Ждать ли жертв национального примирения? Куда обращена новая российская десталинизация

А что сказал бы Солженицын?

Прежде всего зададимся вопросом: насколько актуальна такая программа? Обращусь к опыту десоветизатора и куда более известного, и куда более претерпевшего от советской власти, чем Федотов и весь его совет вместе взятый, — Александра Солженицына. Разумеется, он уже ничего не может сказать об этой программе десталинизации. Но, думается, его деятельность за постсоветские годы дает основания для объективной гипотезы.

Так, в отличие от некоторых бывших диссидентов (например, Александра Зиновьева), Солженицын не изменил своего отношения к советскому режиму. С другой стороны, его творчество (где публицистика потеснила художественную прозу) и в целом деятельность сосредоточились в основном на проблемах современной ему России. И болевые точки, о которых он вел речь, были, безусловно, выбраны верно. Конечно, предложенные им пути решения не выглядят бесспорными. Но нельзя не отметить, что для характеристики этих путей Солженицын не стремился употреблять слова «десоветизация» или «десталинизация», ибо понимал, что проблемы, о которых идет речь, рождены настоящим, а не прошлым.

Здесь показательно, как писатель отметил 80-летие в 1998-м — посетив спектакль по своему роману «В круге первом», поставленный в Театре на Таганке — символе антисоветской фронды. Он заявил там об отказе от ордена Андрея Первозванного, пожалованного ему Ельциным: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу» (Коммерсантъ, 15.12.1998).

Уже сама обстановка того отречения символично свидетельствовала: от награды президента-антикоммуниста писатель отказывается, сохраняя свою преданность тем идеям, за которые его запрещали в СССР. Отказывается, поскольку, по его справедливому мнению, достоинства любой власти нельзя увязывать со степенью ее антикоммунизма. (Отмечу, что в 2007-м писатель принял Государственную премию, которой наградил его президент Путин.)

Думаю, Солженицын не употреблял тогда слов «десталинизация-десоветизация» и потому, что понимал: этот процесс уже произошел. В то самое время, когда состоялся и переход от плановой экономики к рыночной, от однопартийной системы — к политическому плюрализму. И когда, предваряя этот переход, исчезли такие понятия, как запретные для обсуждения в СМИ темы и запретные для публикации авторы.

Что прикроет десталинизация-2?

Происходит ли в сегодняшней в России возврат к основным моментам советской жизни доперестроечного времени? Такой вопрос абсурден для любого человека, который помнит, как в СССР охранялся доступ к ксероксу. Разве можно сравнивать с этим положение интернета в нынешней РФ? Да, в оппозиционных кругах распространены претензии в отношении реализации прав на митинги, по поводу проведения выборов, освещения деятельности власти на телевидении (подчеркну: речь не о СМИ вообще, а лишь о ТВ). Не буду оценивать степень правомерности этих претензий — отмечу лишь, что все они касаются проблем настоящего, а не оценки прошлого.

Что же касается истории, то та подача событий советских времен, которая присутствует в большинстве телесериалов (т. е. в самой массовой культурной продукции), была бы немыслима в доперестроечном СССР. То же можно сказать и о других видах искусства, и об исторической науке. Да, там встречаются разные, иногда полярно противоположные оценки исторических деятелей. Но это нормально для любой страны, отказавшейся от официальной идеологии.

И предлагаемая сегодня программа — это по сути аналог программы, которая фактически реализовалась во время перестройки, только не была тогда (в отличие от нынешней) оформлена как отдельный документ. Но восприятие обществом «десталинизации-2» не может не опираться на перестроечный опыт, оказавшийся в итоге довольно печальным.

Полагаю, среди россиян, осознающих абстрактные преимущества демократии и рыночной экономики, очень мало найдется довольных реальным переходом к ним, который совершился в начале 90-х. Гораздо больше тех, кто видит, что под прикрытием демократических лозунгов произошло невиданное разграбление страны и обнищание народа — процесс, который Станислав Говорухин назвал «великой криминальной революцией». Определение тем более ценное, что за пару лет до того, как этот режиссер снял одноименный фильм (1993 г.), вышла на экраны его другая знаменитая документальная лента — «Так жить нельзя», призывавшая к слому советской системы.

С учетом перестроечного опыта главным фактором для развития гражданского общества сегодня представляется не коллективное осуждение эпохи Ленина и Сталина, а уверенность граждан в преимуществах демократической системы. И вселить эту уверенность должны достижения, базирующиеся на реализации преимуществ последней, а не политтехнологии, выдающие ложь за правду. Но поскольку во главу угла сейчас ставится «десталинизация-десоветизация», то закономерно возникает вопрос: что этот лозунг будет прикрывать теперь? Что же еще необходимо разграбить в ходе очередного передела собственности, сколько миллионов тонн нефти надо провести по документам как «скважинную жидкость», если вновь зазвучали «перестроечные мотивы»?

Тем более что на этот раз практически нет факторов, мешавших задать аналогичные вопросы тогда. Опыт заставляет быть подозрительным еще и потому, что догматы советского государства ушли в прошлое вместе с самим государством. Давным-давно реабилитированы религия и рок-музыка, не просто полностью опубликованы, но и всем доступны (ведь книжного дефицита нет) Бердяев и Флоренский, Пастернак и Солженицын и множество других очень достойных и ранее запретных авторов, которые, увы, были использованы для прикрытия «великой криминальной революции».

Если перестроечная десоветизация дала или вернула громадный пласт культуры, то нынешней возвращать уже нечего. Разве можно сравнить публикацию «Доктора Живаго» с переименованием улиц Ленина даже в десятке городов? А раз ответ очевиден, то подозрения по поводу истинных целей запущенного сейчас процесса будут только множиться.

Авторы программы говорят о «национальном примирении». Но кровавые страницы минувшей истории — дело прошлого. И хотя отношение к ним у нынешнего поколения может различаться, эти различия не несут заметного конфликта. О какой актуальности примирения потомков красных и белых может идти речь, если в стране на ура прошел блокбастер «Адмирал» о человеке, который в СССР не имел права даже на персональную статью в энциклопедии (была статья «колчаковщина», но не «Колчак»). Да после этого за всеми разговорами о «национальном примирении» можно видеть либо желание «распила бюджетного бабла», либо сугубо политические цели (о которых речь пойдет ниже).

А вот как бы восприняли в России блокбастер, посвященный герою более давнего времени — генералу Ермолову? События прошлого декабря в Москве как раз показывают, что для России межнациональный мир актуальнее проблемы национального примирения.

Экономический успех важнее пропаганды (опыт истинной денацификации)

Понятно, что в стране, где от репрессий власти пострадало столько народу, есть люди, которых беспокоит то, что Сталин, по их мнению, популярен (хотя эта популярность и не выливается в сколько-нибудь отчетливые формы). Однако как на самом деле вытесняются из общественного сознания ранее господствовавшие там идеи? И за примером-то далеко ходить не надо — как в пространстве, так и во времени.

Имею в виду Германию. Только реальную ФРГ, а не страну, придуманную десталинизаторами, которые любят рассуждать о денацификации. На самом деле с 1945-го в западной оккупационной зоне действительно запустили процесс, названный денацификацией, и осудили отдельных военных преступников. Но логика «холодной войны» вела Запад к свертыванию этого процесса и демилитаризации Германии. Многие преступники досрочно вышли из тюрем и стали играть видную роль в стране. А некоторые и за решеткой не побывали.

Например, создатель такого ключевого элемента нацистской системы, как Нюрнбергские расовые законы, — Ганс Йозеф Глобке — с 1953-го по 1963 г. возглавлял аппарат правительства при канцлере Конраде Аденауэре. Правда, ему в некоторой степени помогло то, что он был, так сказать, беспартийным нацистом. Его активная деятельность в партии Центра (до 1933 г.) стала основанием для того, чтобы в 1940-м лично Борман отказал ему в приеме в НСДАП. Потому-то Глобке и избежал денацификации. Однако и руководство Германии, и руководство США отлично были осведомлены о его роли при нацизме.

