16 апреля в подмосковном Коралово пройдет традиционный праздник «День друзей Лицея».
Гости съедутся к одиннадцати утра и осмотрят выставки. Затем будет концерт, детский рок-фестиваль, мини-футбол и др.
И фотография с прошлогоднего праздника Друзей Лицея: принимает букет - Марина Филипповна Ходорковская, спрятался за букетом - Борис Моисеевич Ходорковский.
— Давай организуем в Коралове небольшой лицей, человек на двадцать-тридцать. Соберем детей-сирот, сейчас их так много. Займись этим.
— Ты — что? С ума сошел? Дети — это ж такая ответственность!
— Будете там с мамой жить и работать.
— Нет!
— Маленьких возьмем.
— Нет!!
— Я ж тебе говорю: сирот!
— Нет!!
— А вспомни себя.
(Из разговора Михаила Ходорковского
со своим отцом Борисом Моисеевичем Ходорковским. 1992 год)
Моисей Семенович Ходорковский погиб в сорок первом. Его жена, Евгения Абрамовна, осталась с двумя детьми — восьмилетним Борей и четырехлетней Женей. Евгения Абрамовна работала на заводе. Неделями не была дома. Маленькому Боре приходилось копаться в помойках, побираться на вокзалах и в электричках.
Коралово
Коралово — это сорок километров от Москвы. Красивое место. С очень правильными пропорциями.
Усадьба XVIII века. Огромная территория, старый господский дом, хозяйственные пристройки. Имение князей Васильчиковых, потом Шаховских, потом сменились еще двадцать два хозяина. При начале советской власти — колония, при конце — дом отдыха профсоюзов. А капремонта здесь не было, кажется, с того самого XVIII века.
Борис Моисеевич показывает фотографии: на крыше дома растут березы, окон нет, дверей тоже, обвалившиеся потолки, покосившиеся стены, груды мусора на полу.
На переделки и восстановительные работы ушло два года. Архитектор был замечательный — Михаил Хазанов. Но сколько усилий потрачено на то, чтобы сначала разобрать руины, потом всё — по камешку, по кусочкам! — собрать...
Мама
Марина Филипповна Ходорковская, в девичестве Петрова, — очень красива. Прямая спина. Глаза на пол-лица. И невероятной длины — какие бывают только у детей — ресницы.
Один человек сказал: «Хочешь понять яблоко — смотри на яблоню». И добавил: «Миша в нее. А она — стальная».
Мы знакомы четыре месяца. Говорим подолгу, откровенно. Но ни разу от нее — ни вздоха, ни стона, ни жалобы. Всегда старается сохранять насмешливый тон. Почти во всем находит повод для самоиронии.
«Здесь были жуткая грязь и глина. Машины в глине вязли. Я два года ходила по Коралову только в резиновых сапогах».
К тому времени Коралово уже несколько лет никому не принадлежало, но в печальное наследство остались двадцать четыре семьи. Это были старики. Бывшие работники дома отдыха. Как чеховского Фирса, их забыли в забитом доме. Им некуда было деваться, нечем заняться — и они запили. Марина Филипповна сказала сыну: надо что-то с ними делать, они же старики и в этой замкнутости опустившейся жизни просто погибнут; они уже сейчас испражняются где вздумают, и фекалии плывут по реке… Сын приехал, посмотрел и говорит: давай построим им дом в Ершове. (Ершово — это такой поселок в четырех с половиной километрах от Коралова.) И — построил. Хороший пятиэтажный дом. С удобными квартирами, двенадцатиметровыми кухнями. А глава ершовской администрации Виктор Васильевич Батурин выделил каждому рядом с домом по десять соток земли. Борис Моисеевич объясняет мне: «Они ж сельские люди. Им без земли нельзя». А Марина Филипповна смеется: «Я сама б не отказалась в таком доме жить».
Самый настоящий генерал
«Он — генерал. Правда генерал. Самый настоящий».
Выпускник лицея Коля Бобров говорит это серьезно, уважительно и с ударением на каждом слове.
Самый настоящий генерал — Юрий Григорьевич Мамонов — детдомовец. Может, поэтому его позвал в лицей Михаил Ходорковский, а может, потому, что «самый настоящий генерал» — пограничник. К тому времени на границах возлюбленного отечества было уже слишком много горя, слишком много сирот.
«Ну, я взял неделю срока на раздумья и поехал посоветоваться к своему другу Андрею Николаеву, он тогда погранвойсками командовал. Рассказал ему все. Короче, взялся я за это дело. А принцип набора в лицей у нас таков: есть и сироты (сейчас из 168 ребят — 33 круглые сироты), и дети из очень бедных семей, и такие, у которых не целиком родители, то мамы нет, то папы, почти все здесь такие, и дети пограничников. Но главное: я сам езжу по границам, по всяким горячим точкам и ищу там детей. Детей побитых людей».
Дети побитых людей
«Когда в Каспийске взорвали дом, показали по телевизору, как среди развалин плачет мальчик. Мать и отец у него погибли. Мы нашли этого мальчика, привезли сюда. У него глаза были… никакие. И он никогда не улыбался. Совсем никогда. Так несколько месяцев прошло. А потом вдруг засмеялся. Неожиданно и по-настоящему. Он засмеялся, а весь персонал заплакал. Потом пришли в себя и понеслось, как эхо, по лицею: «Леша засмеялся! Леша засмеялся!». Вот такое было счастье… Леша Лисичников — звать этого мальчика. Он сейчас учится в Губкинском».
Марина Филипповна говорит неторопливо, тихим, отчетливым голосом. Часто задумывается, подбирает слова:
«А у Карена Симоняна маму задавило в Спитаке, а папа служил пограничником. Помню, как только Карен здесь появился, я хотела погладить его по голове, а он сжался, испугался, отшатнулся. Я: что с тобой? А он: мне сказали, что в России ко мне все будут очень плохо относиться. Потом, уже через несколько лет, спрашиваю Карена: ты бы смог прийти к Коле в дом и застрелить его? Карен: что вы! нет, конечно!!! А я: значит, не все русские — ужасные?»
«Однажды на Коралово наехали криминал-нацмены, — вспоминает Борис Моисеевич. — «Детей богатых русских содержите?» — спросили они. Мы ответили, что у нас сироты всех национальностей, и предложили им без нашего сопровождения посетить лицей. Они посетили. И после этого их старший, такой импозантный мужик, говорит: «Потребуется наша помощь — скажите». Борис Моисеевич помолчал и улыбнулся: «К счастью, не потребовалась».
Впрочем, никто в лицее детей на национальности не делит. Был один случай. Воспитатель сказал мальчику: «У тебя армянские наклонности…» Борис Моисеевич выгнал того воспитателя в ту же секунду. И объявил всем строго: «Любой, кто будет разбирать национальности ребят, получит мое неудовольствие». Сработало. За десять лет ни одного конфликта на национальной почве.
