Разрешат ли судье «судить по закону»? Последнее слово Юрия Дмитриева

Зоя Светова

Юрий Дмитриев. Фото: Давид Френкель / Коммерсантъ

Завтра 22 июля судья Петрозаводского городского суда Александр Мерков вынесет приговор главе карельского «Мемориала» Юрию Дмитриеву. Это будет уже второй приговор по делу о «порнографических снимках» приемной дочери, которые вменяют карельскому историку. Первый судебный процесс закончился оправдательным приговором — судья Петрозаводского городского суда Марина Носова посчитала Юрия Дмитриева невиновным в изготовлении порнографических фотографий и действий развратного характера в отношении его приемной дочери. Но этот приговор был отменен и было предъявлено новое, еще более тяжкое обвинение: «насильственные действия сексуального характера в отношении несовершеннолетней».

Судебные процессы по таким обвинениям проходят в закрытом режиме, но «Новой газете» удалось выяснить, что речь снова шла о фотографиях, которые Дмитриев делал, опасаясь, что у него могут забрать приемную дочь, посчитав, что он не заботится о ее здоровье. У девочки был обнаружен энурез и, как пишет «Новая газета», приемный отец «проверял сухость белья…, а энурез был подтвержден выписным эпикризом из больницы». Позорные обвинения опровергаются тремя комиссионными обследованиями, в том числе в институте имени Сербского, которые не выявили у Дмитриева отклонений сексуального поведения.

В своих показаниях на суде и в последнем слове карельский историк подробно рассказывает, зачем и почему он взял девочку из детдома. Он отрицает какие-либо обвинения, пусть даже основанные на показаниях девочки, данных на следствии, но интерпретированных гособвинением против него.

Я же, когда думаю об этом деле, всегда вспоминаю открытку, которую приемная дочь присылала Дмитриеву во время первого процесса: «Папа, я тебя люблю!».

Почитайте последнее слово карельского историка и вам многое станет понятно.

Я же уверена: Юрий Дмитриев — из породы «новых праведников» и подвижников. Это человек, который всю свою жизнь посвятил миссии — открытию и увековечиванию имен тысяч и тысяч людей, расстрелянных в годы сталинских репрессий.

А то, как началось это дело — с анонимного доноса и обыска в отсутствие Дмитриева, когда в его компьютере были найдены те самые фотографии девочки, которые следствие пыталось представить в виде порнографических, — у меня лично не оставляет сомнений в его заказном характере.

Когда я брала интервью у Дмитриева, я обратила внимание на то, что он все фотографирует, как будто фиксирует каждый важный или интересный момент в своей жизни. Тогда мне и стало понятно, зачем он фотографировал приемную дочь.

Сотни и тысячи известных и неизвестных людей вступились за карельского историка, не потому что он «свой», как пишут сейчас в соцсетях некоторые люди, считающие себя «святее Папы Римского». Сотни тысячи людей защищают Дмитриева, потому что не верят в это неправдоподобное обвинение в отношении него.

Мы знаем, что по статье о педофилии не бывает условных сроков, значит у судьи очень маленькое пространство для маневра: оправдать Дмитриева, переквалифицировать статью, чтобы дать ему не столь огромный срок, как просила прокуратура, или посадить праведника и заведомо невиновного на большой срок, запрошенный прокуратурой — 15 лет! Такое решение для него означает смертный приговор.

Первая судья Марина Носова оправдала Дмитриева, что само по себе было беспрецедентно. Очевидно, это тот редкий случай, когда судье разрешили, что называется, «судить по закону». Будучи хорошим юристом и изучив дело, выслушав свидетелей и экспертов, Носова поняла, что обвинение — ничтожно. И этот приговор, конечно, был согласован с Верховным судом Карелии (который потом его и отменил — когда снова на Дмитриева пришел «заказ»).

Теперь весь вопрос в том, разрешат ли судье Александру Маркову «судить по закону», как разрешили его коллеге?

