ПЯТЬ ЛЕТ – один ответ

В том, что операция по «освобождению заложников» в Беслане унесла больше трехсот жизней, искалечила более 500 человек, осиротила несколько сотен детей и матерей, виноватых нет.

Эта позиция российской власти остается неизменной на протяжении пяти лет, прошедших со дня трагедии. Не изменилась и после того, как президентом стал Дмитрий Медведев.

И в соседнем с Бесланом Цхинвали тоже, похоже, нет виноватых в том, что за год, прошедший после окончания «маленькой победоносной войны» с Грузией, в городе почти ничего не восстановлено, несмотря на колоссальные денежные вливания из России, и люди живут в развалинах, на руинах, только что не в землянках или норах, как звери.

И беженцам уже, похоже, никогда не вернуться на родную землю.

Накануне пятой годовщины они вновь обратились с посланиями к верховной власти. Та их посланий не читает, а они пишут, странные женщины. Словно не понимают, что у власти есть дела поважнее, чем их личные драмы пятилетней давности, которые они давно уже должны были бы пережить и… если не забыть, то хотя бы свыкнуться!
8 августа президент Медведев посетил Северную Осетию.Проезжая то ли во Владикавказ, то ли обратно, президент сделал остановку на кладбище, где похоронены жертвы бесланской трагедии. Оно находится по дороге в аэропорт, так что было бы совсем странно, если бы президент не заехал в «Город ангелов». Так называется кладбище, потому что большая часть похороненных на нем – дети: они «занимают» 186 из трехсот с небольшим могил.
Президент, видимо, торопился: на единственной распространенной агентствами фотографии видно, как стремительно он движется возложить цветы к главному монументу, только полы пиджака на ветру развеваются, и североосетинский руководитель Таймураз Мамсуров едва за ним поспевает… Впрочем, фотография – не единственное доказательство спешки. Бесланские женщины из числа потерявших во время захвата и «освобождения» школы в сентябре 2004 года детей, внуков, мужей попытались подойти к президенту с тем, чтобы передать ему письмо, ничего больше. Суть письма была во первых, как прежде говорили, его строках: «Подходит пятая годовщина бесланской трагедии. Просим вас о встрече с потерпевшими по вопросам расследования теракта, закона о статусе жертв терактов».
Подойти к президенту охрана не дала – одну из женщин ударили, другую пригрозили «расстрелять». Не верить бесланским матерям, рассказавшим мне эти шокирующие подробности, у меня нет никаких оснований: зачем им фантазировать? Тем более что подойти и передать письмо действительно не дали – очевидный и неоспоримый факт, и это главное. Это в Южной Осетии к российскому президенту, как мы видели в июльском телерепортаже, подходили рядовые граждане чужого (между прочим) государства, жали руку, благодарили за помощь. А вот собственных сограждан, в Северной Осетии, к нему не подпустили.
Какой-то умник из числа сотрудников службы охраны, уже после того, как президентский кортеж в даль умчало, решил вступить с женщинами в диалог. Поинтересовался, зачем они хотели встретиться с президентом. Кто-то, по простодушию, принялся подробно и добросовестно отвечать: мол, для того, чтобы убедить его в необходимости провести полноценное расследование теракта, ведь оно было проведено формально, круг виновников ограничили террористами, которых на месте и уложили, а руководители «операции по освобождению заложников» из числа высших чинов федеральных спецслужб, которые отдали приказ открыть по школе ураганный огонь из огнеметов, гранатометов и танков, – от этого огня большинство людей и погибли – вышли сухими из воды, никакой ответственности не понесли, продолжают продвигаться по службе...
Реакция охранника была поразительной: «А что, вам мало дали? Деньги же вам дали, что еще хотите? Почему вы не скинулись и не наняли одного киллера, вместо того чтобы бегать за президентом с письмами?»
Вот такие люди работают в наших спецслужбах, мозговитые и верующие в торжество закона. Но и этого мало. Несчастные бесланские женщины, видимо, еще не понимая, с кем имеют дело, возразили стороннику решения проблем при помощи киллеров по существу: «Хотим по закону».
Эта околесица окончательно возмутила собеседника бесланских женщин, и он подвел черту под разговором: «Чем таких, как вы, меньше будет, тем для Осетии лучше».