Отстраненная нежность
(Продолжение монолога генерала)
«Миша, когда приходил в лицей, всегда обувь снимал на пороге. Я ему: ты что? зачем? А он только махнет рукой: ладно, неважно. А потом залезет с ногами на диван и слушает, что я ему про ребят рассказываю. Но самих детей к себе особо не приближал и не сюсюкал с ними. Дистанцию держал. С такой, знаете, отстраненной нежностью с ними общался. Нежностью — да, но очень, очень отстраненной. Приедет на день лицея, выступит на торжественной линейке — и все. А однажды вдруг попросил меня: «Генерал! Разреши с детьми наедине пообщаться. Только чтоб они и я». Это было три года назад. В выпускном классе дети учились. Собрались они в актовом зале. Долго разговаривали. О чем — не знаю. Ни у них, ни у него не спрашивал. Потом Миша сказал мне: «Хороших ты, генерал, детей делаешь. Но какие-то они немножко сжатые». А я — ему: «Миша! Ты мне в сыновья годишься, и то я перед тобой робею, а чего ты хочешь от них?!» Он засмеялся и велел каждому из ребят по новенькому ноутбуку выдать».
Юрий Григорьевич Мамонов молчит. Потом, без всякого моего вопроса, будто кому-то невидимому, отвечает: «И ни разу за все десять лет Миша не сказал мне: этих детей надо растить в интересах компании. Я должен это сказать, потому что это правда. Он говорил, что надо воспитывать хороших, дееспособных людей. И еще говорил: успешных!»
Повзрослевшая любовь
Собственный единственный сын уже вырос, да и рос один дома, «мальчиком с ключом на шее», так как родители много и напряженно работали, только на инструментальном заводе «Калибр» — больше тридцати лет. (Борис Моисеевич вытаскивает из рабочего стола маленькую черную коробочку, в ней что-то похожее на кристалл или алмаз, и с профессиональной гордостью заводского человека поясняет, что это образец, которым проверяются приборы, работающие с точностью до одной десятитысячной (!) миллиметра (!), и разных приборов и инструментов на их заводе выпускалось более трех тысяч наименований.)
Так вот: единственный сын давно взрослый, и рос как бы сам по себе, они всю жизнь на заводе, и вдруг — две сотни чужих детей, к тому же сирот, с никакими глазами… Ни психологических университетов, ни педагогического опыта — а почему у них по-лу-ча-ет-ся? И из чего растет то, что по-лу-ча-ет-ся?
Я понимаю так: все ощупью, по наитию, живьем, врукопашную, все на человеческом обмене… Что-то придумывается на ходу, что-то жизненный опыт подсказывает, что-то интуиция (потом уже интуиция возводится в правило), а чему-то, да, сами дети учат. И так все десять лет. Было трудно, и осталось трудно. Но это как с любимым делом или с любимыми людьми: ты можешь что-то узнать, только заплатив за узнанное ценой воображения и страдания.
Когда строили первый восьмиквартирный дом для детей (на четыре человека спальня, комната для занятий, два санузла), Марина Филипповна сказала сыну: «Миша, надо делать в каждой квартире еще и кухню». «Зачем, — удивился сын, — есть же столовая?». «Нет, — сказала рассудительная мама. — К нам на завод девочки-детдомовки из ПТУ приходили на практику, так они ничего не умели делать, абсолютно не приспособленные были к жизни. Понимаешь, когда девочка видит, как ее мама что-то готовит, она приспосабливается, присматривается, учится». Короче, сделали кухни, и не только все девочки, но и все мальчики научились готовить.
Родители (те, у кого есть) смешно ревнуют своих детей к Борису Моисеевичу и Марине Филипповне. И понятно — за что.
Таня Липовая, третьекурсница института нефти и газа, объясняет мне: «Понимаете, я прихожу и говорю: «Борис Моисеевич! Я влюбилась!». И он — очень серьезно: «Ну садись, рассказывай». Я могу доверить ему самые-самые свои тайны».
Девочки-выпускницы (почти хором, перебивая друг друга): «Марина Филипповна все время нам наказывает: надумаете замуж выходить, познакомьте заранее: надо же справки навести, мало ли кто они, ваши женихи. Мы смеемся: что, служба безопасности «ЮКОСа» будет расследование по поводу наших женихов вести?!»
Марина Филипповна — смущенно: «Ну не знаю, стоит ли об этом писать, но момент ревности есть, конечно. Родители уже о них не знают столько, сколько я, например. Я знаю, кто сколько раз влюблялся и когда чем болел. За эти десять лет они тридцать восемь раз лежали в госпитале. Было восемь операций, среди них — такие серьезные, как язва. Только в один год пять аппендицитов пережили. А из-за одного детдомовского мальчика я до сих пор места себе не нахожу. Он с одной почкой родился и не знал, конечно, этого, только у нас обнаружили. Так вот, этому мальчику очень беречься надо, простуживаться нельзя, а он в институт нефти и газа пошел. Я все думаю, какую бы ему работу полегче найти, он же на буровых застуживаться будет».
Юрий Григорьевич Мамонов важно добавляет: «А лежат наши дети всегда в Главном пограничном клиническом госпитале. И всегда — в офицерских палатах».
А как-то приехал один начальник погранзаставы и слезно попросил: «Возьмите мою дочку к себе. С той стороны заставы ее или изнасилуют, или убьют».
Взяли. А она в первую же ночь у всех кукол волосы пообрезала. Воспитатель прибежал к Борису Моисеевичу: «Выгнать?». Борис Моисеевич сказал: «Нет. Не выгонишь. Она уже здесь».
Она уже здесь. И надо работать. По наитию и очень старательно. Верить ей. Верить в нее. Бог не дает все сразу, а то, что дает, дает в неуловимой последовательности. Главное: без нажима. И осторожно со словами. Любое слово — пучок, смысл торчит во все стороны.
А она уже здесь.
Той девочке, когда ее привез папа, было десять лет. Теперь это девятнадцатилетняя красавица. Учится в институте. Нрава почти ангельского. Хотя огонь чувствуется. Но, кажется, все включено уже в другое — в искренность, в радость жизни, в талант. И с Борисом Моисеевичем они — первые друзья.
Лицей «Подмосковный» — бесплатный. Ни с кого здесь не берут ни копейки. А неподалеку есть другой, где вступительный взнос — восемь тысяч евро и еще за каждый год обучения родители платят по двадцать тысяч евро. (В «Подмосковном» на ребенка тратится четырнадцать—пятнадцать тысяч евро в год.) Но про тот лицей все молчат, а про «Подмосковный» нынче беспрестанно гадости говорят и пишут. И что здесь дети — исключительно новых русских, и что деньги дерут с родителей немерено, и что Ходорковский в этом лицее себе охранников, боевиков растит, гитлерюгенд и даже террористов.