8 июля глава карельского «Мемориала», историк Юрий Дмитриев произнес в Петрозаводском городском суде последнее слово.

Мы публикуем его полностью. Единственное: мы убрали из текста имя девочки и заменили его на «дочь» и «ребенок», поскольку приемная дочь Юрия Дмитриева, о которой он говорит в своем последнем слове, несовершеннолетняя.

Марина Носова. Фото: gubdaily.ru

Юрий Дмитриев: «С какой целью было начато это дело, я во всяком случае, не знаю…»

— Уважаемый суд! Вот уже второй раз я выступаю в этом бесконечном процессе с последним словом. И хотел бы разъяснить мою позицию — если она еще суду не ясна — о том, почему я такой, почему я поступаю так и почему я в этой клетке оказался.

Ваша честь, я уже докладывал суду, что я, может быть, не совсем обычный человек, не как все остальные люди. То есть я родился как нормальный, обычный человек, но я не знаю, кто мои биологические родители, откуда они, какой они национальности, какой веры, какой культуры. И это меня здорово устремляет к розыску своих корней. Я эти попытки предпринимаю уже больше 30 лет, пока не очень успешно, но я думаю, что я все-таки смогу когда-то докопаться до этой истины — какая кровь во мне бурлит и какие гены во мне играют. Поэтому мне, как ребенку, которого усыновили в полтора года, тема сиротства близка, и я ее переживаю изнутри.

Да, есть такая тяга — узнать свои корни. Для чего это делать? Для того, чтобы знать, к какой культуре ты принадлежишь. Я не хочу сказать, что я какого-то там княжеского рода. Мне важно для себя осознать, сыном какого народа я являюсь. Потому что человек отличается от насекомого — от бабочки или жука колорадского — тем, что он имеет память. И вот эта память о своих предках, желательно до седьмого и более колен, — она делает человека более самостоятельным в суждениях, она позволяет делать более правильные выводы, потому что в тебе сконцентрирована память поколений. У меня, к сожалению, таких знаний нет, поэтому я к ним стремлюсь.

Для чего я рассказываю это? Для того, чтобы вы, Ваша честь, смогли понять те мотивы, которыми я руководствовался в своих действиях по приему в семью вот такого же ребенка, который лишен родительской заботы и опеки. Поэтому какие-то препоны на этом пути, причем на пустом месте и по желанию одного или двух чиновников в администрации — они не являлись непреодолимой преградой для того, чтобы мы с женой могли взять ребенка в семью (Юрию Дмитриеву не сразу удалось взять ребенка из детдома, пришлось судиться за это право. — «МБХ медиа»).

Суд знает, какие были предприняты действия, в материалах дела это изложено. Мы сейчас на этом останавливаться не будем и ограничимся тем, что победа в борьбе за опекунство меня призвала более внимательно относиться ко всему, что связано с нахождением ребенка в нашей семье.

Тут органы прокуратуры говорили, что мы плохо следили за состоянием здоровья (приемной дочери. — «МБХ медиа»). Это второй пункт договора о создании семьи: я обязан контролировать физическое здоровье. И поэтому все это, как вы видели, Ваша честь, задокументировано (речь о фотографиях, которые ему инкриминируют как порнографические. — «МБХ медиа»). Я, может быть, шел впереди паровоза, но я взял на вооружение рекомендации, которые прозвучали с высокой правительственной трибуны еще до вступления закона о телемедицине в жизнь.

Наша уважаемая прокуратура говорит, что закона о телемедицине нет. Наши уважаемые карельские медики твердят, что никакого приказа министерства здравоохранения не существует. А в то же время этот приказ известен в Москве, и его два года там уже используют.

Мало того, могу вам сказать: еще в 2008 году по какому-то из этих приказов создана лаборатория телемедицины в нашем медицинском институте. Она есть, там есть установочные документы, там есть ссылка на приказ. И если наши уважаемые карельские врачи говорят, что посредством снимка, фотографии невозможно поставить диагноз… Может быть, и невозможно, но предположить наличие какого-то заболевания и отправить ребенка к нужному узкому специалисту профессионал сможет.