А фактическим, хотя и неформальным начальником штаба бундесвера в первые годы его создания был фельдмаршал рейха Эрих фон Манштейн, до этого отсидевший как военный преступник 4 года (из 18, к которым был приговорен).

Но надо признать, что и Глобке, и Манштейн строили тогда не нацистскую Германию, а другую. Никак не антинацистскую, а просто страну, где не принято было говорить о страшных страницах недавнего прошлого. Когда же эти страницы листал Эрих-Мария Ремарк (романы «Искра жизни», «Время жить и время умирать»), немецкая пресса обрушивалась на него за выбор материала так же энергично, как требовала освобождения военного преступника фельдмаршала Альберта Кессельринга*. Потому-то знаменитый писатель после войны так и не вернулся на родину, где мемуары кессельрингов и манштейнов встречали куда более теплый прием, чем его книги.

____________________________________________
* В 1947-м приговорен британским военным судом к расстрелу за казни заложников в Италии, в том же году казнь заменена пожизненным заключением. В 1948-м тюремный срок сокращен до 21 года. Освобожден в 1952 г. по «состоянию здоровья».

И только после того, как мощный экономический подъем ФРГ ликвидировал объективные основания для ностальгии по прошлому, в стране стали гораздо активнее говорить о темных сторонах недавней истории. Тем не менее когда в 1970-м канцлер Вилли Брандт преклонил колени перед памятником в Варшавском гетто, 48% опрошенных нашли этот жест излишним и лишь 41% — уместным. Это совсем не удивительно для страны, где за пять лет до этого половина опрошенных высказывались за прекращение судебного преследования нацистских преступников. А среди представителей поколения, чья молодость или детство пришлись на годы нацизма (рожденные в 1911—1940 гг.), этот жест Брандта сочли излишним 59% (Spiegel Online, 14.12.70).

И уже заметно позже — с уходом в мир иной многих представителей этого поколения — в Германии стали еще резче оценивать прошлое, вынося нелицеприятные суждения не только о нацистских временах, но и о временах борьбы за реабилитацию преступников в демократической ФРГ (такой борьбе, например, посвящена книга Керстин фон Линген «Последняя битва Кессельринга»).

Но речь идет лишь о процессах, происходящих в общественном сознании, а не о какой-либо официальной кампании по новой денацификации. Да, уже более 40 лет, как позиция немецкого руководства относительно нацистского прошлого выглядит куда более определенной и однозначной, чем в первые два десятилетия ФРГ. Однако и в прессе, и в академической среде звучат разные мнения. Так, один из виднейших историков страны, лауреат премии Конрада Аденауэра за 2000 год Эрнст Нольте отстаивает тезис, что нацизм был лишь защитной реакцией на коммунизм. И он отнюдь не одинок в своем мнении. Вот, казалось бы, образец: сначала создайте государство, в котором есть чем гордиться больше, чем в прошлом, — и десталинизация-десоветизация станет происходить сама собой. Иначе же построенные при Сталине заводы и вузы останутся объективной наглядной агитацией в пользу тех времен, а цена строек будет закономерно забываться. Таковы особенности человеческого восприятия, которые отразил еще Карамзин, подводя итог деятельности Иоанна Грозного.

«Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти (здесь и далее курсив Н. М. Карамзина. — А. П.): стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех Царств Могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя-Завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну.

История злопамятнее народа!»

Из последней фразы ясно, что Карамзин отнюдь не поклонник этого царя и имеет другое мнение. Но как трезвый историк он не может игнорировать объективные законы восприятия, которые остаются неизменными и сейчас, несмотря на то что возможностей получить информацию об историческом прошлом сейчас намного больше, чем несколько веков назад.

