«Окопная» правда и тыл — часть 1

К 75-летию Великой Победы  

Более 22 тысяч солдат не вернулись после Отечественной войны в павлодарскую область, откуда уходили на фронт. Это 47 процентов от числа мобилизованных. А сейчас близится 75-летие Победы. Захотелось покопаться в своей памяти и написать о некоторых воинах-победителях. Из тех кого я знал. Наверное, это наш долг перед ними, отмечает Владимир Гегер, собкор «КазахЗерно.kz».

Приближается очередное 9 мая – день Победы праздник, который для нашей семьи всегда был и остаётся особенным. На войне погиб мой дед со стороны матери – Василий Егорович Медведев. О нём, о том, что удалось узнать, расскажу позже. На войне, правда, с милитаристской Японией, был с 1942 года и мой отец Николай Фёдорович Гегер. На войне погибли мои дядья, да что там говорить – в любой семье вам назовут имена погибших отцов, дедов и прадедов – настолько страшной и кровавой оказалась эта война. Настолько дорого ценой, уплатив страшную цену, досталась народам Советского Союза эта победа.

Мне довелось пообщаться со многим фронтовиками, когда начал работать в газете, такое общение зачастую выливалось в очерки о них, выживших в кровавой мясорубке. Это были разные рассказы, некоторые тогда не укладывались в парадное освещение военных лет, но и запрещать их публиковать – тоже, помнится, никому в голову не приходило. Начал писать о войне и фронтовиках с 1978 года, как только устроился на работу в Железинскую районную газету. Потом работал в Щербактинской районке. И вот теперь продолжаю свою трудовую биографию в «Звезде Прииртышья».

Фронтовиков, тех, кто по-настоящему прошёл фронт, был «на передке», рвал зубами сволочей, посягнувших на нашу Родину – почти не осталось. Но остались в моей и не только в моей памяти их рассказы, хотя седые ветераны с вывесом боевых орденов и медалей на груди, почти поголовно не любили вспоминать войну. Будто пытаясь оградить нас, потомков, от страшных картин увиденного и прожитого. В этих своих записках постараюсь рассказать не о парадной войне, а о быте, о простых людях – воевавших и гнувших спину в тылу. Это местами короткие вспышки памяти, местами более подробные картинки. Старался без купюр говорить о том, что помнится до сих пор и о том, что слышал собственными ушами.

Пока сын был на флоте

Мой отец отслужил на флоте в морской пехоте с 1942 по 1947 год, его рассказы мои личные впечатления и рассказы его сестёр легли в это небольшое повествование о военных годах. Всего несколько моментов. Я впервые пользуюсь служебным положением и рассказываю об отце и «его войне». Теперь, когда его нет в живых, наверное, можно…

Для начала расскажу об одной особенности его службы, отец служил в ранге сына врага народа. Точнее, в это время моего деда Фёдора Яковлевича Гегера ещё в 1939 году по надуманному обвинению взяли органы НКВД, обвиняли в поджоге Сосновской машинно-тракторной станции. Хотя пожар там случила, когда дед был с отчётом в Павлодаре, а работал он тогда главным инженером машинно-тракторной станции.

Отца в 1942 году поначалу направляли в Тамбовское пехотное училище Семипалатинска, но военком задержал «до особого постановления». Стало известно, что судят его отца, как врага народа. Кто знает, может, отцу в этот момент в чем-то и повезло. Ведь из его призыва почти все пошли под Сталинград, и не вернулись. Отец часто говорил мне, как раз по праздникам 9 мая, когда сидели за столом и пили за Победу: «До сих пор думаю: кто же из них, из наших хлопцев, погиб за меня?!» И судьба распорядилась так, что 5 ноября 1942 года он в составе команды из пятнадцати таких же юношей, не нюхавших пороха, был отправлен на Тихоокеанский флот.