Сюда приезжала и выступала в качестве специалиста… Не могу сказать точно ее должность, у меня нет протокола заседания. Так вот она прямо по какому-то снимку определила наличие у ребенка заболевания. Когда у человека переломы, рваная рана — тут я вижу, могу предпринять какие-то действия: забинтовать, наложить шину, холод. А если я не понимаю, что там внутри у ребенка спрятано?

Поэтому я бил тревогу неоднократно в связи с дефицитом веса (приемной дочери. — «МБХ медиа»). Когда мы взяли ребенка в три с половиной года, она весила 12 килограммов. В 11 лет, когда ее изъяли из нашей семьи, она весила 24 килограмма. Это вес первоклассника, а уже ходила в пятый класс. Дефицит веса постоянно составлял от 25 до 30 процентов, и это меня здорово тревожило.

Письмо от дочери Дмитриева. Фото: semnasem.ru

Первое направление к эндокринологу она получила в шесть лет, в детском садике. Специалисты поликлиники долго и тщательно исследовали и область шеи, щитовидную железу, и низ живота, то есть органы малого таза. Другие ребятенки заходят в этот кабинет: семь, восемь, десять минут. Мы в этом кабинете проводили по тридцать, по сорок минут. «Ничего вроде страшного нет, но вот есть что-то». «А давайте подождем следующего раза, тогда, может быть, станет яснее».

Девочка занималась спортом достаточно активно. Питалась хорошо — у нас, извините, семь дней в неделю мясо. Говядина, баранина, курица, на завтрак сарделька хорошая с гарнирчиком. На питании мы не экономили, слава богу, денежек хватало. И ребенок — худой и тощий. Поэтому это меня здорово напрягало.

В конце концов уже в 2016 году что-то удалось разглядеть товарищам медикам, и нас отправили сначала в детскую городскую больницу на более детальное обследование, а потом предложили пройти обследование в детской республиканской больнице.

Проходила его (приемная дочь. — «МБХ медиа») или нет — итогов я, к сожалению, не знаю, потому что буквально за месяц до этого, 13 декабря, я был взят под стражу.

Всех остальных специалистов мы тоже проходили. На последней диспансеризации окулист сказал, что немножко подсело зрение из-за того, что ребенок много играет в телефоне. Ну, принял волевое решение — заменил ребенку телефон на обычный, в котором нет таких игр, которые угнетали бы зрение. Говорю: «Подожди, до Нового года посмотрим, зрение восстановится, верну я тебе твой телефон». Кстати, обещал ей на Новый год, если четверть без двоек закончит, еще и планшет купить новый… Два планшета она у меня уже расхлястала.

Ваша честь, еще раз хочу сказать, что никаких гнусных действий в отношении [приемной дочери] я не предпринимал. То, что пытаются выдать за какие-то там чуть ли не эротические прикосновения — это всего-навсего интерпретация родительской заботы. Не лазил, не рассматривал, не трогал, не щупал, не гладил и так далее и тому подобное! Все, что там придумано товарищем следователем и усердно повторено нашей любимой прокуратурой, не соответствует действительности.

Теперь поговорим о том, зачем я взял [ребенка]. Почему — я уже объяснил. Как это происходило, как я следил за ее здоровьем — я тоже рассказал. А теперь — зачем я взял ребятенка в семью.

Понимаете, я бесконечно благодарен моим родителям, тем, которые меня воспитали. Это Алексей Филиппович Дмитриев, кадровый военный, офицер, фронтовик. И мама, Надежда Димина. Они из простых крестьянских семей. Папа из Сибири, из Тюменской области, мама — вологодская из каких-то глубоких деревень. Во время войны они познакомились, в 46-м году поженились. Папа трижды ранен: один раз пулей, один раз осколком и один раз штыком — под сердцем шрам остался. То есть кололи, но не успели — подстрелили немца.