Стена Плача и Заговор Молчания
Наш полуохранник-полутеррорист зря тревожится: «таких», которые возмутили его чувство здравого смысла, с каждым годом становится все меньше. С каждым годом в день 1 сентября все меньше приходит людей в бесланскую школу номер один, чтобы почтить память безвинно погибших. Все забывается. Особенно если стараться забыть. Ну, а власть недвусмысленно, почти нарочито демонстрирует, что для нее трагедия в Беслане – перевернутая страница истории, не более того.
Свое письмо, подписанное более чем двумястами потерпевшими, женщины Беслана все-таки послали президенту: в отличие от своего предшественника, он, как известно, большой любитель Интернета, у него есть сайт, на сайте есть форма, воспользовавшись которой можно послать ему письмо. Но и электронные письма бывают письмами на деревню дедушке: ни ответа, ни привета. Моя знакомая еще с самых дней бесланской трагедии, Рита Сидакова, потерявшая тогда свою единственную дочь, рассказывает, что таких писем они отправили г-ну Медведеву не одно и не два. И ни разу не получили в ответ даже отписки. Теперь вот собираются написать жене президента – может быть, ее материнское сердце как-то тронет обращение матерей, потерявших своих детей?
Может быть. Но пока что «официальная Россия» по случаю пятилетия бесланских событий – первой, извините за такое дурацкое в данном случае прилагательное, «круглой» даты в истории этой трагедии, – умудрилась никак не выразить своих чувств и мыслей. По словам той же Риты, в комитет «Матери Беслана» пришла лишь телеграмма от уполномоченного по правам человека Владимира Лукина. Не то чтобы эти женщины очень ждали телеграмм на правительственных бланках, но просто их отсутствие красноречиво говорит само за себя.
Не было в Беслане и никаких официальных делегаций в этот день (в первые два-три года все-таки приезжали), а федеральные телеканалы не сочли необходимым вспомнить о нем даже в рамках коротких новостных сюжетов. Первого сентября они крутили репортажи о том, как напутствовал детей довольно-таки косноязычный архангельский губернатор, и как адыгейский президент подарил всем подведомственным ему первоклассникам в этот день портфели и тетради. Адыгейский репортаж выглядел анекдотично – наверное, дети пришли в школу уже с портфелями, купленными родителями загодя, зачем, спрашивается, им по второму портфелю? Но не в этом, конечно, дело.
Президент Медведев в видеообращении по случаю 1 сентября, размещенном на его сайте, о Беслане не помянул ни словом. Поехал в этот день в московскую школу, где учатся дети, у которых проблемы со здоровьем, очень человечно себя вел, доказав, как повторял Маркс, что ничто человеческое ему не чуждо. Но ведь человеческое это одно, а понимание государственных интересов, тактики и стратегии, которой должна руководствоваться Власть, – зачастую совсем другое. Во всяком случае, так, мне кажется, наша власть это интерпретирует, отделяя человеческое от государственного.
А бесланские женщины 1-3 сентября устроили в школе номер один круглосуточную вахту. Расписали все заранее, приходили группами, по три-пять человек, сменяя друг друга каждые два-три часа, и сидели на лавочке на пепелище, где погибли их дети и где теперь по стенам развешаны их портреты. Вот уж, действительно, Стены Плача получились!
Бедные, они не понимают, вернее, не хотят понять тактику и стратегию власти. А вы-то, надеюсь, понимаете? Она ведь нехитрая, и заключается в том, чтобы превратить Беслан в личное, частное дело этих женщин, потерявших в мирное время под ураганным огнем из федерального оружия своих детей.
На самом деле охранник все правильно сказал с точки зрения тех, кого он по долгу службы охраняет. Власть, в ее понимании, свое дело сделала, свой долг выполнила: она этим безутешным матерям денег дала. Действительно, немало денег дала – особенно по меркам нашей страны. (Вон, жертвы загадочных взрывов на московской улице Гурьянова в 1999 году до сих пор никакой компенсации не получили.) Чего еще они от нее хотят, почему не утешатся?

Беслан – Цхинвали. Отступление первое, нелирическое
С Бесланом произошла, конечно, еще одна странная вещь. Прошлогодние события по соседству, в Южной Осетии, почти совпавшие с днями годовщины бесланской трагедии, словно окончательно оттянули от нее внимание и интерес власти. И сочувствие так называемой общественности. Мы так бурно сопереживали жителям разрушенного грузинской армией Цхинвали, и это сопереживание так активно поддерживалось (а порой и спекулятивно раздувалось) средствами массовой информации, прежде всего электронными, что бедный захолустный Беслан оказался в глухой тени крупного международного конфликта с огромными человеческими потерями.
Удивительная вещь: когда пять лет назад в течение трех дней разворачивалась на наших глазах бесланская трагедия, российская власть и официозные СМИ всячески стремились «минимизировать» ее масштабы. Мы помним, как сперва нам лгали, что заложников в школе несколько десятков человек, потом – что их немногим больше ста… Ложь была подлой и малодушной. Я помню, как моя дочь-школьница воскликнула, увидев один из первых телерепортажей из Беслана: «Они что, считают нас за идиотов?! Как могло в школе на первосентябрьской линейке оказаться всего лишь сто человек?!»
Борьба за бесланские цифры и факты между лживой властью и независимыми экспертами и журналистами продолжается по сей день. Громко говоря, эта борьба между правдой и ложью на длинных и тонких ногах, прямо как в песне Высоцкого.
Так вот, а с Цхинвали было все наоборот. Власть и государственные СМИ с самого начала в разы превысили цифры потерь среди мирного населения Цхинвали. Хотя опять же, с самого начала было очевидно, что таких потерь быть не могло: несколько тысяч убитых в городе, где жителей-то в самые благополучные времена было чуть больше 30 тысяч. Да там похороны и поминки должны были быть в те дни на каждом шагу, написал я тогда, оказавшись в Цхинвали по свежим следам событий. (Именно так, между прочим, накрылся сплошным трауром сопоставимый по населению с Цхинвали Беслан в первую сентябрьскую неделю 2004 года.)
И тут официальная ложь довольно быстро была выведена на чистую воду: честный подсчет убитых в Цхинвали показал, что их было немногим больше ста, вместе с военными потерями. Все равно большая цифра, каждая смерть, тем более мирного жителя, – потеря. Только зачем врать?
Удивительная оптика российской власти – какая-то подзорная труба, которую она вертит в руках, то так, то сяк к глазу приложит: на своих граждан и их трагедии смотрит с обратного конца этой трубы, как бы в уменьшительное стекло, на чужих –  в увеличительное. И не потому, что сильно сочувствует этим чужим. Просто так ей выгодно.
Пусть читатель поймет меня правильно: я нисколько не хочу ни принизить цхинвальскую трагедию, ни противопоставить ее бесланской. Сам я в августе прошлого года курсировал между Бесланом и разгромленным Цхинвали, видел своими глазами людей, чьи жилища превратились в груды камней, и они на этих руинах и жили, готовили пищу, нянчили детей. Видел превращенные в груды камней жилища, из которых люди ушли навсегда, побросав годами нажитый скарб, цветущие сады, плодоносящую землю, которую они и их предки обрабатывали десятилетиями, если не веками. Это была картина последствий войны – не очень даже сопоставимая с тем реальным, по военным меркам весьма скромным масштабом пятидневного российско-грузинского боестолкновения.
И трагедия Цхинвали очень прочно связалась для меня с трагедией Беслана.

