Как я провёл летние кникулы

Лето заканчивается... понедельник... но мы не будем грустить, а посмеёмся, читая великолепный рассказ Михаила Жванецкого.

Родители говорили частично по-русски, частично на непонятном языке.

Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:

— Что ты, поц ин тухес купил?

— Что такое «поц ин тухес»? — встревал я

— Это… — «дорогой человек», — слегка смутившись, отвечала мама.

— Как Брежнев?

— Ой, вей — она хваталась за сердце. — Кто тебе это сказал?

— Папа. Отец ухмылялся.

— Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазал где-то скажет, то нам…

— А что такое «шлемазал»?

Мама нервно гладила меня по волосам. — Это… — такой мальчик…

— Толковый, — подсказывал папа.

— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!

Авоська летела в раковину.

— Что такое «дрек», мама?

— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!

— Что такое «гурништ»?

— Твой отец!

Я путался. — Мы будем кушать дрек?

— Да, благодаря этому поц ин тухесу.

— Брежневу?

Мама хваталась за голову. — Ой готеню! Я сойду с ума! Если этот шлемазал… — Толковый мальчик! — подсказывал папа. — Если этот… толковый мальчик где-то брякнет… Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?

Папа понимал… Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!» Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.

— Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.

— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.

Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.

— Он её закрутил?

— Он закрутил нам бейцим*!

— Что такое «бейцим», папа?

— Это как мозг, только больнее.

Я терялся. — Мама, — докучал я матери, — это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.

— Ой, вей, Я этого не переживу! — она роняла поварёшку. — Кто тебе сказал эту опасную глупость?

— Папа.

— Чему ты учишь ребёнка, придурок, мешигинер?! Ты хочешь гройсе цурес*?

— Что такое «гройсе цурес», мама?

— Это жить с таким поц ин тухесом!

— Так ты живёшь с Брежневым?

Мама падала в обморок. Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.

— Папа назвал мою учительницу – а штик некейве*.

- Кто такая «а штик некейве», мама?

— Тётя.

— Екатерина Семёновна моя тётя? Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.

— Что это за язык? — спрашивал я.

— Еврейский, – тяжело вздохнув, отвечал папа.

— Я хочу его знать.

— Оно тебе надо?

— Надо.

— Оно тебе не надо!!!

Тогда я шёл к маме.

Она жарила блинчики.

— Как блинчики на еврейском?

— Блинчикес.

— А вареники?

— Вареникес.

Картошку я помнил. — А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику.

Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.

— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке. Хочешь быть удмуртским сионистом?

Конечно, я хотел.

— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионоязычная, из самого Биробиджана. «Биробиджан» он произносил шепотом. — Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.

— Что тут написано?

— мой палец скользил по диковинным строкам.

— Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?

Я вёл обратно — ясности не прибавлялось.

— Ну? — вопрошал Эдик.

— Вещь! — откликался я. Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе: — Видишь, теперь я уже удмуртско-биробиджанский сионист. — Так-так, очень хорошо… Папа смотрел хоккей. — Сегодня газету из Биобиджана читал. — Давай, давай, поднажми! — Вырасту, женюсь на удмуртке. — Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?! Эдик учил меня алфавиту. — Это «А», это «Б»… «В» нету… Это «Г», это «Д»… «Ж» тоже нету. — У сионистов нет «же»?! — таращился я. — Как же они пишут «ёжик»? — В Биробиджане нет ёжиков. Буквы биробиджанские сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь. — Маме это не понравится, — сокрушался я. — Зато смотри, как красиво на идиш получается «коммунизм»! — Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом — он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей. — А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получалась корявой. Букв не хватало. — Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой. — Дорисуй лампочку. — Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза. — Лампочку Ильича! — пояснял я. — Сейчас по-еврейски коммунизм дорисуем, будет понятней. Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как научно выразился Эдик, бытовой антисемитизм. Больше у неё коммунизма мы не строили. Каникулы кончились. Эдик уехал. Начался учебный год. За сочинение «Как я провёл лето» папу срочно вызвали в школу… — Занимался биробиджанским сионизмом?! — орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг. — Строил по-биробиджански Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?! — Шлемазл, — голосил я, — толковый! — Вот тебе жареный дрек с грибами! Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала: — А мешигене мишпухе, мешигене цайтн! Сумасшедшее время!.. ПЕРЕВОДЫ С ИДИША: Поц ин тухес — грубое ругательство Шлемазл – бестолковый Гурништ – ничто Дрек – дерьмо Цурес – беды Некейве — в разговорном идише женщина лёгкого поведения. Источник: grimnir74.livejournal.com