Когда они поняли, что своих деток им Господь не даст (очевидно, из-за тех лишений и страданий, которые они пережили на войне), они совершили, с моей точки зрения, свой гражданский подвиг. Они взяли меня из детского дома. Они меня вылечили, выходили, вырастили и воспитали так, что мне сейчас, стоя в этой клетке, не стыдно смотреть им в глаза. Не стыдно (приемные родители Дмитриева умерли в 2000 году. — «МБХ медиа») .

Следуя их примеру и помня, что мне подарили жизнь, мы с женой тоже решили взять ребенка и воспитать его в соответствии с теми принципами, на которых воспитывали нас. Все действия, которые мы производили и для приема [девочки] в семью, и для того, чтобы она росла здоровая, активная и так далее, регламентированы законами Российской Федерации: и Семейным кодексом, и всеми другими законами.

Я считаю — и Конституция Российской Федерации меня в этом поддерживает, — что сила государства не в танках и пушках, не в ядерных ракетах и возможности послать всех к какой-то матери. Нет, сила государства — в его людях. Как люди будут себя в этом государстве вести, так оно будет и развиваться, и богатеть, и умнеть. Поэтому мы хотели, в соответствии с этими пожеланиями нашей Конституции, воспитать девушку — ну, пока девочку, потом подростка, потом девушку, — чтобы она была полезным членом для нашего общества.

Мы никогда насильно каких-то ценностей ребенку не прививали. Не говорили, что надо любить папу, потому что он папа. Не говорили, что надо любить маму, потому что она мама. Это ребенок должен делать сам в ответ на нашу с вами любовь. Мы не говорили, что надо любить государство. Это человек делает сам, когда чувствует заботу этого государства. Собственно говоря, поэтому я и крестил — вернее, разрешил [приемной дочери] креститься так поздно.

Первый раз она заговорила о возможности носить крестик на шее еще в детском садике, когда увидела у кого-то из детей крестик: «Папа, я такой же хочу». Ну папа ей объяснил, что это не просто украшение. Объяснил, что когда она подрастет и захочет верить в Бога, выберет себе что-то, что ей больше нравится — тогда и крестись, пожалуйста. Поэтому мы и крестили так поздно, в девять лет. В восемь лет она изъявила желание покреститься, я на год отправил ее в воскресную школу, чтобы она узнала, что такое вера, чтобы объяснили ей грамотные люди, что за этим следует, и научили все делать правильно, если она захочет принять крещение. По окончании воскресной школы я еще раз спросил, хочет ли она креститься. Она сказала: хочу и знаю зачем. Никто ее не заставлял, не понукал, никакими подарками (не прельщал).

И тут как-то Господь сподобил, по-другому не скажешь — удостоилась чести быть крещенной на Соловках. Это очень древний, святой монастырь. Кроме того, что он древний и святой, это еще и, с точки зрения новейшей истории нашей, страшное место, это Соловецкий лагерь особого назначения, печально знаменитый СЛОН.

[Дочь] принимала крещение в Свято-Вознесенском храме на Секирной горе. За 200 лет существования этого скита можно сосчитать на пальцах одной руки, сколько человек (там) было крещено. Это очень строгий скит, очень святое и трагическое место. А женщин на Секирную гору вообще не пускали в старые времена. Сейчас можно приходить, но ни одной барышни там крещено не было. [Дочь] — первая и единственная. И я благодарю Господа, что он разрешил ей там креститься.

Юрий Дмитриев. Фото: Tatjana Kokkonen-Roivas / Facebook

В советские годы, в 20-е и 30-е, это был штрафной изолятор, там содержались сотни людей в неимовернейших условиях, там содержали перед расстрелом приговоренных к высшей мере наказания. Буквально в 30−40 метрах от этой церкви их расстреливали, это одно из первых кладбищ на Соловках, которые я тоже обнаружил.