Команда: «Газ!» Отступление второе, еще менее лирическое
И на этот раз из Беслана я отправился в Цхинвали. Хотелось повидать тех обездоленных, с которыми я встречался год назад, посмотреть, как изменилась к лучшему их жизнь, и в целом – как восстанавливается после разрушительного для нее прошлогоднего августа маленькая республика. Ведь на ее восстановление, согласно официальным данным, Россия уже выделила 10 млрд рублей – полтора миллиарда в прошлом году и еще восемь с половиной миллиардов в этом. Всего же в течение трех лет общий объем российского финансирования восстановительных работ в Южной Осетии должен составить около 20 млрд рублей. Почти миллиард долларов: колоссальные вложения в республику с населением меньше 50 тысяч человек и площадью меньше 4 тысяч квадратных километров. Тем более что пострадала от военных действий и нуждается в восстановлении не вся Южная Осетия, а только Цхинвали. Да его заново можно отстроить на ровном месте на такие деньги!
Цифры вложений выглядят тем более внушительными, что за их пределами остается масштабная гуманитарная помощь. Не входят в эти 20 млрд и затраты на строительство газопровода Дзуарикау – Цхинвали, благодаря которому российский газ потек в Южную Осетию в обход Грузии.
Газопровод, который обошелся Газпрому в 15 млрд рублей вместо сметных 10 (информация самого Газпрома), был торжественно сдан в эксплуатацию этим августом. Странным образом, правда, церемония приемки была виртуальной и происходила в Москве. Под объективами телекамер глава Газпрома Миллер по мобильному телефону давал команду пустить газ, получал в ответ сообщение, что газ пошел, и изустно передавал его находившемуся рядом премьер-министру Путину. Почему, собственно, Путин и Миллер не удостоили личным присутствием завершение «стройки века» (это самый высокогорный газопровод в мире) и почему, помимо «картинки» из штаб-квартиры Газпрома на московской улице Наметкина, нам не показали «картинку» собственно с открытия газопровода – остается только догадываться.
Мои осетинские собеседники из числа связанных со строительством газопровода людей утверждают, что там не завершено и половины от необходимого объема работ. И теперь неясно, как их завершать: деньги потрачены все. Газопровод пущен, но к нему не подведена нормальная дорога с твердым покрытием, пригодная для круглогодичного использования: обустроена так называемая «пионерка» – грунтовка, пригодная лишь для передвижения по ней спецтехники. Не завершен ни один мост по маршруту газопровода. Отсутствие нормальной дороги и мостов означает, что при возникновении любой внештатной ситуации аварийные бригады не смогут добраться до места происшествия. А дело происходит на высокогорном Кударском перевале, где такие ситуации могут возникнуть очень скоро – например, когда осенью в горах пойдут дожди. Не начинались работы по инженерной защите газопровода: «гибкую плиту», предназначенную для его предохранения от внешних воздействий, даже не завозили на трассу. То есть трубу ничто не защищает сегодня ни от дождей, ни от потенциальных диверсантов. Проще говоря, «голая» труба лежит на земле.
Этого мало: отсутствуют системы управления и безопасности – не выполнены работы по оптико-волоконной связи и телемеханике, по оборудованию пожарной сигнализации, по радиосвязи. Не смонтировано резервное автономное электропитание. Газопровод длиной 169 километров сегодня обслуживается практически «на глазок», и малейшая неполадка парализует его работу.
У меня нет оснований думать, что люди, рассказавшие мне о том, что на самом деле представляет собой газопровод, лгали, задавшись целью, скажем, оклеветать южноосетинское руководство во главе с г-ном Кокойты. Тем более что строила газопровод компания, принадлежащая главному противнику г-на Кокойты, г-ну Джуссоеву. Вместе с тем, нет оснований и думать, что мои собеседники – из стана Кокойты, и клеветой на газопровод «сливали» компромат на Джуссоева. Кокойты восторженно рукоплескал пуску газо-провода, и о его недоделках и просчетах предпочитает молчать, так что дистанцироваться от этой «стройки века» ему явно либо не хочется, либо не удается.
Ну, а то, что вот такую продукцию ударного труда «принял» сам премьер Путин? Подставили, конечно. Но неужели до ушей российского «императора газа», как его, не то льстиво, не то насмешливо, называют некоторые СМИ, не доходила та информация, которая дошла, скажем, до моих?