Одна статья в интернете меня особенно умилила. Там разбираются все благотворительные программы опального олигарха (включая ту, благодаря которой сто тысяч сельских учителей научились пользоваться интернетом), и через каждое слово: он — жадный! жадный!! жадный!!! Ну, ребята, надо работать с прилагательными. Если человек уйму личных денег тратит без всякой прибыли — может, это все-таки не жадность, а что-то другое?
Кстати! Половина россиян уже считает, что в деле Ходорковского власть давит на судей, сообщил на днях Левада-центр.
Впрочем, возлюбленное отечество — хозяйство очень запущенное. Ненавидеть богатых — наша национальная забава. И я не однажды слышала (от молодых людей в том числе): ага, нахапали миллиарды, на детдом кинут копейки пиара ради, а мы должны этому верить?!.
Ну, во-первых: не хотите — не верьте. Силой никто не заставляет.
Во-вторых: не все миллиардеры содержат детдома. Чаще яйца Фаберже или «Челси» скупают.
В-третьих: лицей Ходорковский не за десять минут до ареста создал. И за десять лет его существования почти никто о нем ничего не знал. (Борис Моисеевич: «До ареста Миши ни одного журналиста в Коралове не было. Я никого сюда не пускал. Не знаю, может, это и неправильно, но мне казалось: ну, взяли детей — и взяли, работайте и не свистите».)
И — о злом умысле, с которым творит добро Михаил Ходорковский… Один мой приятель хорошо сказал: «Да какая мне разница, почему он заботится об этих детях? Он это делает. И это — главное».
Как говорит генерал? Здесь дети побитых людей. Например, сын генерала Гамова, которого бандиты сожгли заживо во Владивостоке. Дети после «Норд-Оста». Или — десять детей после Беслана. Кстати, после бесланской трагедии детей сюда берут и осетинских, и погибших офицеров спецназа «Вымпел».
Так из чего именно растет то, что получается?
Из простой и бескорыстной любви.
Из правильной жалости.
Из той, что есть нежность.
Да, именно так: жалость и нежность — как высшая стадия любви.
Повзрослевшей любви.
Часовня
На территории лицея была когда-то домовая церковь. Теперь от нее ничего не осталось.
Борис Моисеевич решил построить часовню. Рядом с бывшей церковью. Около братской могилы. (Здесь проходила оборона Москвы.)
Продал свою дачу, машину и на собственные деньги построил часовню. В память павших солдат.
Сын ничего не знал.
Я спросила: ну а когда узнал, сильно удивился, что вы у него деньги не взяли?
Сильно удивился в ответ мне Борис Моисеевич:
«А при чем здесь деньги моего сына? Я это сам должен был сделать. Вон та церковь, что на повороте к лицею стоит, — в ее восстановлении сын участвовал, и патриарх Алексий II ее освящал. А часовенка — мое личное.
Земля эта кровью полита — солдатиков полегло здесь ужас сколько… И мины до сих пор находят, и снаряды. Когда Коралово реставрировали, все в табличках «Осторожно, мины!» было, и мы за детишек тряслись: не дай бог, что случилось бы.
А часовенка — моя гордость, да. И — память об отце».
ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Десять лет назад их было семнадцать.
По факту рождения — дети свободы. Родились в горбачевскую эпоху. В самом ее начале: 1985 год. «Свобода», «частная собственность» — эти слова в позитивном смысле впитывали в себя с юных лет. Жизненного опыта очень мало. Но у первого непоротого поколения он бесценен.
Два года назад эти ребята окончили лицей. Генерал Юрий Григорьевич Мамонов — с необычайной гордостью: «У первого нашего выпуска — пять медалей, и все ненатянутые. Все было чисто и правильно. Министр образования области подтвердит. И все поступили в вузы».
Прошу учесть: среди этих молодых людей нет ни одного, у кого в детстве были памперсы, няни, богатые родители и сладкая жизнь. И никто из них не попал в лицей по блату. (Нельзя же, в самом деле, считать, что блат — это смерть отца-пограничника?)
Костя Маракулин — беспризорник, из детдома. Школу окончил с медалью, сейчас на одни пятерки учится в РГУ нефти и газа. Детдомовец Женя Исаков — третьекурсник Высшего военного пограничного училища. У Маши Сычевой и Алины Григорьевой отцы — пограничники, Герои России — погибли при исполнении служебных обязанностей.
Что было определено судьбой — Бог весть. Что сделал лицей? Убрал фатум.
Впрочем, давно пора дать слово самим ребятам. Послушайте, как они говорят.
О себе
«Я приехал сюда с Чукотки, из бухты Провидения. Отец у меня пограничник. Тридцать лет прослужил на Крайнем Севере. Генерал — Юрий Григорьевич Мамонов — не раз говорил нам, что мы в лицей попали за заслуги наших родителей перед Родиной. Родители многих из нас были в «горячих точках» — в Афганистане, например.
Когда я только приехал в Коралово, меня поразили красота, простор… Я деревья большие впервые здесь увидел».
Николай Бобров, 19 лет, студент третьего курса РГУ нефти и газа им. Губкина
«Конечно, я опасался, как все сложится. Первые два-три дня прошли, вроде бы все хорошо, ну, думаю, наверное, это потому, что только первые два-три дня. Потом эти два-три дня целый месяц длились, потом — год… Я думал, когда же плохое начнется? Но оно так и не началось.
Однажды мы шли с ребятами из столовой, разговаривали, и я сказал: «Ваша аппаратура…». «Наша аппаратура», — мягко, но твердо поправил меня кто-то. И я понял: это правда, мы — уже мы, а не я и они. А на летние каникулы я не хотел отсюда уезжать; нет, уже на зимние не хотел».
Максим Баборыкин, 19 лет, третьекурсник РГУ нефти и газа
«Я жила в Таджикистане, в Душанбе. Там в авиаполку служил мой папа. Я была спокойным, тихим ребенком. Но подозрительно спокойным, пугающе тихим. Неприятно, когда говорят: вы — дети войны. Но это факт. Я пережила войну в Таджикистане. Я была очень маленькой. Но помню перевернутые автобусы, троллейбусы, пустой город, страх… Конечно, родители отдали меня в лицей. Мама до сих пор говорит обо мне: «А что она здесь видела бы?»
Маша Багдасарова, 19 лет, третьекурсница РГУ нефти и газа
«Мы — обычные дети обычных военных. Тех, кто получает 200 долларов».
Маша Сычева, 19 лет, третьекурсница пединститута
«Я из Таджикистана. Мой папа — пограничник, мама — учительница. Я приехал сюда из бывшей казармы, а здесь все такое белое, красивое… Что-то есть очень правильное в том, что у нас через красоту все начиналось».
Дмитрий Черемных, 19 лет, третьекурсник РГУ нефти и газа
О педагогах
«Педагоги у нас были экстра-класса. Математику, физику в обычной сельской школе нам так преподавали, что мы и в институт поступили, и до сих пор на тех основах держимся. В Ершовской школе мы учились. Это сейчас уже на территории Коралова школу построили.
В первый же год нам показали все главные столичные музеи, и все театры, и все церкви, и потом, все годы, постоянно в Москву возили и напитывали нас, напитывали».
Коля Бобров
«Я крестился здесь, в Ершове. Моими крестными были историк Валерий Яковлевич Кошкин и литератор Татьяна Николаевна Лукьянова. Это было мое личное желание — покреститься. Я сам вызвался, созрел.
У нас на Пасху яйца красили, куличи святили, но все это было исключительно на добровольной основе, никто никого не заставлял. Наоборот, когда кто-то из мусульманских детей хотел принять православие, Б.М. и М.Ф. говорили: нет, это надо с вашими родителями согласовывать, самим нельзя…»
Коля Бобров
«Воспитательницы были с нами откровенны. Рассказывали, как мужей находили, как знакомились…»
Алина Григорьева
«Наша воспитательница Татьяна Николаевна Лукьянова очень старалась… ну, как это сказать, привить нам самоуважение, что ли. Ну, чтоб мы знали, как грамотные женщины себя ведут, да? И теперь, когда наши ухажеры нам говорят с упреками: «У-у, вы такие гордые! Такими быть нельзя», мы смеемся: «Можно! Татьяна Николаевна сказала: можно».
Таня Липовая
«Анатолий Константинович Никулин — учитель по труду — это такой настоящий русский мужик. После Бориса Моисеевича и Юрия Григорьевича мы его больше всех и любили, и боялись. Такой батя! С ним столько мужских разговоров переговорено…
…А первое время у нас даже психологов не было. Юрий Григорьевич, генерал, — наш первый психолог. Он нам сказки на ночь рассказывал».
Коля Бобров
О лицейской дружбе
«У нас один мальчик был детдомовский. Ну, у него была мама, но он все равно рос в детдоме… Короче, 2 ноября прошлого года умерла его мама. Ну, мы сбросились на похороны, и я с ним поехал его маму хоронить.
А у другого парня сестра вдруг замуж выскочила. Он, конечно, откладывал денежку... ну, короче, опять мы скинулись…
Я считаю, что ничего тут нет зазорного — попросить у брата денег… Нам и Юрий Григорьевич деньгами помогал, и Борис Моисеевич. Впрочем, мы сами не только учимся, но и работаем, и друг друга поддерживаем, так что уже не пропадем».
Коля Бобров
«Самое важное: обрести индивидуальность. Мы здесь поняли: плохо, если выражение индивидуальности будет общее.
Вот один наш лицеист стал учить японский язык, чтобы читать Мураками в подлиннике. Дело даже не в Мураками, а в том, что этот лицеист учил японский сам и для себя. Понимаете, лицей дал нам шанс. Мы могли им воспользоваться, могли нет. Но оказалось: есть выбор. Институт — работа — карьера. Или: двор — забор — бутылка. Или ты способен к саморазвитию. Или ты там, где все кончается…»
Максим Баборыкин
«Мы учились еще в пятом классе и всего пять месяцев вместе были, как погиб наш один учитель — Валерий Леонидович Саваторов. Разбился на машине. 8 марта это было. Он к нам в лицей ехал, поздравить нас… Это было такое семейное горе… Мы его помним, до сих пор свечки в церкви ставим».
Таня Липовая
О стране
«Советская система приветствовала, чтобы человек всю жизнь до пенсии работал на одном и том же месте, не рыпался, сидел тихо, а соответствует он этому месту или не соответствует, развивается или нет — не важно. А сегодняшнее время требует от человека конкурентоспособности, креативного мышления. Надо только не подвести свое время».
Максим Баборыкин
«Знаете, наши учителя и воспитатели — это патриоты. Своего дела. Своей страны. И мы хотим добиться реальных успехов. В нас как-то сразу, только мы появились в лицее, посеяли семя конкуренции. Но мы не о постах мечтаем, не о должностях. А хотим стать нефтяниками, военными, учителями. Такими — реальными, понимаете? Хотим изменять реальность».
Коля Бобров
«Свобода в нашей стране должна стать традицией. Чтоб не было больше обрыва, разрыва, пропуска, опозданий».
Максим Баборыкин
О Михаиле Ходорковском
«Я даже не удивился, когда Ходорковского арестовали. Тем, что его арестовали, они сказали, что он прав. Да, Михаил Борисович Ходорковский — не бедный человек. Но если бы боялся за свои деньги — уехал бы. Впрочем, как сказал один наш лицеист: если бы Ходорковский уехал, он был бы не Ходорковский, а Березовский. А он — Ходорковский.
Конечно, со стороны нам хорошо смотреть: вот он сделал такой жест — и остался жить в России, это смело, круто, да? Но мы здесь, а он год сидит в тюрьме, и это — совсем другое дело. И все же мне кажется, из двух вариантов — уезжать или не уезжать — он выбрал лучший.
После семидесяти лет чего-то непонятного и явно заторможенного, чем был советский опыт, трудно представить себе, что миллионы или миллиарды долларов можно заработать честным трудом. Но нельзя подыгрывать ненависти бедных к богатым, тем более специально возбуждать ее…
Мне кажется, в связи с арестом Ходорковского реальная экономика потеряла очень много.
Причем от того, что страна поворачивается назад, в СССР, пострадает больше всего молодежь. Прокормить старого человека — не сложно. Но воспитать молодого — очень, очень трудно. Молодые люди должны говорить с теми же американцами не только на одном английском языке. Но — и на одном жизненном языке. И молодежь должна жить свою жизнь. Я не хочу жить чью-то чужую советскую жизнь».
Максим Баборыкин
О Б.М. и М.Ф.
«Знаете, со стороны и не скажешь, что это родители самого богатого человека в стране. По законам генной инженерии не получается, что у таких родителей, как Б.М. и М.Ф., сын — вор, бандит, и та грязь, какую на него льют…»
Коля Бобров
«М.Ф. все про нас знает: у кого сколько сестер и братьев, у кого — какая собака, у кого мама болеет…»
Маша Багдасарова
«Хочется чего-то такого в жизни добиться, чтобы Борис Моисеевич и Марина Филипповна мной гордились бы… Ну, не знаю, чего именно… Ну, допустим, я кому-то замечательной женой стану и дети у меня будут прекрасные, и вот об этом узнают Б.М. и М.Ф. И похвалят меня. Вот это было бы мощно! И, значит, я отблагодарила их за заботу».
Таня Липовая
* * *
Одного мальчика спросили, кем он хочет быть. «Микробом», — ответил мальчик. И объяснил: «Его никто не видит и все боятся».
А другой мальчик мне, в краснодарской школе, замечательно рассказал: «У Пушкина было огромное сердце. И Дантес поэтому в него попал сразу».
Я не знаю, что стало с теми мальчиками.
Но мечты, которые удается сформулировать, имеют свойство исполняться.
Зоя ЕРОШОК, обозреватель «Новой»
21.10.2004
— Давай организуем в Коралове небольшой лицей, человек на двадцать-тридцать. Соберем детей-сирот, сейчас их так много. Займись этим.
— Ты — что? С ума сошел? Дети — это ж такая ответственность!
— Будете там с мамой жить и работать.
— Нет!
— Маленьких возьмем.
— Нет!!
— Я ж тебе говорю: сирот!
— Нет!!
— А вспомни себя.
(Из разговора Михаила Ходорковского
со своим отцом Борисом Моисеевичем Ходорковским. 1992 год)
Моисей Семенович Ходорковский погиб в сорок первом. Его жена, Евгения Абрамовна, осталась с двумя детьми — восьмилетним Борей и четырехлетней Женей. Евгения Абрамовна работала на заводе. Неделями не была дома. Маленькому Боре приходилось копаться в помойках, побираться на вокзалах и в электричках.
Коралово
Коралово — это сорок километров от Москвы. Красивое место. С очень правильными пропорциями.
Усадьба XVIII века. Огромная территория, старый господский дом, хозяйственные пристройки. Имение князей Васильчиковых, потом Шаховских, потом сменились еще двадцать два хозяина. При начале советской власти — колония, при конце — дом отдыха профсоюзов. А капремонта здесь не было, кажется, с того самого XVIII века.
Борис Моисеевич показывает фотографии: на крыше дома растут березы, окон нет, дверей тоже, обвалившиеся потолки, покосившиеся стены, груды мусора на полу.
На переделки и восстановительные работы ушло два года. Архитектор был замечательный — Михаил Хазанов. Но сколько усилий потрачено на то, чтобы сначала разобрать руины, потом всё — по камешку, по кусочкам! — собрать...
Мама
Марина Филипповна Ходорковская, в девичестве Петрова, — очень красива. Прямая спина. Глаза на пол-лица. И невероятной длины — какие бывают только у детей — ресницы.
Один человек сказал: «Хочешь понять яблоко — смотри на яблоню». И добавил: «Миша в нее. А она — стальная».
Мы знакомы четыре месяца. Говорим подолгу, откровенно. Но ни разу от нее — ни вздоха, ни стона, ни жалобы. Всегда старается сохранять насмешливый тон. Почти во всем находит повод для самоиронии.
«Здесь были жуткая грязь и глина. Машины в глине вязли. Я два года ходила по Коралову только в резиновых сапогах».
К тому времени Коралово уже несколько лет никому не принадлежало, но в печальное наследство остались двадцать четыре семьи. Это были старики. Бывшие работники дома отдыха. Как чеховского Фирса, их забыли в забитом доме. Им некуда было деваться, нечем заняться — и они запили. Марина Филипповна сказала сыну: надо что-то с ними делать, они же старики и в этой замкнутости опустившейся жизни просто погибнут; они уже сейчас испражняются где вздумают, и фекалии плывут по реке… Сын приехал, посмотрел и говорит: давай построим им дом в Ершове. (Ершово — это такой поселок в четырех с половиной километрах от Коралова.) И — построил. Хороший пятиэтажный дом. С удобными квартирами, двенадцатиметровыми кухнями. А глава ершовской администрации Виктор Васильевич Батурин выделил каждому рядом с домом по десять соток земли. Борис Моисеевич объясняет мне: «Они ж сельские люди. Им без земли нельзя». А Марина Филипповна смеется: «Я сама б не отказалась в таком доме жить».
Самый настоящий генерал
«Он — генерал. Правда генерал. Самый настоящий».
Выпускник лицея Коля Бобров говорит это серьезно, уважительно и с ударением на каждом слове.
Самый настоящий генерал — Юрий Григорьевич Мамонов — детдомовец. Может, поэтому его позвал в лицей Михаил Ходорковский, а может, потому, что «самый настоящий генерал» — пограничник. К тому времени на границах возлюбленного отечества было уже слишком много горя, слишком много сирот.
«Ну, я взял неделю срока на раздумья и поехал посоветоваться к своему другу Андрею Николаеву, он тогда погранвойсками командовал. Рассказал ему все. Короче, взялся я за это дело. А принцип набора в лицей у нас таков: есть и сироты (сейчас из 168 ребят — 33 круглые сироты), и дети из очень бедных семей, и такие, у которых не целиком родители, то мамы нет, то папы, почти все здесь такие, и дети пограничников. Но главное: я сам езжу по границам, по всяким горячим точкам и ищу там детей. Детей побитых людей».
Дети побитых людей
«Когда в Каспийске взорвали дом, показали по телевизору, как среди развалин плачет мальчик. Мать и отец у него погибли. Мы нашли этого мальчика, привезли сюда. У него глаза были… никакие. И он никогда не улыбался. Совсем никогда. Так несколько месяцев прошло. А потом вдруг засмеялся. Неожиданно и по-настоящему. Он засмеялся, а весь персонал заплакал. Потом пришли в себя и понеслось, как эхо, по лицею: «Леша засмеялся! Леша засмеялся!». Вот такое было счастье… Леша Лисичников — звать этого мальчика. Он сейчас учится в Губкинском».
Марина Филипповна говорит неторопливо, тихим, отчетливым голосом. Часто задумывается, подбирает слова:
«А у Карена Симоняна маму задавило в Спитаке, а папа служил пограничником. Помню, как только Карен здесь появился, я хотела погладить его по голове, а он сжался, испугался, отшатнулся. Я: что с тобой? А он: мне сказали, что в России ко мне все будут очень плохо относиться. Потом, уже через несколько лет, спрашиваю Карена: ты бы смог прийти к Коле в дом и застрелить его? Карен: что вы! нет, конечно!!! А я: значит, не все русские — ужасные?»
«Однажды на Коралово наехали криминал-нацмены, — вспоминает Борис Моисеевич. — «Детей богатых русских содержите?» — спросили они. Мы ответили, что у нас сироты всех национальностей, и предложили им без нашего сопровождения посетить лицей. Они посетили. И после этого их старший, такой импозантный мужик, говорит: «Потребуется наша помощь — скажите». Борис Моисеевич помолчал и улыбнулся: «К счастью, не потребовалась».
Впрочем, никто в лицее детей на национальности не делит. Был один случай. Воспитатель сказал мальчику: «У тебя армянские наклонности…» Борис Моисеевич выгнал того воспитателя в ту же секунду. И объявил всем строго: «Любой, кто будет разбирать национальности ребят, получит мое неудовольствие». Сработало. За десять лет ни одного конфликта на национальной почве.
Отстраненная нежность
(Продолжение монолога генерала)
«Миша, когда приходил в лицей, всегда обувь снимал на пороге. Я ему: ты что? зачем? А он только махнет рукой: ладно, неважно. А потом залезет с ногами на диван и слушает, что я ему про ребят рассказываю. Но самих детей к себе особо не приближал и не сюсюкал с ними. Дистанцию держал. С такой, знаете, отстраненной нежностью с ними общался. Нежностью — да, но очень, очень отстраненной. Приедет на день лицея, выступит на торжественной линейке — и все. А однажды вдруг попросил меня: «Генерал! Разреши с детьми наедине пообщаться. Только чтоб они и я». Это было три года назад. В выпускном классе дети учились. Собрались они в актовом зале. Долго разговаривали. О чем — не знаю. Ни у них, ни у него не спрашивал. Потом Миша сказал мне: «Хороших ты, генерал, детей делаешь. Но какие-то они немножко сжатые». А я — ему: «Миша! Ты мне в сыновья годишься, и то я перед тобой робею, а чего ты хочешь от них?!» Он засмеялся и велел каждому из ребят по новенькому ноутбуку выдать».
Юрий Григорьевич Мамонов молчит. Потом, без всякого моего вопроса, будто кому-то невидимому, отвечает: «И ни разу за все десять лет Миша не сказал мне: этих детей надо растить в интересах компании. Я должен это сказать, потому что это правда. Он говорил, что надо воспитывать хороших, дееспособных людей. И еще говорил: успешных!»
Повзрослевшая любовь
Собственный единственный сын уже вырос, да и рос один дома, «мальчиком с ключом на шее», так как родители много и напряженно работали, только на инструментальном заводе «Калибр» — больше тридцати лет. (Борис Моисеевич вытаскивает из рабочего стола маленькую черную коробочку, в ней что-то похожее на кристалл или алмаз, и с профессиональной гордостью заводского человека поясняет, что это образец, которым проверяются приборы, работающие с точностью до одной десятитысячной (!) миллиметра (!), и разных приборов и инструментов на их заводе выпускалось более трех тысяч наименований.)
Так вот: единственный сын давно взрослый, и рос как бы сам по себе, они всю жизнь на заводе, и вдруг — две сотни чужих детей, к тому же сирот, с никакими глазами… Ни психологических университетов, ни педагогического опыта — а почему у них по-лу-ча-ет-ся? И из чего растет то, что по-лу-ча-ет-ся?
Я понимаю так: все ощупью, по наитию, живьем, врукопашную, все на человеческом обмене… Что-то придумывается на ходу, что-то жизненный опыт подсказывает, что-то интуиция (потом уже интуиция возводится в правило), а чему-то, да, сами дети учат. И так все десять лет. Было трудно, и осталось трудно. Но это как с любимым делом или с любимыми людьми: ты можешь что-то узнать, только заплатив за узнанное ценой воображения и страдания.
Когда строили первый восьмиквартирный дом для детей (на четыре человека спальня, комната для занятий, два санузла), Марина Филипповна сказала сыну: «Миша, надо делать в каждой квартире еще и кухню». «Зачем, — удивился сын, — есть же столовая?». «Нет, — сказала рассудительная мама. — К нам на завод девочки-детдомовки из ПТУ приходили на практику, так они ничего не умели делать, абсолютно не приспособленные были к жизни. Понимаешь, когда девочка видит, как ее мама что-то готовит, она приспосабливается, присматривается, учится». Короче, сделали кухни, и не только все девочки, но и все мальчики научились готовить.
Родители (те, у кого есть) смешно ревнуют своих детей к Борису Моисеевичу и Марине Филипповне. И понятно — за что.
Таня Липовая, третьекурсница института нефти и газа, объясняет мне: «Понимаете, я прихожу и говорю: «Борис Моисеевич! Я влюбилась!». И он — очень серьезно: «Ну садись, рассказывай». Я могу доверить ему самые-самые свои тайны».
Девочки-выпускницы (почти хором, перебивая друг друга): «Марина Филипповна все время нам наказывает: надумаете замуж выходить, познакомьте заранее: надо же справки навести, мало ли кто они, ваши женихи. Мы смеемся: что, служба безопасности «ЮКОСа» будет расследование по поводу наших женихов вести?!»
Марина Филипповна — смущенно: «Ну не знаю, стоит ли об этом писать, но момент ревности есть, конечно. Родители уже о них не знают столько, сколько я, например. Я знаю, кто сколько раз влюблялся и когда чем болел. За эти десять лет они тридцать восемь раз лежали в госпитале. Было восемь операций, среди них — такие серьезные, как язва. Только в один год пять аппендицитов пережили. А из-за одного детдомовского мальчика я до сих пор места себе не нахожу. Он с одной почкой родился и не знал, конечно, этого, только у нас обнаружили. Так вот, этому мальчику очень беречься надо, простуживаться нельзя, а он в институт нефти и газа пошел. Я все думаю, какую бы ему работу полегче найти, он же на буровых застуживаться будет».
Юрий Григорьевич Мамонов важно добавляет: «А лежат наши дети всегда в Главном пограничном клиническом госпитале. И всегда — в офицерских палатах».
А как-то приехал один начальник погранзаставы и слезно попросил: «Возьмите мою дочку к себе. С той стороны заставы ее или изнасилуют, или убьют».
Взяли. А она в первую же ночь у всех кукол волосы пообрезала. Воспитатель прибежал к Борису Моисеевичу: «Выгнать?». Борис Моисеевич сказал: «Нет. Не выгонишь. Она уже здесь».
Она уже здесь. И надо работать. По наитию и очень старательно. Верить ей. Верить в нее. Бог не дает все сразу, а то, что дает, дает в неуловимой последовательности. Главное: без нажима. И осторожно со словами. Любое слово — пучок, смысл торчит во все стороны.
А она уже здесь.
Той девочке, когда ее привез папа, было десять лет. Теперь это девятнадцатилетняя красавица. Учится в институте. Нрава почти ангельского. Хотя огонь чувствуется. Но, кажется, все включено уже в другое — в искренность, в радость жизни, в талант. И с Борисом Моисеевичем они — первые друзья.
Лицей «Подмосковный» — бесплатный. Ни с кого здесь не берут ни копейки. А неподалеку есть другой, где вступительный взнос — восемь тысяч евро и еще за каждый год обучения родители платят по двадцать тысяч евро. (В «Подмосковном» на ребенка тратится четырнадцать—пятнадцать тысяч евро в год.) Но про тот лицей все молчат, а про «Подмосковный» нынче беспрестанно гадости говорят и пишут. И что здесь дети — исключительно новых русских, и что деньги дерут с родителей немерено, и что Ходорковский в этом лицее себе охранников, боевиков растит, гитлерюгенд и даже террористов.
Одна статья в интернете меня особенно умилила. Там разбираются все благотворительные программы опального олигарха (включая ту, благодаря которой сто тысяч сельских учителей научились пользоваться интернетом), и через каждое слово: он — жадный! жадный!! жадный!!! Ну, ребята, надо работать с прилагательными. Если человек уйму личных денег тратит без всякой прибыли — может, это все-таки не жадность, а что-то другое?