Соцопросы фиксируют десталинизацию

Для России опыт истинной, а не вымышленной германской денацификации тем более важен ввиду того, что в Германии связь между нацистским правлением и жесточайшим разгромом, который постиг страну в 1945-м, выглядела очевидной. На руинах Берлина и Гамбурга невозможно было, как в 1918-м, приписывать поражение «удару ножом в спину», который нанес внутренний враг. Но сталинский СССР не проиграл войну; напротив, для большинства людей жизнь резко ухудшилась после того, как его дальние преемники сами объявили десоветизацию.

А о том, что у русских отношение к истории подчиняется тем же законам, что у немцев, свидетельствуют и данные опросов ВЦИОМ. Они зафиксировали, что за три года экономического роста (2005—2008) на 8—9% сократилась доля питающих симпатию к Ленину (с 50 до 42%) и к Сталину (с 37 до 28%). Тогда как антипатию к ним испытывали соответственно 30% и 48% респондентов. То есть это изменение произошло как раз в те годы, когда западная пресса активнее всего стала сравнивать Путина со Сталиным.

Число же россиян, считающих, что во главе государства должен стоять политик типа Сталина, за период с 2005-го по 2009 г. уменьшилось почти в полтора раза (с 42 до 29%), а количество твердо убежденных в этом — более чем вдвое. Причем среди всех поколений, а особенно среди молодежи еще в 2005-м была очевидна разница между степенью позитивного отношения к этому лидеру и степенью желания видеть такого политика во главе страны: даже симпатики Сталина зачастую видят в нем лишь фигуру, уместную в свое время, а не образец для подражания в наши дни.

Наконец, если брать именно репрессии времен Сталина, то их в 2007 г. безоговорочно позитивно оценили лишь 2% россиян, еще 16% считали их борьбой с врагами народа, в которой были допущены перегибы. Но более чем вчетверо больше (71%) было тех, кто высказал однозначно отрицательные оценки.

Примирение истинное и ложное

Если же возвращаться к теме национального примирения и профилактики новых гражданских конфликтов, то программа президентского совета не может привести к примирению, ибо предполагает однозначное превосходство царской России над советской, а революцию рассматривает как вывих исторического развития, не имевший предпосылок.

Реальное же примирение, с моей давней точки зрения, происходит совсем иначе: «на основе идеи, которая для обеих некогда противоборствующих сторон становится более важной, чем та, за которую они сражались друг с другом.

Пример такой идеи показала французская массовая культура XIX в. Вспомним романы Дюма-отца. Сюжетный нерв большинства из них — в том, что главные герои хранят дружбу несмотря на то, что волею судеб оказываются в разных политических лагерях — католиков и гугенотов, Кромвеля и Карла I, Людовика XIV и Фуке, революционеров и монархистов. При этом трудно сказать, кто из противников прав, ибо в каждом лагере есть как рыцари без страха и упрека, так и прожженные корыстолюбцы и фанатики.

Кстати, такой подход к противоборствующим сторонам отличает и романы о Французской революции, написанные авторами с более серьезной репутацией — Гюго и Бальзаком. Таким образом, во французское общество в ненавязчивой увлекательной форме вбрасывалась идея превосходства человеческих ценностей над идеологическими. Эта идея была очень актуальной для страны, где оставались живы воспоминания о великой революции, страны, которая долго была расколота на легитимистов, республиканцев и бонапартистов. Вброс этой идеи в талантливых книгах не предотвратил многих насильственных потрясений, которым подверглась Франция в XIX столетии, но все же это были потрясения меньшего масштаба, чем революция 1789—1794-го, и, очевидно, вклад в уменьшение масштабов кровопролития внесли и произведения выдающихся французских писателей» (Не возвышающий обман: мифы о войне и примирении // «2000», № 20 (414), 16—22.05.08). Добавлю, что общих памятников и жертвам революций и контрреволюций, и жертвам религиозных войн во Франции нет.

Впрочем, можно считать, что соцопросы показывают не только большую степень десталинизации общества, но и большую степень примирения. Ведь даже среди электората КПРФ вдвое больше сторонников реабилитации Николая II и его семьи, чем противников этого акта.