Пир на месте чумы
Въехав через Рокский тоннель на территорию нового непризнанного государства, с приметами активной трудовой деятельности я столкнулся очень скоро. Впрочем, здесь расстояния такие, что все близко и скоро, если бы не блок-посты, то не заметишь, как в это государство въедешь, как из него выскочишь. Хотя, мало ли на свете карликовых государств?
В населенном до прошлого августа грузинами южноосетинском селе Тамарашени идет большая стройка – целый микрорайон на две сотни малогабаритных коттеджей с разноцветными крышами. Здесь же и школа, и поликлиника, и магазины: в общем, вся инфрастуктура. Школу как раз на наших глазах открывают: звучат речи, фанфары, гимны РФ и ЮО. Чудно, конечно: чего открывать школу, если дома не только не заселены, но и не закончены – во многих не вставлены даже стеклопакеты? Но это, впрочем, понятная российско-советская показуха: у нас школы открывают к приезду высокого начальства, а не к тому дню, когда дети должны в них прийти и сесть за парты. Начальство приехало, ленточку разрезало – школу можно после этого обратно закрыть на несколько месяцев.
Тем более что начальство здесь нигде подолгу не задерживается. Едва мы отъехали от школы, не дождавшись конца церемонии, как мимо нас с вертопросвистом, как сказал бы поэт, пронеслась кавалькада черных «Лексусов» с одинаковыми номерами 001 и с диким воплем из мегафона: «Водитель «Субару», прижмись к обочине!» Хорошо, успели прижаться. Большие начальники – они и в маленьком государстве большие начальники. Если это государство «российского типа».
Впрочем, гораздо больше потемкинского «открытия» школы, в которой пока что некому учиться, смущает другое. Микрорайон построен на пепелище. Здесь жили люди, которые накануне 8 августа 2008 года вынуждены были в одночасье сняться с родных мест и уйти в Грузию, не взяв с собой почти ничего, по коридору, предоставленному российской армией. Эти люди в большинстве своем не были виноваты ни в чем, кроме того, что были грузинами. Жили здесь десятилетиями и веками, прекрасно трудились на земле, кормили всю остальную Южную, а заодно и Северную Осетию. От политики были чрезвычайно далеки, как любые крестьяне в любой стране мира, с осетинами ладили – полно было смешанных семей. К идиотской авантюре Саакашвили не имели ни малейшего отношения, хотя в душе, наверняка, поддерживали идею воссоединения Южной Осетии с остальной Грузией. Ну так весь мир, кроме России и Никарагуа, по сей день считает Южную Осетию неотъемлемой частью Грузии, считать так – ненаказуемо. Нет никаких свидетельств того, что грузинские власти формировали из крестьян, проживавших в селах Тамарашени, Кехви, Нижнее и Верхнее Ачавети, какую-либо «пятую колонну», чтобы нанести с ее помощью некий дополнительный и сокрушительный удар по Цхинвали. Да и зачем? Грузинская армия без всякой «пятой колонны» подавила бы сопротивление Южной Осетии за считанные часы, если бы не подоспела российская.
Итак, эти люди не воевали и не совершили никаких преступлений в мирной жизни. И никаких преступлений, им, собственно, и не инкриминируется. Они просто ушли, стали вынужденными беженцами, чтобы не попасть под горячую руку, избежать несправедливой расправы и самосуда. Вместо них удар на себя приняли их дома, земля, скот, сады. Все было разрушено, сожжено и разграблено, как по команде. Впрочем, почему «как»? Совершенно очевидно, что по команде мародеры и действовали. В грузинских деревнях Южной Осетии не осталось ни одного целого строения – эту удручающую картину я описал на страницах «Совершенно секретно» год назад, когда побывал здесь впервые. Крохотную церковку остереглись, правда, тронуть, не преминув разгромить современную хорошую больницу, при которой она была построена. Мы на этот раз проверили: церковка так и стоит, необиженная, под сенью огромного, насчитывающего не одно столетие тутового дерева. Ну, почти необиженная: лампочки повывертывали, дверную ручку свинтили…
Поражал тогда размах и бессмысленность этого варварства: зачем было громить дома, когда в Цхинвали тысячи людей остались без крова? Зачем было не оставлять камня на камне от поликлиник, больниц, школ, магазинов, бензоколонок, салонов красоты, банков – всего этого было в избытке в зажиточных, гораздо лучше всей остальной Южной Осетии живших грузинских селах? Чтобы теперь все это строить заново? Что же, в эту разоренную землю можно «закопать» не один российский миллиард, по сути дела отнятый у наших пенсионеров, льготников, бюджетников.

Я не люблю эту риторику, немного демагогическую, насчет пенсионеров и льготников, но, тем не менее, почему за их счет должны набивать себе карманы теперь уже не только российские жулики и коррупционеры, но еще и южноосетинские?
Никто, ни по какому закону не лишал здешних хозяев их собственности. По идее, они могут в любой момент сюда вернуться и потребовать назад хотя бы то, что осталось в целости, – землю. Но это было бы возможно, если бы дело происходило в каких-то цивилизованных краях, а не в здешних, не то российских, не то южноосетинских. Я так говорю, потому что, будем честны и признаемся, положа руку на сердце: в самостоятельное политическое и экономическое будущее и независимость «Республики Южная Осетия» из всех стран мира меньше всего верит Россия. Всем нам понятно, что этот клочок земли – никакое не государство, а новый, неизвестно зачем прирезанный политическим руководством к России надел. Словно у нас с теми необъятными землями, которые есть, недостаточно забот и все они уже обустроены…
Знаете, как, не скрывая иронии, называют нынешнюю «независимую» Южную Осетию северные осетины, никогда, к слову, не страдавшие комплексом «разъединенной нации», никогда не собиравшиеся с южными объединяться и сегодня, как черт от ладана, шарахающиеся от этой теперь уже вполне реальной перспективы? Страна Цхинвалия. Помните, у Высоцкого: «пришла страна Лимония, сплошная Чемодания…» («Северяне» вообще большие шутники. Еще раньше они насмешливо расшифровывали аббревиатуру ЮОР (Южно-Осетинская Республика) как «Южно-Офриканская республика».)
Глядя на стремительное строительство новых микрорайонов на месте грузинских сел, возникают неприятные ощущения и ассоциации. Словно на захваченных землях противника, стерши с их лица все признаки его существования, торопятся возвести нечто, как бы столбя эти земли, чтобы их настоящим, законным хозяевам некуда было вернуться. Они, предположим, вернутся, а им скажут: «Какое Тамарашени? Не было здесь никакого Тамарашени. И вас здесь никогда не было и не жило!»
Да нет, конечно, никогда они сюда не вернутся. Знают, с кем имеют дело.
Мы проходим, проезжаем, одно за другим, эти села. На развалинах некогда фундаментальных, на десятилетия строившихся домов – их, наверное, и разгрохать не так просто было, не всякий танковый снаряд пробивал такие стены – краснеют и чернеют надписи: «ЗАНЯТО». Это люди торопятся присвоить даже чужие руины. Говорят, на то дано негласное разрешение и даже распоряжение – окончательно разобрать чужое по рукам. Какой-то уборной веет от этих омерзительных надписей.

Манана. Отступление третье, лирическое
Она позвонила мне год назад, после публикации первого моего материала, написанного по свежим следам российско-грузинской войны и поездки на недавнее «поле боя». Ее зовут Манана, она грузинка, замужем за осетином, живет во Владикавказе. Родилась в Нижнем Ачавети, там оставался отчий дом вплоть до 8 августа. Накануне войны отец, жена брата (осетинка) с детьми, в общем, все, кроме брата, Нодара, ушли в Грузию. Брат остался, сказав, что переждет эти события, сохранит дом, дождется их возвращения. Через несколько дней она получила известие, что брата тогда же,
8 августа, убили, и его тело лежит во дворе их дома. С большими трудностями она с сыном пробралась в Нижнее Ачавети, уже начавшее разлагаться тело брата пришлось захоронить прямо во дворе разграбленного, разрушенного отцовского дома, да еще под прицельным снайперским огнем.
Она позвонила мне тогда, чтобы поблагодарить за сочувственное отношение к тем ее соотечественникам, которые оказались без вины виноватыми, сверх всякой меры заплатили по счетам политических авантюристов, лишились родной земли, дома, всего нажитого многолетним честным трудом. И еще она спрашивала совета: как добиться того, чтобы брата перезахоронить по-человечески, по-христиански, на их семейном кладбище на окраине села, в котором ее род жил с незапамятных времен.
В течение года мы перезванивались, и в этот мой приезд наконец встретились. На меня нашло какое-то затмение, я не позвонил ей сразу по приезде во Владикавказ, и сообразил, что забыл позвонить, уже подъезжая к Цхинвали. Но она вызвалась сама приехать в Южную Осетию, попросив лишь дождаться ее там. Мы встретились где-то на обочине Транскавказской магистрали, она отпустила такси, на котором приехала, и мы отправились в ее родное Нижнее Ачавети. Теперь уже, наверное, правильно будет говорить «бывшее Нижнее Ачавети», потому что в грузинских селах Южной Осетии не осталось ни одного указателя со старыми названиями, и скоро, надо ожидать, появятся новые – с новыми именами сел.
Тяжелое это зрелище, я вам скажу: человек, идущий на пепелище дома, в котором он родился и провел детство и юность. Нет нужды добавлять, что Манана – мужественная женщина, это и так очевидно из моего рассказа, но и она не могла сдержать волнения… Какого волнения! Почти что транса, в который она впала, ступив на околицу родного села и идя от одного разрушенного дома к другому, пробираясь между уже проржавевшими остовами «Икарусов» и еще каких-то искореженных машин поменьше, обломками труб… Почти что шатаясь, она шла, показывая по пути: вот там, на горе, стояла школа, в которую она ходила; а вон на том холме, по преданию, захоронена первая грузинская царица Тамар… Ее муж, между прочим, был осетин, и с тех пор в жилах грузинских царей всегда текла часть осетинской крови.
А я в это время думал, что вот мы идем по этой разоренной, умершей деревне, в которой живой осталась только неубиваемая природа – яблони, груши, айва, клонящиеся под грузом своих поспевших плодов, – идем, связанные общей целью и общими поисками, похожие на персонажей какого-то нового, еще не снятого «Сталкера»: грузинка Манана, мой друг, осетин Аслан, и я, русский, – и это тоже символ, ничуть не менее значимый, чем царица Тамар с ее осетинским мужем…
Манана заблудилась, нервничала, пеняла на себя – как же так, не может найти дорогу к родному дому, по которой ходила первые 22 года жизни… А я про себя подумал: да как же ее можно найти, что осталось от той дороги? Какая-то полная ей противоположность, только окопов и воронок от бомб не хватает. Когда мы наконец пришли, я увидел, что от дома сохранилась лишь груда камней. Совершенно не отличимая от груды камней, в которую был превращен соседний дом. В том, соседнем доме, не преминула добавить Манана, жили осетины, которые тоже вынуждены были бежать. Правда, в Россию, а не в Грузию. И в другом соседнем доме – тоже жили осетины.
В общем, от всего этого семейного очага «в живых» остались только две огромные яблони. Когда Манана и ее сестра были совсем маленькими, отец им дал по веточке и сказал: «Посадите, и посмотрим, чья выше вырастет!»
Оба дерева за четыре с лишним десятилетия вымахали так, что определить сегодня, какое выше, уже и не представляется возможным. Да и зачем? Все – в прошлом, все мертво. Только деревья живы – с них кому-то еще не раз предстоит снять не им выращенный богатый урожай.
…Войдя в уже заросший бурьяном двор, Манана наклоняется к воткнутому в землю, едва приметному крестику, сделанному из двух перевязанных черной лентой прутиков. Здесь захоронен брат. Ставить на этом месте какое-нибудь более основательное надгробие не только бессмысленно, но и рискованно: унесут, и еще могилу разорят. Манана вспоминает, что когда год назад они с сыном пробрались в село, чтобы захоронить тело брата, то ворота на входе к ним во двор еще были целы. Сын поехал в Цхинвали за гробом, к воротам пришпилил записку: «Люди добрые, по-братски прошу: не трогайте эти ворота еще несколько часов, до похорон, вечером сможете забрать!» Когда вернулся, ворот уже не было…
Еще, без всякой злобы, она рассказывает, как ее владикавказский сосед, милиционер-гаишник, недавно, напившись, пришел к ней и признался: «А ты знаешь, что это я твое село сжег?» Она ему в ответ: «Зачем, Олег? Ты бы попросил, я бы разрешила тебе жить в моем доме…»
Не знаю, поставила ли такая реакция гаишника-погромщика Олега в тупик. Но, наверное, все-таки в нем идет какой-то «процесс», раз он заявился к Манане с таким признанием.
Манана, как какая-то грузинская Антигона, все одержима идеей перезахоронить прах брата на семейном кладбище, за околицей. Только об этом и говорит, присев над его могилой, поправляя ленточку на кресте из прутиков, подливая свежей воды в стоящие у изножья этого крестика несколько стаканов и пластиковых бутылок. И еще, словно в оправдание, – о том, что их отец прошел всю Великую Отечественную, был организатором комсомольской ячейки в этом селе. Ее невестка – напомню, осетинка – жена, теперь уже вдова Нодара, преподавала в сельской школе русский язык.
Манана – вовсе не для того, чтобы мне «подыграть», а совершенно искренне – клянет безумца Гамсахурдиа, первым провозгласившего бандитский лозунг «Грузия – для грузин» и обрекшего тем самым небольшую многонациональную страну на распад и раскол. Она ругает «сумасшедшего» Саакашвили, затеявшего эту авантюру, в результате которой у него самого не упало с головы ни единого волоса, а вот Нодар свою голову сложил ни за что ни про что во дворе родного дома. И дом погиб. Правда, из рассказа Мананы я почерпываю и то, что ее невестка-осетинка получила в Грузии четырехкомнатную квартиру, единовременно 10 тысяч долларов компенсации за потерю кормильца и хорошую работу. Конечно, это политический жест – другие грузинские беженцы, еще начала 90-х, до сих пор живут в общежитиях и гостиницах. Но что-то я не слышал о таких жестах правительства Кокойты в отношении осетин, потерявших кормильцев и кров в августе прошлого года.
Наивная Манана спрашивает у меня, можно ли подать в суд и попытаться через суд вернуть хотя бы землю. Тем более, что она – российская гражданка. Надо попробовать, говорю я, ведь в местных кадастровых и прочих книгах зафиксированы их права собственности. Не тут-то было: оказывается, все архивы грузинских деревень, все реестры, все книги записей актов гражданского состояния сгорели в августовском прошлогоднем огне. Такой вот был «точечный» пожар. И нет и не будет на него Воланда, который извлек бы из воздуха «домовую книгу застройщика» и восстановил в ней справедливость и правду.
Напоследок Аслан, большой любитель философии и немного мистик, подбирает какой-то круглый небольшой камень из развалин дома Мананы и отдает ей, чтобы она его сохранила на память. По-моему, от этого дара она вообще едва не лишается чувств, но не подает виду и принимает его. Мы уходим. Я замечаю, что на единственном сохранившемся обломке стены дома тоже уже выведено смердящее: «ЗАНЯТО». Простите, но мне действительно кажется, что это слово намалевано не краской из баллончика, а дерьмом.