Если кто-то думает, что там была тишь да благодать, то зря. Тихоокеанцам, было непросто выполнять и свои, и пограничные задачи. Провокации со стороны японцев происходили постоянно, и я иногда не совсем понимаю, когда говорят о том, что Советский союз, якобы, первым разорвал мирное соглашение. Оно оказалось разорвано ещё тогда, в 1942 году. Японцы явно нарывались. А уже в сорок пятом, когда началась крупномасштабная операция, всем стало ясно – идут бить врага. Врага сильного, подготовленного, не боящегося никого и ничего. Во время наступления, так получилось, шли по льду, японцы долбили крупнокалиберными пушками. Снаряд разорвался рядом, несколько ребят морпехов, и отец в том числе, враз оказались под водой. Отец говорил, что запомнил, как сам себе сказал: «Ну, вот и все!». Бился головой об лед, а, оказалось, вытащили друзья по роте. Они увидели его руку над водой – и потащили. Потом – двустороннее воспаление лёгких, госпиталь.

Вспоминал батя и как их высадили на остров, где у японцев, как, в принципе, и везде, была организована сильнейшая оборона — орудия миномёты пулемёты…. «Баржи уже обстреляли, прёмся и мы с автоматами. А в ППШ, хоть и сильная, но всё же пистолетная пуля, далеко не бьёт. Кто-то из ребят вздыхает: «Эх, винтовочку бы!». И подошли девчата-снайперы, раскатали пулемётчиков и миномётчиков под орех. Потом поднялись и мы…»

А что же в это время дома, в тылу? Я разговаривал со всеми сёстрами моего отца, уважал дедушку и бабушек. Мне, повзрослевшему, сёстры отцовские рассказали, как с ними обращались, когда отец уже ушёл на фронт. Их выгнали из дома который получал в МТС уже арестованный дед. Выгнали на улицу, зимой… Давайте представим, что моя бабушка кое-как выпросила место в сарае, рядом со скотом… чтобы остаться с детьми, чтобы прокормить их, свой паёк делила на доли. Приходили люди, некоторые помогали, другие оскорбляли. Всякие были… А слабая на вид моя бабушка – Артамонова Елена Нестеровна – смогла всё выдержать, смогла смотреть в глаза голодным детям, смогла их как-то подвигнуть на то, чтобы хоть чуть-чуть заработать. Очень большая семья была, и очень сильно опустился над ней голод… Как и кто выжил – наверное, сегодня просто не понять нам, ныне живущим. Не понять, как ребёнка – из более или менее нормального благополучия – вдруг заставляют на государственном уровне почувствовать: «Ты – неполноценный, отец у тебя – враг. Ты – полное дерьмо!». Не знаю, если бы вот так заявили мне – скорее всего, не стал бы жить. А эти люди, и эти дети были сильнее! Сейчас, по прошествии многих лет, они о многом вспоминают с лёгким юмором. И знаете, на каком основании? «Ну, а что ж теперь сделаешь – так жили. И хорошо жили!». И забываются голодные детские годы, забывается то, что даже когда взрослели – никогда не могли похвастаться красивым платьем. Многое забывается… И это, наверное, правильно, все мои тётки – православные, а православие велит прощать…

Конечно. В период войны действовала цензура, сыну не обязательно было знать, как там дома. Письма отцовской мамы зачастую цензорами вымарывались более чем наполовину. Но о многом все же отец догадывался, и дал себе слово: вернусь, буду жить за тех, кто погиб — для своей мамы, для своих сестрёнок, для своего брата, которого не ценил до ухода в армию…

Однажды отец получил письмо, которое читал, лёжа в кубрике. Оно было действительно замарано карандашом цензора довольно плотно. Во всяком случае, после слов: …А на днях к нам прислали чеченцев, так они бедные…» — дальше всё затушевали. Зато среди цензоров были и люди с чувством юмора. К примеру, в письме друга с фронта было написано: …Главное в нашей жизни, ты знаешь, Коля, – жратва, а с этим у нас сейчас (далее замарано). Так вот, фраза насчет главного в жизни цензором была подчёркнута двумя жирными росчерками. Видимо, понравилось…

