличен.