8 причин запрета романа Гроссмана "Жизнь и Судьба"

На модерации Отложенный Критика советской идеологии, тема антисемитизма, прямые параллели между Советским Союзом и Третьим рейхом и другие возмутительные идеи, которые привели к аресту рукописи

Автор Юрий Бит-Юнан

 

Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судь­ба» (1960) — это продолжение романа «За правое дело» (1952). Обе книги посвящены событиям Второй мировой вой­ны. Основной сюжет сосредоточен вокруг Сталинградской битвы, но не исчер­­пы­вается одной только военной темой.

Биографический очерк о Василии Гроссмане из коллекции Еврейского музея и центра толерантности

Судьба романа «За правое дело» оказалась непростой. Книгу около четырех лет не печатали, ее приходилось переписывать, перестраивать и т. п. В 1952 году она все же была опубликована в журнале «Новый мир». Однако в январе 1953 года в центральной прессе открыто начало обсуждаться антисемитское «дело врачей»  . Книга, где была намечена еврейская тема, как и ее создатель, носивший еврейскую фами­лию, оказались под шквалом критики. Впрочем, вскоре после прекращения дела врачей все утихло, а впоследствии роман «За правое дело» был много­кратно переиздан.

Еще более драматическая биография у второй части дилогии — романа «Жизнь и судь­ба». В первой половине 1960 года, когда «Жизнь и судьба» была близка к завер­шению, Гроссман отнес ее Александру Твардовскому, главному редак­тору «Нового мира». Тот не рекомендовал Гроссману даже пытаться напечатать свою работу. Тогда автор обратился к редактору журнала «Знамя» Вадиму Кожев­никову. Роман был принят к рассмотрению, с Гроссманом был заключен издательский договор, ему был выплачен аванс.

В декабре 1960 года в «Знамени» состоялось обсуждение рукописи. Все присут­ствовавшие на заседании единогласно выступили против публикации романа, назвав его «идейно порочным». Автор, не присутствовавший на заседании, был уведомлен об этом по теле­фону. 14 февраля 1961 года сотруд­ники КГБ конфи­ско­вали у Гроссмана экземпляры романа. Также роман был изъят из редакции «Нового мира» и, вероятно, из «Знамени».

План романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». 1960 год<cite class="copyright">Российский государственный архив литературы и искусства / ф. 1710 оп. 2 ед. хр. 2. </cite>

Что же вызвало у критиков романа такое возму­щение? И что вынудило советское руководство пойти на такую меру, как арест рукописей?

Причина тому — мощнейшая обличительная сила этого романа, его полити­ческая пробле­матика. 

Стоит отметить, что перечень тем, которые затронул Гроссман, не следует вос­принимать как список табу, существовавших на протя­жении всей советской эпохи. Политика СССР менялась. Соответственно, менялись черты литератур­ного процесса и цензурные огра­ничения. Многие высказывания, кото­рые были допустимы в один период, оказывались под запретом в другой. Порой измене­ния происходили настолько быстро, что уследить за ними оказывалось трудно даже опытным литераторам и руководи­телям творческих организаций.

1. Параллели между Советским Союзом и гитлеровской Германией

Пожалуй, это главная причина запрета романа. В «Жизни и судьбе» два анта­гонистических режима, нацистский и большевистский, уподоблены друг другу. Оба они основаны на нетерпимости к инакомыслию, репрессивной политике, преклонении перед вождем и фальси­фикации истории. Эти парал­лели не прос­то намечены пунктиром — Гроссман настаивает на сходстве тоталитарных систем.

Наиболее четко и развернуто эта идея выражена в 15-й главе второй части ро­ма­на. Твердо­камен­ный, непоколебимый в своей вере большевик Мостовской находится в немецком лагере. Среди ночи его будят и ведут к коменданту — Лиссу. Мостовской ожидает пыток и издевательств, однако Лисс исключи­тельно учтив:

«Мы наносим удар по вашей армии, но мы бьем себя. Наши танки прорвали не только вашу гра­ницу, но и нашу, гусеницы наших танков давят немецкий национал-социализм. Ужасно, какое-то самоубийство во сне. Это может трагически кон­читься для нас. Понимаете? Если мы победим! Мы, победители, останемся без вас, одни против чужого мира, который нас ненави­дит». 

Мостовской отказывается отвечать Лиссу, но в ду­ше сомневается — эсэсовец в чем-то прав. Позже, в изоляторе, он размышляет: «Если б я верил в Бога, то решил бы, что этот страшный собесед­ник мне послан в наказа­ние за мои сомнения».

Мы не знаем до конца, солидарен ли Грос­сман с сомнениями Мостовского, но боль­шевик, который не одержал уверенной идеологической победы над эсэсовцем, — такой эпизод советская цензура, безусловно, не могла пропус­тить. 

С начала войны образ нацистской Германии был четко определен советской прессой и историо­графией. Победа над армией Третьего рейха была необхо­дима, кроме прочего, как свидетельство исторического превосходства СССР над капиталистическим миром. Переоценка этого не допускалась.

2. Тема антисемитизма 

Одна из важнейших тем романа — холокост. Гроссман раскрывает ее в целом ряде глав. 

Так, в 44-й главе первой части повествуется о бухгалтере Науме Розенберге. В концлагере его сделали бреннером — тем, кто вскрывает могилы, выкапывает и сжигает трупы. По сути, здесь он работает по профессии, только теперь счи­тает не абстрактные циф­ры на бумаге, а кубометры дров на число убитых евре­ев. Постепенно он лишается рассудка.

Героиня 46-й главы — Наташа Карасик, девушка, которая чудом выжила во время массового расстрела. Выбравшись из полу­засыпанного рва, она направилась к городу, где раньше жила. Как и Наум, Наташа сходит с ума. На городской площади, отжав пропитан­ную кровью рубашку, она присо­единяется к народному гулянью.

Евреи из Венгрии в Аушвице. Июнь 1944 года<cite class="copyright">© Galerie Bilderwelt / Getty Images</cite>

Гроссман не ограничивается описанием лишь антисемитизма нацистов — те же пороки он обнаруживает в советском обществе.

Подобно матери Гроссмана, Анна Семеновна, мать главного героя «Жизни и судьбы» Виктора Штрума оказалась в зоне оккупации, и перед смертью ей удается отправить сыну письмо. В нем, кроме прочего, Анна Семенов­на с горечью отмечает, что бывшие добрые соседи отвора­чиваются от нее. Более того, жена дворника не скрывала своей радости от того, что «жидам конец». Некий пожилой педагог, который всегда хорошо относился к Штруму и его матери, теперь перестал с ней здороваться и говорил в немецкой комендатуре, что в воздухе наконец перестало пахнуть чесноком. 

Однако Гроссман идет дальше. Он демонстрирует, что советский бытовой антисемитизм — это метастазы антисеми­тизма государственного: «В тота­ли­тарных странах, где общество отсутствует, анти­семитизм может быть лишь государствен­ным». Такой тип антисемитизма — это всегда «свидетельство того, что государство пытается опереться на дураков, реакционе­ров, неудач­ников, на тьму суеверных и злобу голодных».

Подобные суждения, безусловно, грубо нарушали стройность советской идео­логической системы. С официальной точки зрения СССР был интер­на­циональ­ным государством. Представители всех этносов были в нем равны. Все они — члены большой семьи советских народов. Гроссман показывает, что на деле это не так. Анти­семитизм в его романе стал еще одной параллелью между СССР и гитлеровской Германией.

3. Критика советской идеологии 

До начала контрнаступления Красной армии семья Виктора Штрума находится в эвакуа­ции в Казани. Жить во время войны страшнее, но кажется, что свобод­нее: по крайней мере, герои, ученые и интеллек­туалы, в застольном разговоре позволяют себе гораздо больше, чем они отважились бы обсуждать в Москве.

Во время одной такой встречи историк Мадьяров говорит, что выше большин­ства русских писателей ценит Антона Павловича Чехова, поскольку тот настаи­вал, что чело­век — самостоятельная и высшая ценность, она не может быть ограничена профес­сиональ­ным статусом или национальной принадлежностью. И добавляет: «Ведь наша человечность всегда по-сектантски неприми­рима и жестока. От Аввакума до Ленина наша человечность и свобода партийны, фанатичны, безжалостно приносят человека в жертву абстрактной человеч­но­сти». 

Эту мысль Гроссман развивает в 16-й главе второй части романа. Оказавшись вновь в изоляторе после разговора с Лиссом, Мостовской читает записки одного из своих солагерников — Иконникова.

Рассуждение Иконникова основывается на антитезе двух понятий: «добро» и «доброта». Добро — точнее, идея добра — насильственно по своей природе. Любая идея добра всегда претендует на всеобщность. При этом подобных идей много. А значит, неизбежна борьба между ними. И борьба эта будет отнюдь не абстрактной. Ее жертвой станут люди.

Так, согласно Иконникову, царь Ирод «проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра». И пусть результатом этого кровопролития стало появ­ле­ние христиан­ства — и оно было выражено как идея добра. И поэтому вновь была жестокость, направленная против добра нехристиан: кресто­вые походы, охота на ведьм, инквизиция…

Затем Иконников переходит к примерам более близким:

«Я увидел непоколебимую силу идеи обществен­ного добра, рожденной в моей стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в 1937 году. Я увидел, как во имя идеала, столь же прекрас­ного и человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я уви­дел деревни, умирающие голодной смертью, я увидел крестьян­ских детей, умирающих в сибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных врагами великой и светлой идеи общественного добра. Эта идея была прекрасна и велика, и она беспо­щадно убила одних, исковеркала жизнь другим, она отрывала жен от му­жей, детей от отцов».

Доброта же, согласно Иконникову, имеет совершенно иную природу. Она нелогична, нерациональна. Она, в отличие от добра, очень часто оказывается обращена против того, кто ее осуществляет:

«И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская чело­веческая доброта. Это доброта старухи, вынесшей кусок хлеба плен­ному, доброта солдата, напоившего из фляги раненого врага, это доброта молодости, пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего на сеновале старика-еврея».

Идеологическая опасность этого фрагмента в том, что здесь подвергается критике идея построения социализма, поскольку социализм — это полити­ческая программа, которая претендует на достижение всеобщего блага. Но всеобщее благо, по Гроссману, недостижимо без принесения жертвы. Поэтому в идее блага заложена идея насилия над тем, кому это благо обещано. Подобные утверждения, безусловно, противоречили советским пропагандист­ским установкам, согласно которым Советское государство было наиболее гуманным в мире. 

Василий Гроссман. 1950-е годы<cite class="copyright">© Fine Art Images / Diomedia</cite>

4. Пропаганда свободы личности и общества как высшей ценности 

Тема свободы — и частной, и обществен­ной — прослеживается во множестве эпизодов романа. Один из наиболее ярких — сцена в калмыцкой степи, когда подполков­ник Даренский наблюдает за едущим верхом по степи стариком — и у Дарен­ского «в висках не кровь стучала, а одно лишь слово: „Воля… воля… воля…“»

При этом показательно, что наиболее полно мысль об абсолютной ценности свободы звучит в лагерном лазарете. Один из героев романа — бывший крас­ный комиссар по фамилии Абарчук. Преданный партии до фанатизма, он бро­сил жену, которая отказалась назвать их сына Октябрем и предпочла для него менее револю­ционное имя. В 1930-х годах Абарчук оказался жертвой полити­ческих чисток и попал в лагерь.

В лазарете Абарчук встречает своего старшего друга и учителя Магара. Они разговаривают, сидя рядом с трупом раскулаченного крестьянина. Магар вдруг произносит слова, которые поражают и ранят Абарчука, оставшегося, несмотря на свой арест, убежденным коммунистом:

«Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему привела — видишь… мы с то­бой должны просить прощения у него. Дай-ка мне закурить. Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это я хотел сказать тебе. Раз. Теперь — два. Мы не пони­мали свободы. Мы разда­вили ее. И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис под базисом. Без свободы нет пролетарской революции. Вот два, и слушай — три. Мы проходим через лагерь, тайгу, но вера наша сильней всего. Не сила это — слабость, самосохранение».

Уходя, Абарчук обещает, что вернется и «вправит мозги» своему учителю. Однако этому не суждено было случиться. Ночью Магар повесился.

Суждения Гроссмана о нехватке и необхо­димости свободы были неуместны во время написания романа. Формально в Советском Союзе свободны были все, кто не нарушал закона. Те, кто нарушил, были заслуженно приговорены к ли­ше­нию свобо­ды или высшей мере наказания. Того факта, что в действи­тель­но­сти советское общество было лишено свободной прессы, реальных полити­ческих выборов, было ограничено в возмож­ности выезжать за пределы своего государ­ства и даже свободно выражать свои мысли, официальная советская литература не признавала.

5. Обличение советской бюрократии 

В 14-й главе второй части два подполков­ника — Даренский и Бова — беседуют ночью в «дощатой хибарке» посреди калмыцкой степи. Даренский ругает нем­цев за то, что из-за них Красная армия угодила «в такую дыру». Бова в ответ печально качает головой и отвечает, что виноваты в этом не только немцы — «бюрократизм и бюрократы вот помогли нам докатиться сюда».

Даренский, чувствуя рядом родственную душу, соглашается:

«Бюрократизм страшен, когда красноармеец, пулеметчик, защищая высоту один против семидесяти немцев, задержал наступление, погиб, армия склонила, обнажила голову перед ним, а его чахоточную жену вышибают из квартиры и предрайсовета кричит на нее: вон, нахалка! Бюрократизм — это, знаете, когда человеку велят заполнить двадцать четыре анкеты и он в конце концов сам признается на собрании: „Това­рищи, я не наш человек“. Вот когда человек скажет: да, да, государство рабоче-крестьянское, а мои папа и мама дворяне, нетрудовой эле­мент, *****, гоните меня в шею, тогда — порядок».

Бова парирует: настороженное отношение к бывшим дворянам — это норма в рабоче-крестьянском государстве. «Главный корешок бюрократизма» — в том, что «рабочий страдает в своем государстве».

Одно из самых драматичных подтверждений его словам в романе — история, рассказанная води­телем грузовика, перевозившего вещи Штрума:

«У нас недавно вернулся рабочий на завод после двух ранений, конечно, дом разбомбили, поселился с семьей в нежилом подвале, жена, конечно, забеременела, двое детей туберкулезные. Залило их в подвале водой, выше колен. Они постелили доски на табуреты и по доскам ходили от кровати к столу, от стола к плите. Вот он стал добиваться — и в парт­ком, и в райком, и Сталину писал. Все обещали, обещали. Он ночью подхва­тил жену, детей, барахло и занял площадь на пятом этаже, резерв райсовета. Комната восемь метров сорок три сотых. Тут целое дело под­ня­лось! Прокурор его вызвал — в двадцать четыре часа освободи площадь или пойдешь в лагерь на пять лет, детей в детдом заберем. Он тогда что сделал? Имел за войну ордена, так он их себе в грудь вколотил, в живое мясо, и тут же, в цеху, повесился, в обеден­ный пере­рыв. Ребята заметили, сразу чик веревку. Скорая помощь его в больницу свезла. Ему сразу после этого ордер дали, он пока в больнице еще, но повезло человеку — площадь маленькая, а все удобства есть. Толково получилось».

По Гроссману, проблема бюрократизма в изначальном, исконном неравно­правии людей у власти и людей, власти не имеющих. Един­ственный способ обеспечить себя, хотя бы и на время, — это стать нужным государству. Один из героев романа, инженер Артелев, так говорит об этом:

«…Я месяц был прикомандирован к одному оборонному объекту особой важности. Сталин сам следил за пуском цехов, звонил по телефону ди­рек­тору. Оборудование! Сырье, детали, запасные части — все по щучь­ему велению! А условия! Ванна, сливки по утрам на дом привозили. В жизни я так не жил. Рабочее снабжение исключительное! А главное, никакого бюрократизма. Все без писанины совершалось».

Как только интересы расходятся, человек вновь оказывается лицом к лицу с государством-бюрократом. «Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры… А тут, когда немцев разбили, — директору коттедж, без док­лада не входить, а братья и сестры в землян­ки», — говорит Андреев, сторож на СталГРЭСе.

Обличать социальное неравенство и бюрократизм в столь резкой форме советским писателям воз­бранялось. Официально в СССР было создано общество равных, объеди­ненных общей целью людей, никто из которых не имел привилегий перед законом. Интересы всего народа выражала Коммунистическая партия — единственная направляющая и руководящая сила всего государства.

6. Критика генералитета 

С началом Великой Отечественной войны многие писатели вошли в редакции советских газет и стали фронтовыми корреспондентами. Гроссман не был исключением. Вместе с солдатами и их командирами он дошел до Берлина. Поэтому он видел настоящую войну. Но в его романе она превратилась в не­удобную правду. 

Василий Гроссман (второй слева) с фронтовыми товарищами. 1943 год<cite class="copyright">© Давид Минскер / РИА ­«Новости»</cite>

Настоящими героями «Жизни и судьбы» стали простые бойцы и командиры — как правило, не выше полковника. Наоборот, высшее офицер­ство часто пред­ставлено с нескрываемой анти­патией, причем как вымышленные герои, так и реальные люди. Особенно подробно Гроссман пишет о жестокости и распу­щенности маршала Василия Ивановича Чуйкова — коман­дующего 62-й армией, отличив­шейся при обороне Сталинграда.

«Нужно ли продолжать рассказ о сталин­градских генералах после того, как завершилась оборона? Нужно ли рассказы­вать о жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталин­град­ской обороны? О том, как беспрерывно пили и беспрерывно ругались по поводу неразделен­ной славы. О том, как пьяный Чуйков бросился на Родимцева и хотел задушить его потому лишь, что на митинге в честь сталинградской победы Никита Хрущев обнял и расцеловал Родимцева и не поглядел на рядом стоявшего Чуйкова.
     Нужно ли рассказывать о том, что первая поездка со святой малой земли Сталинграда на большую землю была совершена Чуйковым и его штабом на празднование двадцатилетия ВЧК-ОГПУ. О том, как утром после этого празднества Чуйков и его соратники едва все не утонули мертвецки пьяными в волжских полыньях и были вытащены бойцами из воды. Нужно ли рассказывать о матерщине, упреках, подозрениях, зависти». 

Представители генералитета считались не просто элитой, они были частью высшего слоя советской номенклатуры. Кроме того, и в литературной среде было много людей, связанных с армией, а книги на военную тему, как правило, подвер­гались военной цензуре. Наконец, сам Чуйков в конце 1960 года был главно­командую­щим Сухопут­ными войсками СССР и замести­телем министра обороны. Дискредитация столь влиятельных советских политиков, безуслов­но, делала этот роман «непроходимым».

Василий Гроссман в Германии. 1945 год<cite class="copyright">© Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images</cite>

7. Порочное изображение коммунистов и отсутствие должного пиетета к партии

В «Жизни и судьбе» есть несколько убежденных партийцев, которым отведено важное место в идейной структуре романа. Однако все они в итоге или терпят идеологическое поражение (в лучшем случае), или оказываются наказаны соб­ственной властью — в тюрьме или в лагере.

Учитель Абарчука, Магар, перед тем как повеситься, признает, что большевики совершили ошибку, оправдав уничтожение своих сограждан. Сам Абарчук будет убит блатными в лагере.

Мостовской не соглашается с эсэсовцем Лиссом, сравнившим СССР с нацис­тской Германией, но и опровергнуть его слова не может.

Еще один пример — судьба убежденного коммуниста комиссара Крымова. Во время Сталинградской битвы его отправляют на опас­ный участок обороны в отряд капитана Грекова, чтобы восстановить военную и полити­ческую дис­ци­плину. Однако солдатам не до нее, они находятся перед лицом смерти. Когда Крымов рассерженно бросает: «Я пришел, чтобы преодо­леть вашу недопусти­мую партизан­щину», Греков иронично отвечает: «Преодолевайте. А вот кто будет немцев преодолевать?»

Спустя несколько часов они обсуждают уже не дисциплину, а фактически смысл жизни:

«— Давайте, Греков, поговорим всерьез и начистоту. Чего вы хотите?
     Греков быстро, снизу вверх, — он сидел, а Крымов стоял, — посмотрел на него и весело сказал:
     — Свободы хочу, за нее и воюю.
     — Мы все ее хотим.
     — Бросьте! — махнул рукой Греков. — На кой она вам? Вам бы только с немцами справиться».

Доспорить Крымову с Грековым не суждено. Ночью Крымов был ранен, и его эвакуировали из дома «шесть дробь один». 

В конце романа Крымов оказывается в тюрьме на Лубянке. Его обвиняют в троцкизме, мучают на допросах, лишают сна. Советская власть, которой он служил так верно на протяжении своей жизни, назвала его предателем. Выживет ли он, неизвестно. 