И как-то настоятель этого скита, и настоятель всего монастыря — ну, не противились тому, чтобы [дочь] приняла крещение по монастырскому обряду на Секирной горе. И когда это таинство произошло, я честно предупредил [дочь]: теперь у тебя будут большие испытания, потому что раз человеку много дано, раз он крещен в таком месте, то Господь будет проверять его на прочность.

Дома она сама, без моего участия (я видел, проходя мимо) иногда молилась. И вот сейчас, когда я спрашивал бабушку в вашем присутствии, Ваша честь, посещает ли [дочь] храм, и услышал, что нет, я понял, почему я не ощущаю ответной связи с [дочерью]. Ведь первые, наверное, месяцев семь-восемь я знал, внутри себя ощущал — у меня были те же ощущения, какие были у [дочери]. Мы так устроены. Мы так настроены друг на друга. Если ребенку страшно — я это ощущаю. Если ребенку холодно — я тоже мерзну. Если ребенку жарко — я это знаю. Если ребенок на тренировке выполняет удачный или неудачный бросок, я тоже это ощущаю.

Сейчас у нас в… тренде — в тренде, да? — разговор о патриотизме. Так вот, извините, патриотизм в разговоре не заключается. Кто такой патриот? Патриот — это человек, любящий свою родину. У нас почему-то сейчас принято гордиться только военными успехами. Извините, родина — это мать. Мама иногда болеет, у мамы иногда что-то не получается. И что, мы в это время перестаем ее любить? Нет. И — я не знаю, к счастью или к несчастью — мой путь, моя дорога заключается в том, чтобы возвращать из небытия тех людей, кто сгинул по вине государства нашего родного, будучи несправедливо обвиненными, растрелянными, зарытыми в лесах, как бездомные животные. Нет ни холмика, никаких упоминаний, что здесь похоронены люди. Господь дал мне, может быть, такой крест, но Господь дал мне и такие знания. Мне удается — нечасто, но иногда — находить места массовых человеческих трагедий. Я соединяю их с именами и пытаюсь сделать в этом месте место памяти, потому что память — это то, что делает человека человеком.

О «военном патриотизме» я могу сказать следующее. Мой папа — фронтовик, и мы дома отмечали 9 Мая еще задолго до того, как оно стало выходным днем. Я это помню, это было в 65-м году, а мы [отмечали] еще до 65-го года.

У мамы было шесть сестер. Все мужья прошли через фронты войны. Так вот: меньше всего эти люди за столом говорили о победах. Потому что для них война — это трагедия и боль. И никаких флагов не было. Победа — это прежде всего скорбь и память о тех людях, которые погибли.

Я целиком и полностью согласен с нашим государством, что надо помнить погибших в войне, потому что это часть нашей памяти. Но надо помнить и о тех людях, которые погибли по злой воле руководителей нашего государства. И вот это я считаю патриотизмом. Этому я учил и [приемную дочь], это знают и мои дети, Егор и Катя, это знают и мои внуки, это знают те школьники и те студенты, с которыми я работал, это знают и понимают, наверное, все цивилизованные люди. Поэтому, Ваша честь, я считаю, что вот это дело, которое мы уже долго-долго, три с половиной года, разбираем и рассматриваем — оно специально создано для того, чтобы опорочить и мое честное имя, и в то же время бросить тень на те могилы и кладбища жертв сталинских репрессий, которые мне удалось открыть и к которым сейчас стекаются люди.

С какой целью было начато это дело — я, во всяком случае, не знаю. Прекратить людскую память? Этими действиями — не удастся. Лишить меня возможности в этом деле участвовать? Я три года в этом деле не участвую — оно не глохнет.

Поэтому, Ваша честь, я прошу вас, когда вы удалитесь в совещательную комнату, внимательно все еще раз изучить, проверить. Нехорошие действия, о которых тут написано много томов, — я их не совершал. Я старался вырастить ребенка достойным гражданином и, не побоюсь этого слова, патриотом нашей страны и делал все, чтобы это состоялось. Может быть, даже больше, чем это делает школа, кружки и все такое прочее.

Вот, пожалуй, и все, что я хочу сказать. Спасибо.