Кстати! Половина россиян уже считает, что в деле Ходорковского власть давит на судей, сообщил на днях Левада-центр.
Впрочем, возлюбленное отечество — хозяйство очень запущенное. Ненавидеть богатых — наша национальная забава. И я не однажды слышала (от молодых людей в том числе): ага, нахапали миллиарды, на детдом кинут копейки пиара ради, а мы должны этому верить?!.
Ну, во-первых: не хотите — не верьте. Силой никто не заставляет.
Во-вторых: не все миллиардеры содержат детдома. Чаще яйца Фаберже или «Челси» скупают.
В-третьих: лицей Ходорковский не за десять минут до ареста создал. И за десять лет его существования почти никто о нем ничего не знал. (Борис Моисеевич: «До ареста Миши ни одного журналиста в Коралове не было. Я никого сюда не пускал. Не знаю, может, это и неправильно, но мне казалось: ну, взяли детей — и взяли, работайте и не свистите».)
И — о злом умысле, с которым творит добро Михаил Ходорковский… Один мой приятель хорошо сказал: «Да какая мне разница, почему он заботится об этих детях? Он это делает. И это — главное».
Как говорит генерал? Здесь дети побитых людей. Например, сын генерала Гамова, которого бандиты сожгли заживо во Владивостоке. Дети после «Норд-Оста». Или — десять детей после Беслана. Кстати, после бесланской трагедии детей сюда берут и осетинских, и погибших офицеров спецназа «Вымпел».
Так из чего именно растет то, что получается?
Из простой и бескорыстной любви.
Из правильной жалости.
Из той, что есть нежность.
Да, именно так: жалость и нежность — как высшая стадия любви.
Повзрослевшей любви.
Часовня
На территории лицея была когда-то домовая церковь. Теперь от нее ничего не осталось.
Борис Моисеевич решил построить часовню. Рядом с бывшей церковью. Около братской могилы. (Здесь проходила оборона Москвы.)
Продал свою дачу, машину и на собственные деньги построил часовню. В память павших солдат.
Сын ничего не знал.
Я спросила: ну а когда узнал, сильно удивился, что вы у него деньги не взяли?
Сильно удивился в ответ мне Борис Моисеевич:
«А при чем здесь деньги моего сына? Я это сам должен был сделать. Вон та церковь, что на повороте к лицею стоит, — в ее восстановлении сын участвовал, и патриарх Алексий II ее освящал. А часовенка — мое личное.
Земля эта кровью полита — солдатиков полегло здесь ужас сколько… И мины до сих пор находят, и снаряды. Когда Коралово реставрировали, все в табличках «Осторожно, мины!» было, и мы за детишек тряслись: не дай бог, что случилось бы.
А часовенка — моя гордость, да. И — память об отце».
ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Десять лет назад их было семнадцать.
По факту рождения — дети свободы. Родились в горбачевскую эпоху. В самом ее начале: 1985 год. «Свобода», «частная собственность» — эти слова в позитивном смысле впитывали в себя с юных лет. Жизненного опыта очень мало. Но у первого непоротого поколения он бесценен.
Два года назад эти ребята окончили лицей. Генерал Юрий Григорьевич Мамонов — с необычайной гордостью: «У первого нашего выпуска — пять медалей, и все ненатянутые. Все было чисто и правильно. Министр образования области подтвердит. И все поступили в вузы».
Прошу учесть: среди этих молодых людей нет ни одного, у кого в детстве были памперсы, няни, богатые родители и сладкая жизнь. И никто из них не попал в лицей по блату. (Нельзя же, в самом деле, считать, что блат — это смерть отца-пограничника?)
Костя Маракулин — беспризорник, из детдома. Школу окончил с медалью, сейчас на одни пятерки учится в РГУ нефти и газа. Детдомовец Женя Исаков — третьекурсник Высшего военного пограничного училища. У Маши Сычевой и Алины Григорьевой отцы — пограничники, Герои России — погибли при исполнении служебных обязанностей.
Что было определено судьбой — Бог весть. Что сделал лицей? Убрал фатум.
Впрочем, давно пора дать слово самим ребятам. Послушайте, как они говорят.
О себе
«Я приехал сюда с Чукотки, из бухты Провидения. Отец у меня пограничник. Тридцать лет прослужил на Крайнем Севере. Генерал — Юрий Григорьевич Мамонов — не раз говорил нам, что мы в лицей попали за заслуги наших родителей перед Родиной. Родители многих из нас были в «горячих точках» — в Афганистане, например.
Когда я только приехал в Коралово, меня поразили красота, простор… Я деревья большие впервые здесь увидел».
Николай Бобров, 19 лет, студент третьего курса РГУ нефти и газа им. Губкина
«Конечно, я опасался, как все сложится. Первые два-три дня прошли, вроде бы все хорошо, ну, думаю, наверное, это потому, что только первые два-три дня. Потом эти два-три дня целый месяц длились, потом — год… Я думал, когда же плохое начнется? Но оно так и не началось.
Однажды мы шли с ребятами из столовой, разговаривали, и я сказал: «Ваша аппаратура…». «Наша аппаратура», — мягко, но твердо поправил меня кто-то. И я понял: это правда, мы — уже мы, а не я и они. А на летние каникулы я не хотел отсюда уезжать; нет, уже на зимние не хотел».
Максим Баборыкин, 19 лет, третьекурсник РГУ нефти и газа
«Я жила в Таджикистане, в Душанбе. Там в авиаполку служил мой папа. Я была спокойным, тихим ребенком. Но подозрительно спокойным, пугающе тихим. Неприятно, когда говорят: вы — дети войны. Но это факт. Я пережила войну в Таджикистане. Я была очень маленькой. Но помню перевернутые автобусы, троллейбусы, пустой город, страх… Конечно, родители отдали меня в лицей. Мама до сих пор говорит обо мне: «А что она здесь видела бы?»
Маша Багдасарова, 19 лет, третьекурсница РГУ нефти и газа
«Мы — обычные дети обычных военных. Тех, кто получает 200 долларов».
Маша Сычева, 19 лет, третьекурсница пединститута
«Я из Таджикистана. Мой папа — пограничник, мама — учительница. Я приехал сюда из бывшей казармы, а здесь все такое белое, красивое… Что-то есть очень правильное в том, что у нас через красоту все начиналось».
Дмитрий Черемных, 19 лет, третьекурсник РГУ нефти и газа
О педагогах
«Педагоги у нас были экстра-класса. Математику, физику в обычной сельской школе нам так преподавали, что мы и в институт поступили, и до сих пор на тех основах держимся. В Ершовской школе мы учились. Это сейчас уже на территории Коралова школу построили.
