Поэма "Демон". Лермонтов и Врубель.

17 марта День Рождения гениального М.А. Врубеля

Вдохновение - порыв страстный неопределенных желаний, - есть душевное состояние, доступное всем... Но [оно] все-таки остается только формой, выполнять которую приходится не дрожащими руками истерика, а спокойными ремесленника. Пар двигает локомотив, но не будь строго рассчитанного сложного механизма, не доставай даже в нем какого-нибудь дрянного винтика, и пар разлетелся, растаял в воздухе и нет огромной силы, как не бывало.

Крылья - это родная почва и жизнь.

Сколько у нас красоты на Руси... И знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек. А без справок с кодексом международной эстетики, но бесконечно дорога потому, что она носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою?
Михаил Александрович Врубель

Высказывания М.А. Врубеля
об искусстве, записанные К.А.Коровиным
Рисовать — все время рисуй.
Не умеешь рисовать.
Срисовываешь, а не рисуешь.
Ах, если бы у меня было 500 рублей, я бы все время работал — это наслаждение.
Что вы пишете — это все в натуре гораздо лучше и совсем не нужно.
Нарисуйте попробуйте просветы воздуха в ветвях — не нарисуете. Как они красивы.
Продавайте скорей вашу капусту, а то, когда вас поймут, никто не купит.
Этюд пером есть произведение.
Надо рисовать десять лет по пяти часов в день — после этого поймешь, может быть.
Нарисуй три пары женских рук, поднятых вверх и соединенных вместе, — и что, не можешь? Рисовать не умеешь.
Каков художник вздорный — рисовать не умеет.
Хамство, энергия безвкусного глупца испортят страну.
Нарисуй эту коробку спичек — не можешь и не нарисуешь. Ну где же нарисовать глаз женщины!
Каждый, кто играет на рояле, думает, что он музыкант, — вздор. Каждый, кто пишет картины, думает, что он художник, — вздор.
Зачем рисуешь лошадь? Нарисуй хвост — тоже не можешь.
Рисуй целый день, нет, ты рисуй и молчи: когда нарисуешь, тогда говори об искусстве.
Попробуй заполни эту бумагу, да так, чтобы было интересно, чтобы был орнамент форм.
Декоративно все и только декоративно.
Айвазовский — замечательный художник.
Лучшее искусство — русский фарфор.
Художники — только венецианцы.
Написать натуру нельзя и не нужно, должно поймать ее красоту.
Писать, как другой, просто глупо.
Пишут, как другие, потому что «мал дых» и потому что не любят формы — рисунка — природы — неба — Бога.
Художники — египтяне и ассирийцы!
Ложно-классики — испуганные дураки.
Скверная плодовитость: она забьет и прекрасное.

М. А. ВРУБЕЛЬ — С. И. МАМОНТОВУ 1902 год

Я был глубоко потрясен и тронут концом А. А. Риццони.1 Я прослезился. Такой твердый хозяин своей жизни, такой честный труженик! И что же могло повергнуть его в такую бездну отчаяния? Честный труженик! Вы скажете, это пристрастие друга? Недавно еще на страницах “Мира Искусства” так презрительно и пристрастно трактовали эту честность. Господа, да мы забываем, в каких руках суд над нами, художниками. Кто только не дерзал на нас? Чьи только неуклюжие руки не касались самых тонких струн чистого творчества? Рискуя парадоксальностью, укажу на еще гремящее имя Рескина. Много ли в этой очаровательной болтовне интересного для художника? О неумытых руках я уже и не говорю. Не удалось ли этой вакханалии роковым образом спутать представления и в нашей среде.

Да, нам нужно оглянуться, надо переоценить многое. Нужно твердо помнить, что деятельность скромного мастера несравненно почтеннее и полезнее, чем претензии добровольных и недобровольных невропатов, лизоблюдничающих на пиру искусства. Особенно отвратительны добровольцы. В моей памяти мелькают имена, которые я оставляю при себе. И потом эта недостойная юркость, это смешное обезьянничанье так претят истинному созерцателю, что мне случалось не бывать по целым годам на выставках.