Греков и все его отделение, конечно, погибают.

Авторитет партии был непререкаем. Советская литература признавала, что частные ошибки могут быть допущены и самым верным членом партии, но он обязательно преодолеет их. У Грос­смана — не так. Сомнения искренних партийцев кончатся для них плохо, а судьбы многих лицемеров, наоборот, сложатся удачно.

8. Упоминания о последствиях политических репрессий и коллективизации

Гроссман в романе не осуждает политичес­кие репрессии как таковые, они — ожидаемая и закономерная составляющая сталинской системы. Однако ника­кие закономерности не оправдывают то, что осужденные по политическим делам — пусть даже виновные люди — в ГУЛАГе оказы­вались лишены права на человеческое достоинство. Их статус не просто был ниже статуса уголов­ников: настоящие преступ­ники — убийцы, воры и насильники — имели над политзэками почти полную власть.

Внутренний вид жилого барака Панышевского исправительно-трудового лагеря. 1940-е годы<cite class="copyright">© РИА «Новости»</cite>

В 40-й главе первой части книги описана жизнь лагерного барака. Все ведут себя по-разному. Одни политические развлекают уголовников, чтобы зару­чить­ся их поддерж­кой или просто задобрить. Рядом вор Колька Угаров тре­бует от политзэка, Абрама Рубина, работающего лагерным фельд­шером, выписать ему освобожде­ние от работы. Рубин отказывается, умоляя Угарова, чтобы тот понял его, вошел в его поло­жение. И в ответ слышит: «Я понял. Теперь ты поймешь».

До следующего утра Рубин не дожил: «Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильным ударом вогнал гвоздь в мозг». 

Один из товарищей Рубина мучается угрызениями совести. Ведь «сотни силь­ных людей, объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спас­ти товарища». Вместо этого все ждали, когда умирающий затихнет. Все боя­лись и покорствовали. Но ведь и «покорность не от пустяков, рождена опытом, знанием лагерных законов». Если бы они предотвратили убийство, потом бы все равно погибли от воров­ского ножа: «Сила барака — минутная сила, а нож всегда нож». По Грос­сману, самое страшное здесь даже не само убийство, а то бы­товое спокойствие, расчет, с которым об этом думают наблюдающие его люди.

Выселение кулацкой семьи. 1930 год<cite class="copyright">© РИА «Новости»</cite>

Еще одна трагедия советского общества, которую описывает Гроссман в воспо­минаниях своих героев, — коллективизация. Одна из самых драма­тичных — история семьи майора Ершова. В 1930 году, когда он служил в армии, его отец, честный труженик, был раскулачен и выслан вместе с его матерью и сестрами на Северный Урал. Ершов разыскал их поселок и там же узнал, что из всей семьи выжил только отец.

Отец рассказал ему:

«...о пятидесятидневной зимней дороге в теплушке с дыря­вой крышей, об умерших, ехавших в эшелоне долгие сутки вместе с живыми. Рассказывал, как спецпереселен­цы шли пешком и женщины несли детей на руках. Прошла эту пешую дорогу больная мать Ершова, тащилась в жару, с потемнев­шим разумом. Он рассказал, как привели их в зимний лес, где ни землянки, ни шала­ша, и как начали они там новую жизнь, разводя костры, устраивая постели из еловых веток, растапливая в котелках снег, как хоронили умерших…»

В романе достаточно много отсылок к трагичес­ким событиям 1920–30-х годов. Даже после ХХ съезда КПСС  , на котором Никита Хрущев публично осудил политику Сталина, поднимать эти темы не позво­лялось.

Культурно-политическая ситуация изменилась осенью 1961 года, после XXII съезда КПСС, когда начался новый виток так называемой десталини­зации. Начали демонтировать памятники Сталину, переименовывать города, назван­ные в его честь, тело Сталина вынесли из мавзолея и т. п. Имен­но в этот мо­мент Александр Солжени­цын представил в журнал «Новый мир» рассказ «Щ-854. Один день одного зэка». В ноябре 1962 года он, переведенный в ранг повести, был опубликован под заглавием «Один день Ивана Денисовича» и стал абсолютной сенсацией.

https://arzamas.academy/materials/2061