Десталинизация ради интеграции: что таят катынские папки?

Так для чего же нужна новая десталинизация? Чтобы соседи России вдруг прониклись к ней любовью на основе тезиса об общих страданиях? Но это совсем смешно, ибо властям многих из этих соседей не нужна никакая Россия, а не только советская.

В программе десталинизации говорится: «мы страна не Ленина и Сталина, а страна и народ Пушкина, Гоголя... наконец, Екатерины II, Александра II...» И кого вдохновят упомянутые императоры в соседних столицах? Например, даже не в Варшаве, а в Ташкенте? Идеология современного Узбекистана строится на осуждении русской колонизации, в частности завоевания Кокандского ханства, которое произошло как раз при особо чтимом нынешним российским президентом государе-реформаторе.

Политика, увы, такова, что победа одной стороны в прошлом и совершенные при этом несправедливости становятся для другой стороны не просто болезненным переживанием, но и поводом добиваться реванша и своей победы для реализации субъективно понятых государственных интересов. Это прекрасно понимал и Солженицын, четко разделявший трагедию искусственного голода в СССР и «голодоморную» политику Ющенко.

А необузданное битье себя в грудь по поводу преступлений прошлого создает новые проблемы. Это показывает и опыт Катыни. Так, российское следствие еще в начале 90-х установило, что расстрел польских офицеров — дело рук НКВД. В частности, были собраны и опубликованы свидетельства участников и непосредственных организаторов расстрелов. Эти свидетельства напрочь игнорируются теми, кто отстаивает версию советской непричастности к случившемуся, поскольку опровергнуть их невозможно.

Но одновременно комиссия экспертов Главной военной прокуратуры (ГВП) РФ 2 августа 1993 г. пришла к выводу, что расстрел польских офицеров был актом геноцида. Ее объемистое заключение, однако, не дает пояснений, почему этот акт должен квалифицироваться именно как геноцид, а не как иное тяжкое преступление. Ведь никаких слов о намерении советских властей уничтожать поляков как таковых в документе нет.

Поскольку эти выводы сразу были переданы в Польшу, то получается, что российская сторона сама вооружила Варшаву версией о геноциде и, бесспорно, вдохновила на аналогичные претензии и в других странах. Потом, осознав последствия подобных признаний, ГВП стала отыгрывать назад. В итоге закрыв дело, она подтвердила, что расстрел — дело рук НКВД, но признала, что геноцид не имел места.

И представляется, что вся проблема пресловутых катынских папок, которые Россия долго не передавала Польше, а сейчас постепенно передает, заключается отнюдь не в подробностях трагедии, но в том, что многие из этих папок содержат лишь различные выводы экспертов на предмет того, имел ли место геноцид. А вооружать Варшаву аргументами в пользу «геноцидной» версии (пусть и отвергнутыми ГВП) Москве, особенно на фоне ухудшающихся по другим причинам отношений, было, конечно же, не с руки.

Историческая карта президентских выборов

Разумеется, и улучшение условий жизни тех немногих жертв репрессий, которые дожили до наших дней, и возведение памятников погибшим, и создание базы данных репрессированных — благие цели. Но если бы речь шла только об этом, разве засветилось бы в связи с такой программой первое лицо России? Разве вызвала бы она такой резонанс?

Ясно, что этот резонанс связан не только с прошлым. Когда политики обращаются к истории, это всегда делается ради решения внутриполитических задач. Это ясно показали как обращения Ющенко к темам голодомора, ОУН-УПА и Мазепы, так и ранее Сталин, ссылавшийся на Петра I и Иоанна Грозного. Так, последний понадобился вождю ВКП(б) именно тогда, когда развернулась кампания по «борьбе с низкопоклонством перед Западом», для иллюстрации которой Петр, несмотря на большую успешность своей политики, никак не годился.

Именно под этим углом зрения и надо оценивать программу десталинизации.