Ну и ещё одна вспышка памяти. Возвращение домой, тут тоже всё было по-разному. Вот как отец вспоминал: «Демобилизовали нас 14 апреля 1947 года, на катерах добрались до Владивостока, а дальше — в теплушках, железнодорожными эшелонами. В нашем эшелоне ехали домой не менее пяти тысяч человек демобилизованных матросов. Устраивались на трёхъярусных нарах, я выбрал себе самый верхний, третий ярус, и, как оказалось, не прогадал. Дело в том, что на крупных станциях, где поезд стоял хотя бы 15-20 минут, вся наша братва выпрыгивала из вагонов, чтобы набрать из привокзальных кубов в свои солдатские котелки кипятку. Ведь питались сухим пайком две недели пути, а так – кипяточек заменял горячее. Набрав кипятку, скорее забирались на нары, чтобы перекусить с горячим чаем. Но паровоз «С.О.» — трогает с места в карьер, котелки опрокидываются, кипяток льётся вниз. Вагон ревел от матов ошпаренных матросов, а мне – хоть бы хны, вода вверх не льется. Нас «верхних» потом назвали «хитрецами» и почему-то «идиотами». А представляете себе, когда на не очень длинных остановках давали всему эшелону команду: «Оправиться!», и пятитысячная матросская братва выскакивала из вагонов по тяжёлой и малой нужде. Бедные пристанционные работники! Вот с таким комфортом и добрались до Новосибирска и Татарска, тут распределялись по нужным направлениям. Наконец, расселись по пассажирским вагонам, душа пела: «Едем домой!».

Жизнь на болоте

Своя война была и у моего тестя Валентина Васильевича Коновалова, долгое время проработавшего агрономом в совхозе «Кызылкогамский» Лебяжинского района. Да, это тоже «своя война», хотя он в военные годы был ещё мальчишкой, но оказался, живя в Белоруссии, под оккупацией.

Каждый день приносит новые сообщения, что очередной раз шествуют в марше бывшие эсэсовцы в Латвии. То эсэсовцам и бандеровцам, которые были хуже эсэсовцев, памятники устанавливают в Прибалтике, а теперь уже и на Украине. То поляки сносят памятники нашим советским воинам, погибшим за освобождение этой самой Польши. Мир сходит с ума. А вот мой тесть может рассказать, кто они были – оккупанты, эсэсовцы, запятнавшие себя самыми кровавыми преступлениями в годы войны.

Что и кому хотят показать латыши, украинцы и поляки? Что доказывают народам, на себе познавшим звериный оскал фашизма? Маленький и незаметный эпизод той поры: мой тесть, вместе с матерью, старшей сестрой и младшим братом оказались в начале войны в оккупации, в одной из белорусских деревенек. Память сохранила, как зверствовали «культурные» немцы, с каким садистским удовольствием издевались над местным населением, жгли деревни. Зачастую вместе с людьми – стариками и женщинами.

Ближе к осени 42-го года в округе начали орудовать каратели из эсэсовских частей. Там и здесь поднимались далёкие дымы, это горели белорусские хаты, жителей которых или гнали в Германию или попросту уничтожали – расстреливали, жгли живьем в домах. Кстати, немцам в этом очень помогали изверги из предателей – полицаи и каратели из украинской эсэсовской дивизии «Нахтигаль», в честь которых сегодня называют улицы.

Плач и стон стояли над многострадальной белорусской землёй. Спасались, кто как может. А мать, увязав в узел самое необходимое, бегом повела всех к болоту. По пояс в воде, по невидимой и известной только ей тропе вышли к затерянному в болотных зарослях острову. Наспех построили шалаш, как могли, утеплили его… и потом жили здесь почти полтора года. Осень, зима, весна, лето…и опять осень. Сколько пришлось испытать, как замерзали в этом чёртовом промозглом болоте! Как исхитрялась мама, простая белорусская женщина, спасавшая самое для себя дорогое – своих детей – наверное, описать невозможно. Однажды к краю болота вышли пятеро немцев. Откормленные, краснорожие – они, весело гогоча, показывали пальцами на оголившееся зимой убогое болотное жилище. Потом – ударили по шалашу из автоматов. Над детскими головами, над их застуженными на всю жизнь телами свистели немецкие пули. А эсэсовцы веселились от души, патронов не жалели… И ни одна из этих мразей в чёрной форме не подумала – а если вот так с моей женой или моими детьми? Не подумали. Потому что за людей не считали – нацист он и есть нацист, нелюдь.

Но в другой раз напоролись на других немцев. Сделали вылазку в сожженную деревню, знали, там осталась невыкопанная картошка. Тонкими детскими руками и палками ковыряли уже подмёрзшую землю, выискивая картофелины, греться ходили к бывшей хате, вместо которой осталась кирпичная печь, всё остальное сгорело. Но печь затопили сухой травой и ботвой. И не заметили, как подошли два немца, хорошо, что это были не эсэсовцы и не палачи из ОУН. Немцы, морщась, проверили их котомки, потом что-то залопотали на немецком, показав рукой в сторону соседнего села. Вроде бы советовали идти к людям. Иначе помрут здесь. Ага, только пойди – а завтра либо в Германию угонят, либо вообще со свету сживут, с них станется. Но во всяком случае, эти хоть по детям не стреляли…

Долго они вот так жили в промозглом сыром болоте, и только в 1943, их нашёл кто-то из сельчан, добравшийся к ним и сказавший: «Всё, выходите, немцев прогнали».

Мать, застудившаяся на болоте, умерла вскоре после войны, ушел из жизни младший брат – такова цена спасения в болоте. А в Латвии и Украине ставят памятники, памятники эсэсовцам …Мир действительно сходит с ума.

Танк – не трактор

Было это в 1978 или 1979 году, я работал в сельской газете и зимой выехал в один из дальних совхозов Железинского района. Дороги в районе были аховые, тряский автобус ПАЗик долго тащился по трассе, вдоль которой змеилась позёмка, постепенно она переросла в полноценный степной буран, и возле Веселой Рощи водитель сказал, что дальше не поедет. У меня уже был некоторый опыт действий в подобной ситуации, весь облепленный снегом, отыскал, несмотря на темень, контору совхоза. Долго тарабанил в дверь, пока не открыл какой-то старичок. Пошли вместе разыскивать по телефону парторга, и парторг по фамилии Силюк пришёл. Попросил его куда-нибудь определить меня на ночь, не в конторе же торчать! И он подвёл меня к какому-то дому. О чём-то негромко поговорил с открывшей дверь женщиной, жестом пригласил заходить.

— Останетесь здесь до завтра, хозяева всё устроят для ночлега, — сказал он и быстро ретировался домой.

Женщина пригласила меня сначала к печке – отогреться с дороги, а затем в горницу, ужинать. За столом в это время уже сидел и уплетал жареную картошку с кислой капустой и толсто порезанным свиным салом какой-то мужик.

— Это муж, — коротко познакомила меня женщина и придвинула к столу ещё один венский стул.

Я, как принято, протянул мужику руку, назвал себя и вопросительно посмотрел на него. Однако хозяин только кивнул слегка и продолжал ужин.

— Вы не удивляйтесь, он у меня совсем не слышит, — немного смущаясь, разрядила ситуацию женщина, а потом решительно направилась к буфету. Вернулась с бутылкой «Столичной», которую и водрузила на стол.

Взгляд хозяина сразу потеплел, он быстро поставил на стол две стопки, сковырнул пробку и разлил в две стопки водку.

— Она у меня совсем не пьёт, слегка заикаясь, и каким-то уж очень громким голосом пояснил хозяин. – Ну, будем!

Выпили, потом ещё по одной, на душе потеплело, а нехитрая сельская еда показалась до того вкусной, что я её навернул от души. Потом остановился взглядом на портрете – на нём в танкистской форме, но значительно моложе, хозяин дома рядом с танком, знаменитой тридцатьчетвёркой. С погонами сержанта и медалями на груди.

— Так вы воевали, спрашиваю?

— Конечно, воевал, — за супруга вступила в разговор женщина. — Вот с тех пор и не слышит, в танке горел, контузию получил, в общем, хватил лиха. На глазах её блеснули слёза, а муж, недовольно взглянув на меня, потянулся наливать по третьей.

— Ты ей, парень, душу не береди, она всю войну меня ждала, а я видишь какой пришёл – и он повернулся ко мне другой стороной, показав шрам от ожога на щеке. Мы ещё выпили, и тут уже во мне проснулся журналист. Достал блокнот, ручку, начал задавать вопросы. Потом понял, что зря стараюсь и начал писать вопросы в блокноте. Ответы звучали односложно, и я метнулся к своему портфелю, потому что в дорогу с собой брал-таки бутылочку водки на всякий случай. Почали вторую и разговор пошёл, правда кричали мы оба несусветно, и, кажется, танкист даже немного начал слышать меня, во всяком случае, жена для перевода уже не требовалась.