Мне бы хотелось в противоположность набросать силуэтом краткий и ясный образ погибшего. Я его знал близко. Я был слишком молод и противоположен в житейских вкусах и приемах, чтобы чем-нибудь подкупать Риццони, а между тем мало от кого я услышал столько справедливой, столько благожелательной оценки. И это именно в ту пору, когда “неумытые” звали меня “Юпитером декадентов”, конечно, в наивности думая, что это страшное зло.

Жизнь Александра Антоновича в трех словах: получил образование в “старой Академии” (господа, пожалеем нашу опрометчивость в нашем суде над нею) и, чувствуя размеры своих сил, пошел в сторону, по тропинке от большой дороги “эпигонов Брюлловских”, как более остроумно, чем основательно, определено это направление на страницах “Мира Искусства” моим товарищем. Риццони сроднился с миловидным, с идиллией, положив все силы своего таланта на возможно добросовестную работу. Результат этой честной и, во всяком случае, “невредной” деятельности собрал ему кружок почитателей в иной среде руководителей, которую я именно бы назвал средою по преимуществу долга чести и труда.

Пора убедиться, что только труд и умелость дают человеку цену, вопреки даже его прямым намерениям; вопреки же его намерениям он и заявит себя в труде, лишенном искательных внушений. И когда мы ополчились против этой истины? Когда все отрасли родной жизни вопиют, когда все зовет вернуться к повседневной арифметике, к простому подсчету сил. Эта истина впервые засверкала, когда об руку с ней человек вышел из пещеры в историю. Дорогой каменный человек, как твоя рыжекудрая фигура напоминала мне эти тени наивных старателей. Сколько в твоей скромности укора самозванцам!

Пусть эти строки будут венком на могилу умершего оскорбленным.

ВОСПОМИНАНИЯ.

Ф.А.Усольцев. Врубель

Из длинной вереницы прошедших передо мною людей, душевный спектр которых разложила болезнь, его спектр был самый богатый и самый яркий, и этот спектр показал до неоспоримости ясно, что это был художник-творец, всем своим существом, до самых глубоких тайников психической личности.

Он творил всегда, можно сказать, непрерывно, и творчество было для него так же легко и так же необходимо, как дыхание. Пока жив человек, — он все дышит; пока дышал Врубель, — он все творил.

Я видел его на крайних ступенях возбуждения и спутанности, болезненного подъема чувства и мысли, головокружительной быстроты идей, когда телесные средства не поспевали за их несущимся вихрем. И он все-таки творил. Он покрывал стены своего домика фантастическими и, казалось, нелепыми линиями и красками. Он лепил из глины и всего, что попадало под руку, чудовищно-нелепые фигуры. Но стоило прислушаться к его речам, вникнуть в них, — и нелепость, казалось, исчезала. Были понятны эти обрывки, не поспевавшие за своим неудержимо несущимся, но ярким образом. Было ясно, что Врубель творил. И действительно, затихала болезнь, темп творчества замедлялся, руки поспевали за ним, и прорывались на бумагу прежде скрытые образы: то голова пророка с глазами, полными тоски и мольбы, то ангел с кадильницей, с бесстрастным лицом, с взором, устремленным в невидимую даль, весь окутанный яркими горящими красками его крыльев.

Упала волна возбуждения и упала ниже нормального уровня, наступил депрессивный период, обнаружилось русло, дно, но там — не покрытые тиной булыжники, а все те же яркие самоцветные камни творчества. Кажется, нет сил для подъема, угасла фантазия, и кажется, что Врубель уже не из себя берет образы, а копирует окружающую жизнь и природу. Но нет! все, что выходит из-под его карандаша или кисти, так оригинально, так ново, сравнительно с оригиналом, что ясно, что, и копируя, Врубель творит. Будет ли это узор занавески, блеск стекла, причудливые формы и краски петунии, — все передано по-врубелевски. Часто приходится слышать, что творчество Врубеля — больное творчество. Я долго и внимательно изучал Врубеля, и я считаю, что его творчество не только вполне нормально, но так могуче и прочно, что даже ужасная болезнь не могла его разрушить. Творчество было в основе, в самой сущности его психической личности, и, дойдя до самого конца, болезнь разрушила его самого. С ним не было так, как с другими, что самые тонкие, так сказать, последние по возникновению представления — эстетические — погибают первыми; они у него погибли последними, так как были первыми. Это был настоящий творец-художник. Он знал природу, понимал ее краски и умел их передавать, но он не был рабом ее, а скорее соперником.

Стихали симптомы болезни, и какая обрисовывалась симпатичная, живая, увлекательная личность. В обыденной речи Врубель был так же красочен и пластичен, как на полотне и в глине. Он живо интересовался всем, что касалось искусства, и увлекательно говорил о нем. Новейшие направления искусства, несмотря на продолжительную болезнь, были ему хорошо знакомы, он относился к ним критически, но очень ценил их и верил в их будущее. Очень тепло и участливо относился он к художественной молодежи. Я помню один эпизод. У Врубеля кончался депрессивный период. В обществе в это время ходили слухи, что Врубель плох и долго не проживет. Один из молодых художников, собираясь надолго за границу, ни за что не хотел уезжать не увидавши хоть раз в жизни Врубеля живым. Я не мог отказать ему в этом желании испросив позволения у Врубеля, привел к нему юношу. И это была одна из трогательнейших сцен, какую я только видел, — так тепел и светел был Врубель в беседе с юным художником, такой любовью и верой в молодые силы дышала его речь, и наконец, увлекшись своими речами о будущих успехах молодого искусства, Врубель поцеловал руку юноши. Тот тоже не выдержал, расплакался и поцеловал его руку.

Очень ценя и чувствуя всякие проявления искусства и творчества вокруг себя, он совсем не ценил своих произведений. Да оно и понятно: они даваясь ему так легко, так сами собой выливались на бумагу, что казались ему тем же, чем нам случайно, во время беседы, выводимые карандашом на бумаге фигурки. Он часто рисовал на старых рисунках новые только потому, что ему хотелось быстрее перенести в линии и формы вновь возникающие образы. Когда он брал лист бумаги, то вся картина была уже на ней перед его умственным взором, и он начинал воспроизводить ее так, как ребенок воспроизводит картину на восковой бумаге, обводя по частям ее контуры и вырисовывая отдельные уголки.

Он никогда не рисовал эскизами, а, набросав несколько угловатых линий, прямо начинал детально вырисовывать какой-нибудь уголок будущей картины и часто начинал с орнамента, с узора, который очень любил. Часто случалось, что, тщательно вырисовав какую-нибудь деталь, уголок картины и общими штрихами наметив ее образ, он бросал свое произведение, и оно так и оставалось неоконченным. Новые возникшие образы вытесняли старые. А бывало и так, что, начав вырисовывать деталь, он так увлекался, что картина не умещалась на бумаге, и приходилось подклеивать. Случалось, что какие-нибудь образы были особенно ярки и неотступно стояли в сознании, и тогда над воспроизведением их он работал упорно и мучительно, все вновь и вновь перерабатывая их и безнадежно гонясь за все летящей мечтой. Такова была его последняя неконченная картина "Видение пророка Иезекииля", навеянная ему чтением Библии.

Да, это был настоящий творец-художник, который творил всегда непрерывно, и творил легко и свободно, никогда ничего не выдумывая. Он умер тяжко больным, но, как художник, он был здоров и глубоко здоров.

https://youtu.be/tZ78-xatjg8 

https://ok.ru/profile/558932119029/album/895196847349