В России осталось меньше года до президентских выборов. И ясно, что окружение Дмитрия Медведева, пытаясь связать президента с этой программой, имеет в виду предвыборную кампанию. Конечно, можно считать, что степень реальной связанности российского лидера с задуманной десталинизацией — вопрос дискуссионный. Однако нельзя не видеть, что программа, опубликованная почти через два месяца после заседания Совета по развитию гражданского общества, прошедшего с участием президента, фактически повторяет положения выступления на этом заседании главы рабочей группы по исторической памяти Сергея Караганова. Если бы президент в ходе кулуарного общения с участниками совета (трудно поверить, что такого не было), проявил несогласие с этой речью, вряд ли программа была бы такой, как сейчас.

Итак, для чего может пригодиться программа десталинизации на выборах? Здесь можно предложить пять версий разной степени убедительности.

1. Посрамить радикальную оппозицию. Так, освежение правды о реальных методах ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ покажет все различие между тем временем и нынешним, после чего высказывания оппозиционеров о «режиме кровавой гэбни» будут выглядеть абсолютным бредом. Но версия кажется неубедительной — слишком мелка.

2. Антисталинская риторика станет перехватом лозунгов радикальной оппозиции из лагеря «несогласных» (Каспаров—Немцов) и спутает ей карты на выборах. Такая версия выглядела бы мало-мальски убедительной, имей хоть кто-то из «несогласных» рейтинг, различимый без микроскопа.

3. Чувствуя опасность со стороны КПРФ, власть решила разыграть на выборах антикоммунистическую карту по образцу 1996 г. и мобилизовать электорат лозунгом: «Если не Медведев — то новый Сталин». Однако несмотря на заметный прирост голосов у компартии на мартовских местных выборах, коммунисты далеко не так популярны, как в середине 90-х.

4. Медведев идет на выборы как единственный кандидат партии власти, но антисталинская риторика демонстрирует его заметное отличие от партнера по тандему, тем самым демонстрируя обществу, что президент — фигура абсолютно самостоятельная.

5. Лозунг «если не Медведев — то новый Сталин» используется напрямую или намеками на выборах в отношении не коммунистического, а куда более популярного кандидата. Ибо таким доводом можно и радикальных «несогласных» убеждать в том, что речь идет не о выборе из двух зол. Но в этом случае говорить о тандеме можно будет лишь в прошедшем времени.

А в самом Совете по развитию гражданского общества дают сигналы о том, что программа десталинизации связана не только с прошлым. Так, завершая свое выступление на заседании 1 февраля, Сергей Караганов призвал оправдать или помиловать Михаила Ходорковского. Этим призывом он завершает и многие из других своих выступлений. Прямо ни дать ни взять — «Карфаген должен быть разрушен». Ну и, наконец, этот совет — по предложению Медведева — проводит общественную экспертизу решения по делу Ходорковского.

Стоит ли напоминать, что осуждение крупнейшего олигарха было одним из краеугольных камней политики президента Путина. Не буду вдаваться в перипетии этого дела. Могу понять и людей, сочувствующих Ходорковскому. Не могу только всерьез воспринимать, когда его сравнивают с Сахаровым. Ибо, будучи критического мнения о главном советском диссиденте (о чем писал и на страницах «2000»), не могу представить академика Сахарова проворачивающим махинации со «скважинной жидкостью».

Но закономерно, что безвкусные сравнения такого рода и породили соответствующий стиль программы десталинизации с поразительной по грамматической конструкции фразой: «стоит переименовать странновато звучащий День народного единства в «День памяти жертв гражданской войны и национального примирения» (курсив в документе. — А. П.). Так называется предлагаемый праздник и в п. 8.3 приложений к программе. Не «день национального примирения и памяти жертв гражданской войны» (в этом случае наименование было бы однозначным), а именно в такой вот формулировке. Очень фрейдовской выглядит оговорка. Как бы не пришлось оплакивать реальных «жертв национального примирения».

Алексей ПОПОВ