Страна Цхинвалия
Приехав в Цхинвали, мы первым делом направляемся в Еврейский квартал. Так называемый Еврейский, потому что евреев в Цхинвали давно не осталось, большая часть выехала еще в 1970-80-е, оставшиеся – в начале 90-х. Когда-то это была могучая община, достаточно сказать, что к концу девятнадцатого века в Цхинвали было шесть синагог. В начале двадцатого века евреев в Цхинвали было больше, чем какой бы то ни было другой нации, – больше, чем грузин, и в четыре раза больше, чем осетин. Советская власть, конечно, с этими «еврейскими штучками» покончила, закрыв пять синагог из шести. Последний раввин держался до предела, уехал из Цхинвали в 1995 году. Цхинвальские евреи были своеобразные – на идише не говорили, только по-грузински. Как, между прочим, и южные осетины грузинским владеют едва ли не лучше, чем осетинским, и даже говоря между собой, часто предпочитают грузинский.
Напомню читателю, что Еврейский квартал больше всего пострадал в августе прошлого года. От него грузинские системы залпового огня советского производства почти что не оставили камня на камне, как российские танки – от грузинских деревень. И как в тех деревнях устояла лишь церковка, так здесь – старинная, единственная оставшаяся в городе синагога. С той только разницей, что церковку пощадили, а синагога просто оказалась «Граду» «не по зубам». То есть покорежили ее изрядно, но в груду камней превратить не смогли.
Как год назад Еврейский квартал поражал воображение степенью варварских разрушений, словно военные действия здесь шли не несколько дней, а несколько месяцев, как в Сталинграде, так и сегодня он поражает – ровно тем же. Ничего за год не сделано и не восстановлено. Вырыт один-единственный котлован, как раз напротив синагоги. Начали его рыть, по свидетельству местных жителей, два месяца назад. До этого, то есть в течение 10 месяцев после того, как война была окончена и выброшен лозунг «Все силы на восстановление Южной Осетии!» вообще никаких признаков строительства в окрестностях не было. Куда зарыты российские миллиарды? Ведь с этого квартала восстановление города нужно было начинать – здесь сотни людей остались без крыши над головой, я их встречал в прошлом году сидящими на развалинах их домов, на битых кирпичах пеленающими детей, здесь же, чуть ли не на кострах, готовящими пищу, ночующими под звездным небом.
Все так и осталось. Только людей стало меньше. Зимовать в таких условиях все же было непросто даже для привычных к лишениям местных жителей. Кого-то, как мне рассказали оставшиеся, приютили здешние родственники, кто-то перебрался в палаточный городок, кто-то уехал в Россию. Нового жилья власти пока не построили никому. О микрорайоне с разноцветными крышами на окраине Тамарашени мои собеседники в Еврейском квартале слыхом не слыхивали – он явно не про них. Да что там не построено ни одного нового дома – ни одного дома власть не помогла людям отремонтировать, все делают своими руками, на свои средства, из каких-то подручных материалов латают бреши в стенах и крышах. Материальная помощь – мизерная: одна из моих собеседниц на семью из четырех человек, на ремонт сильно пострадавшего во время обстрела дома как-то раз получила 50 тысяч рублей, на том, как говорится, и заговелись.
А люди здесь живут замечательные. Сперва немного стесняются, со смущенной улыбкой глядят на фотокамеру, но тут же осваиваются, зовут в дом – главным образом, показать следы прошлогоднего разгрома, угощают кофе. При виде местных детей я вспоминаю Юрия Олешу: «подошла цыганская девочка величиной с веник». Они, действительно, похожи на цыганят: худенькие, чумазые, неухоженные, в цыпках, с огромными, в пол-лица, глазами.
Григорьич, задрав майку, показывает мне свежие шрамы от недавней операции – ради нее он ездил в Ростов, естественно, на свои кровные, местная администрация не дала ни копейки. Григорьич проводит меня в подвал своего дома, который во время обстрела и бомбардировки приютил и спас пятнадцать человек. Чудесным спасением, по мнению Григорьича, все они обязаны Господу Богу и его, то есть не Господа, а Григорьича, домашнему вину. Когда снаряды рвались совсем близко, Григорьич подносил к дверному косяку чарку с вином и просил Бога, чтобы он их уберег. После очередного избавления чарку, естественно, осушал. Обстрел был интенсивный, многочасовой, выпить пришлось немало, пока наконец грузинские системы залпового огня не были полностью подавлены, а грузинские наемники – выбиты из квартала. Но Григорьич, я смотрю, человек и к житейским испытаниям, и к вину привычный. Тем более, что вино замечательное: Григорьич предоставляет мне возможность в этом убедиться.
– Чего же вы за эту власть, которая вам ни копейкой, ни кирпичиком не помогла, проголосовали? – немного заплетающимся языком спрашиваю я у Григорьича, имея в виду прошедшие в конце мая парламентские выборы, на которых была зафиксирована 80-процентная явка (это при том-то, что неизвестно, сколько сегодня в республике осталось проживать человек) и сокрушительная победа пропрезидентской партии «Единство» («Единой Осетией» Кокойты, видимо, называть свою партию не решился: звучало бы двусмысленно).
– Это кто за них голосовал? – немного даже обижается Григорьич. – Я не голосовал. Из наших, из квартала, тоже никто не голосовал. Они сами за себя проголосовали, в рот им компот!
Обратите внимание, как деликатно: «в рот им компот»! Не вульгарно, не грубо, без мата. Но, с другой стороны, вином своим замечательным Григорьич не собирается, даже на словах, потчевать этих малых, носящихся по его земле на «Лексусах» с одинаковыми номерами и собирающих щедрый урожай с его беды.
После Еврейского квартала мы объезжаем остальной город и почти всюду видим ту же самую картину, что и год назад. Даже там, где достаточно было косметического, но необходимого ремонта – заменить оконные рамы, а то и просто вставить стекла, – и этого не сделано. Там же, где строительные работы ни шатко ни валко, но все-таки идут, бросается в глаза, что на всех объектах работают почти исключительно гастарбайтеры (их разрез глаз с осетинским не спутаешь). А почему? Местное население, что, полностью обеспечено работой где-нибудь на высокотехнологичных цхинвальских производствах? Да что-то сомневаюсь, глядя на слоняющихся по улице местных жителей разных возрастов. Разгадка простая: гастарбайтерам платить надо меньше. А можно и вовсе не платить.
На этом бережно сохраненном фоне военной разрухи чистенькими пятнышками выделяются: две школы, больница, поликлиника, аптека. Да-да, я знаю, помню по прошлому году, это объекты, которыми занималось МЧС. Оно свои обязательства выполнило.
А остальное – зияющие пробоины в стенах домов, черная от сажи и копоти штукатурка. Даже надписи на стенах – прошлогодние: «Саакашвили – сволочь!» Так-то оно, возможно, и так, не стану спорить. Но, кажется, не только он. Пора бы обновить.