— Я с детства технику любил, в России тогда жили, так я в МТС (машинно-тракторная станция) за отцом хвостом ходил, после седьмого класса уже умел трактор водить, на «Фордзоне» начинал. Потом и курсы трактористов прошёл, пахал-сеял, хлеб растил, — толковал мне, слегка заикаясь, собеседник.

— А тут война, в 1942 быстро переучили на танк, а в сорок третьем я уже на тридцатьчетвёрку сел. И не одна она у меня была. Первый раз подбили в мае сорок третьего, по глупости наша танковая группа на немцев нарвалась. Видимо, разведка не сработала, а мы как раз маршем шли без пехоты на броне. Угодили в танковую засаду, наших сразу троих запалили, пока разобрались, что к чему – ещё один горит. Командир мне орёт: «Не стой на месте, вперёд!» А куда вперёд, если за дымом ни хрена не видно. Но дал по газам, рванул машину вперёд, сначала повезло, на лёгкую немецкую пушку выскочили, смял её гусеницами, немцев из пулемёта покосили, а потом и нам прилетело, снаряд немецкий от борта отрикошетил, по ушам ударило так, что в глазах потемнело. Рванул ручкой левый фрикцион, развернулся, встали напротив немца. Командир сам наводил пушку, и громыхнули мы почти одновременно, немцу командир таки влепил бронебойный под башню, а у нас опять рикошет. Снова дал по газам, чтобы не стоять мишенью. Однако зад нам всё-таки поджарили, грохот, дым, огонь ползёт в машину. Еле открыли люки, выскочили, залегли в какую-то воронку. Бой был коротким, напёрли наши немцев, заодно и нас забрали. Вот «За отвагу» за этот бой получил, точнее, за танк немецкий, хотя и не я его отоварил.

Ну, а второй бой, это самое крупной танковое сражение Отечественной войны – бой под Прохоровкой. Каждому было, наверное, в нём отведено своё место, вот и мой ветеран-собеседник тоже оказался на своём. Задача была одна – идти вперёд и любой ценой уничтожать танки гитлеровцев. От машин, рёва моторов, дыма горящих танков, поднятой пыли Солнце, летнее яркое Солнце, скрылось из глаз. Командир управлял механиком-водителем почти по наитию, что называется, на ощупь. И вот столкнулись – откуда-то из дыма вынырнул «Фердинанд». А калибр у него – мама не горюй! От первого выстрела удалось увернуться, зашли сбоку, выстрел из орудия – мимо. Пока перезаряжали, пока маневрировали, кто-то из ребят постарался, поджёг – таки, Фердинанд», и вбок ему влепили ещё один бронебойный уже так, для порядка. С обычным танком справились по ходу и погнали тридцатьчетвёрку дальше, и вот тут-то и выполз из дыма «Тигр», в лоб ему бить бесполезно, а у того ещё и скорострельность высокая. В общем, «Тигр» поджог сразу две наши машины, но и ему в бок прилетело несколько 76-миллиметровых снарядов. Никуда не делся, задымил. А от выстрела второго их экипаж не уберёгся – тяжёлый снаряд попал в мотор, потом – в башню. Потерял сознание, очнулся на земле, положили какие-то солдаты-пехотинцы, а рядом с плащ-палаткой, на которой лежал раненый – полынок, будто из родного оренбуржья привет. И сердце поёт – живой, живой! А танк пропал, говорят, от пожара так рванул боекомплект, что башню сорвало. Прощай, родная тридцатьчетвёрка!

Ожоги подлечили в госпитале, а вот слух так и не вернулся, да ещё и ногу серьёзно покалечило. Отправили домой. Позже обосновался в целинном селе, снова сел за рычаги трактора. Вот такая судьба, такая «своя война». За последний бой дали орден Солдатской Славы 3 степени. Жаль, что время стёрло из памяти его имя и фамилию, старый блокнот куда-то пропал. Но рассказ запомнился.

Продолжение следует…