В первый же год нам показали все главные столичные музеи, и все театры, и все церкви, и потом, все годы, постоянно в Москву возили и напитывали нас, напитывали».
Коля Бобров
«Я крестился здесь, в Ершове. Моими крестными были историк Валерий Яковлевич Кошкин и литератор Татьяна Николаевна Лукьянова. Это было мое личное желание — покреститься. Я сам вызвался, созрел.
У нас на Пасху яйца красили, куличи святили, но все это было исключительно на добровольной основе, никто никого не заставлял. Наоборот, когда кто-то из мусульманских детей хотел принять православие, Б.М. и М.Ф. говорили: нет, это надо с вашими родителями согласовывать, самим нельзя…»
Коля Бобров
«Воспитательницы были с нами откровенны. Рассказывали, как мужей находили, как знакомились…»
Алина Григорьева
«Наша воспитательница Татьяна Николаевна Лукьянова очень старалась… ну, как это сказать, привить нам самоуважение, что ли. Ну, чтоб мы знали, как грамотные женщины себя ведут, да? И теперь, когда наши ухажеры нам говорят с упреками: «У-у, вы такие гордые! Такими быть нельзя», мы смеемся: «Можно! Татьяна Николаевна сказала: можно».
Таня Липовая
«Анатолий Константинович Никулин — учитель по труду — это такой настоящий русский мужик. После Бориса Моисеевича и Юрия Григорьевича мы его больше всех и любили, и боялись. Такой батя! С ним столько мужских разговоров переговорено…
…А первое время у нас даже психологов не было. Юрий Григорьевич, генерал, — наш первый психолог. Он нам сказки на ночь рассказывал».
Коля Бобров
О лицейской дружбе
«У нас один мальчик был детдомовский. Ну, у него была мама, но он все равно рос в детдоме… Короче, 2 ноября прошлого года умерла его мама. Ну, мы сбросились на похороны, и я с ним поехал его маму хоронить.
А у другого парня сестра вдруг замуж выскочила. Он, конечно, откладывал денежку... ну, короче, опять мы скинулись…
Я считаю, что ничего тут нет зазорного — попросить у брата денег… Нам и Юрий Григорьевич деньгами помогал, и Борис Моисеевич. Впрочем, мы сами не только учимся, но и работаем, и друг друга поддерживаем, так что уже не пропадем».
Коля Бобров
«Самое важное: обрести индивидуальность. Мы здесь поняли: плохо, если выражение индивидуальности будет общее.
Вот один наш лицеист стал учить японский язык, чтобы читать Мураками в подлиннике. Дело даже не в Мураками, а в том, что этот лицеист учил японский сам и для себя. Понимаете, лицей дал нам шанс. Мы могли им воспользоваться, могли нет. Но оказалось: есть выбор. Институт — работа — карьера. Или: двор — забор — бутылка. Или ты способен к саморазвитию. Или ты там, где все кончается…»
Максим Баборыкин
«Мы учились еще в пятом классе и всего пять месяцев вместе были, как погиб наш один учитель — Валерий Леонидович Саваторов. Разбился на машине. 8 марта это было. Он к нам в лицей ехал, поздравить нас… Это было такое семейное горе… Мы его помним, до сих пор свечки в церкви ставим».
Таня Липовая
О стране
«Советская система приветствовала, чтобы человек всю жизнь до пенсии работал на одном и том же месте, не рыпался, сидел тихо, а соответствует он этому месту или не соответствует, развивается или нет — не важно. А сегодняшнее время требует от человека конкурентоспособности, креативного мышления. Надо только не подвести свое время».
Максим Баборыкин
«Знаете, наши учителя и воспитатели — это патриоты. Своего дела. Своей страны. И мы хотим добиться реальных успехов. В нас как-то сразу, только мы появились в лицее, посеяли семя конкуренции. Но мы не о постах мечтаем, не о должностях. А хотим стать нефтяниками, военными, учителями. Такими — реальными, понимаете? Хотим изменять реальность».
Коля Бобров
«Свобода в нашей стране должна стать традицией. Чтоб не было больше обрыва, разрыва, пропуска, опозданий».
Максим Баборыкин
О Михаиле Ходорковском
«Я даже не удивился, когда Ходорковского арестовали. Тем, что его арестовали, они сказали, что он прав. Да, Михаил Борисович Ходорковский — не бедный человек. Но если бы боялся за свои деньги — уехал бы. Впрочем, как сказал один наш лицеист: если бы Ходорковский уехал, он был бы не Ходорковский, а Березовский. А он — Ходорковский.
Конечно, со стороны нам хорошо смотреть: вот он сделал такой жест — и остался жить в России, это смело, круто, да? Но мы здесь, а он год сидит в тюрьме, и это — совсем другое дело. И все же мне кажется, из двух вариантов — уезжать или не уезжать — он выбрал лучший.
После семидесяти лет чего-то непонятного и явно заторможенного, чем был советский опыт, трудно представить себе, что миллионы или миллиарды долларов можно заработать честным трудом. Но нельзя подыгрывать ненависти бедных к богатым, тем более специально возбуждать ее…
Мне кажется, в связи с арестом Ходорковского реальная экономика потеряла очень много.
Причем от того, что страна поворачивается назад, в СССР, пострадает больше всего молодежь. Прокормить старого человека — не сложно. Но воспитать молодого — очень, очень трудно. Молодые люди должны говорить с теми же американцами не только на одном английском языке. Но — и на одном жизненном языке. И молодежь должна жить свою жизнь. Я не хочу жить чью-то чужую советскую жизнь».
Максим Баборыкин
О Б.М. и М.Ф.
«Знаете, со стороны и не скажешь, что это родители самого богатого человека в стране. По законам генной инженерии не получается, что у таких родителей, как Б.М. и М.Ф., сын — вор, бандит, и та грязь, какую на него льют…»
Коля Бобров
«М.Ф. все про нас знает: у кого сколько сестер и братьев, у кого — какая собака, у кого мама болеет…»
Маша Багдасарова
«Хочется чего-то такого в жизни добиться, чтобы Борис Моисеевич и Марина Филипповна мной гордились бы… Ну, не знаю, чего именно… Ну, допустим, я кому-то замечательной женой стану и дети у меня будут прекрасные, и вот об этом узнают Б.М. и М.Ф. И похвалят меня. Вот это было бы мощно! И, значит, я отблагодарила их за заботу».
Таня Липовая
* * *
Одного мальчика спросили, кем он хочет быть. «Микробом», — ответил мальчик. И объяснил: «Его никто не видит и все боятся».
А другой мальчик мне, в краснодарской школе, замечательно рассказал: «У Пушкина было огромное сердце. И Дантес поэтому в него попал сразу».
Я не знаю, что стало с теми мальчиками.
Но мечты, которые удается сформулировать, имеют свойство исполняться.
Зоя ЕРОШОК, обозреватель «Новой»
21.10.2004
Комментарии