Руки прочь от нашей школы!
От Цхинвали до Беслана – дорога прямая и короткая. Не только в буквальном, географическом смысле слова.
Вернувшись из «Страны Цхинвалии» в Северную Осетию, уже в день отлета в Москву, я, конечно, снова с утра иду в школу номер один. Бесланские матери исправно несут свою вахту. Рита Сидакова просит меня сделать запись в памятной книге. Старая вчера как раз закончилась, исписана последняя страница, выложили новую, но люди, видимо, стесняются, никто не решается ее «обновить». Я делаю довольно пространную запись. Сажусь в сторонке, на одну из этих лавочек из физзала, наблюдаю. Люди подходят, читают, но никто так и не берется за карандаш. Я думаю: может быть, я их отпугнул своим красноречием, размахавшись на целую страницу? Но, в конце концов, это моя профессия – в слове выражать, что я думаю и чувствую. И, может быть, не только я, но и те, кто думает и чувствует, как я, но не имеет навыка сформулировать это в письменном слове.
Мимо меня проходит молодая мама с маленьким сыном, рассматривая фотографии погибших детей. Мальчик спрашивает:
– Мама, не понимаю, что здесь случилось?
– Что случилось? Детки погибли.
Надо же, как точно и кратко все сформулировала.
Ко мне подходит немолодая женщина, представляется: «Я Зарема, у меня в школе погибла племянница, она учительницей была, вон там, в третьем ряду ее фотография…»
Я думаю, что сейчас услышу еще одну печальную историю, каких уже слышал и записал за эти годы не один десяток. Но она говорит:
– Вы, пожалуйста, когда поедете по городу, сфотографируйте кинотеатр «Спутник», рядом с универмагом…
– Хорошо, а зачем?
– Там теперь общественный туалет устроили, такая грязь и вонь…
Настроенный на совершенно другой лад, я не сразу понимаю, чего она от меня хочет.
– Напечатаете в газете, может быть, властям стыдно станет, они его закроют или хотя бы приведут в порядок!..
Ну, может быть, думаю я, оно и к лучшему, что эти женщины отвлекаются наконец от своей беды, начинают жить какими-то общими бытовыми заботами и проблемами.
Впрочем, особенно не отвлечешься. То ли у местной власти возникла такая идея, то ли из Москвы ее «спустили», но, одним словом, школу номер один хотят снести, а на ее месте соорудить «мемориальный комплекс». Бесланские матери, понятное дело, крайне обеспокоены, и сделать этого они не дадут, я уверен, на пути первого же бульдозера лягут.
А еще я себе представляю, с каким художественным вкусом и размахом будет спроектирован этот комплекс и, главное, зачем его собираются строить – какие деньги хотят в него «закопать» и «распилить». С нашими чиновниками рентгена не надо – их нехитрое нутро и так насквозь видно. За примерами далеко не ходить – достаточно доехать до Цхинвали.
Лучше бы они, действительно, туалетом занялись, это их стихия, их масштаб. А несчастную нашу школу оставили в покое.

Владикавказ – Беслан – Кехви – Нижнее Ачавети – Тамарашени – Цхинвали – Москва

Автор благодарит Аслана ТАТРОВА за его помощь