Русская цитата

Сочувствую коллегам, однако полагаю, они знали, на что шли. «Есть легионы сорванцов, у которых на языке „государство, а в мыслях— пирог с казенной начинкою“ (Салтыков-Щедрин), „Россия— страна фасадов“ (маркиз де Кюстин), „Русская история до Петра Великого— одна панихида, а после Петра Великого— одно уголовное дело“ (Тютчев). Они что хотели, чтобы им с рук сошло?!

С рук сходит тютчевское замыленное (настолько, что не видна двусмысленность) «умом Россию не понять», а прочее воспринимается как оскорбительное. Они бы еще вывесили американца Ранкур-Лаферьера, точно подметившего, что русские любят самоосуждающий анекдот, но испытывают обиду, если его рассказывает не русский (у нас до сих пор любая публичность— на правах иностранки).

Русская чувствительность к публичности, и русская оскорбленность публичной критикой— это обида народа и государства, осознающего свою политическую, социальную и культурную отсталость от европейской цивилизации (я именно про культуру, то есть манеру утилизовать окурок, а не про искусство, имеющее свойство рождать алмазы под давлением). Русская обида свойственна обидам всех автократических режимов, обреченных вместо развития ходить по кругу: вот почему слова де Кюстина и Тютчева, произнесенные в середине XIX века, столь болезненно звучат в начале XXI века.

Так что можно предположить, что «Московские новости» вскоре обвинят в «вырывании цитат из контекста», а придворные историки, сдвинув брови, укажут, что высказывание Тютчева известно лишь в пересказе князя-театрала Сергея Волконского. Но разве от этого меняется суть? Правда глаза колет, и бревно в глазу ровно то же, что и пять веков назад.

А поскольку я, читая книги, выписываю цитаты, вот вам еще несколько штук, в продолжение кампании «Московских новостей». Где бы, товарищи дорогие, вы предложили разместить рекламные щиты?

«Начиная с 1990-х годов у представителей высшего света стало хорошим тоном приглашать на свадьбы телевидение, прессу и фотомоделей и устраивать роскошные фейерверки, оповещавшие о событии весь город, но в те времена богатые, собираясь вместе, стремились не столько продемонстрировать всем прочим свое богатство, сколько на какое-то время забыть о своих страхах и тревогах». Орхан Памук, «Стамбул».

«Какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает, что перед нами блядь и провокатор. Потому что если бы этот человек не был блядью и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил— там три кольца оцепления с пулеметами».

Виктор Пелевин, «Emrive ‘V’».

«Если в России когда-нибудь будет Бонапарт, то он, конечно, вырастет из постового милиционера. Это совершенно в духе моего отечества». Анатолий Мариенгоф, «Циники».

«Лучи эти кое-что освещали, и то, что можно было рассмотреть,— было ужасно. Но все понимали, что это далеко не все, что надо было осветить, и сразу же пошла борьба: светить больше или совсем задуть светоч?» Николай Лесков, «Загон».

«В империи из века в век вырабатывали у людей странное зрение... Например, шапку, пожалованную некоему Рюриковичу каким-то татарским Мурзой... из века в век именовали русской короной и древней шапкой Мономаха. И все верили... и главное, видели в обычной богатой татарской шапке византийскую корону! Слепцы! Слепцы! И потому в империи так важен зрячий!» Эдвард Радзинский, «Лунин».

«Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве». Федор Достоевский, «Бесы».

«Всякий русский человек занят чем-то великим, а любую работу воспринимает как отвлечение, почему и ненавидит ее… Врач не любит отвлекаться на пациентов, водопроводчик— на водопровод, учитель— на учеников; даже менты мутузят задержанного с явной брезгливостью, особенно злясь на то, что он отрывает их от главного». Дмитрий Быков, «Списанные».

«Русского человека всегда соблазняли масштабы, а не детали». Алексей Зимин. «Кулинария, или Как любить Родину на вкус».

«По мнению Гиппократа… европейцы дорожат свободой и готовы сражаться, а может, и умереть за нее. Предпочтительный политический режим для них— демократия, в то время как азиаты с легкостью соглашаются на подневольное существование, если в обмен им гарантируют сытую и спокойную жизнь». Жак Ле Гофф, «Рождение Европы».

«Россию ест гнилая горячка. <…> Я оплакиваю неминуемую смерть больного, которую предвижу, если врач опытный не примется за болезнь, хищно и без сопротивления опустошающую запас природных сил его, если лекарства целительные не придут вовремя. Бедствие— решимся на это ужасное признание— сидит на престоле России и насылает на нее все пагубы, все заразы…». Петр Вяземский— Александру Тургеневу.

«Странное время. Взяткобрательство сделалось общим, и справедливость, не подкрепленная деньгами, слаба, как соломинка». Николай Карамзин— брату.

«Государство пухло, империя развивалась, народ хирел». Василий Ключевский.

«Единственное, что угрожает красоте Петербурга, это возвращение власти, которая начнет вбивать в него новые знаки своего утверждения. Тогда петербургская Европа будет заменена на пресловутый евростандарт». Аркадий Ипполитов. «Европа on the bullshit».

«Жизнь в Москве спекулятивная, несправедливая, хотя благополучие в ней очевидней несчастья. Кремль… казался мне парадным, заповедным сервизом, из кубков которого если и пьют, то только брагу, отравленную властью— деспотичной или либеральной, the same shit. Так и все лучшее в Москве устроено малодоступным и коварным образом… Нельзя спокойно мыслить по-русски. Когда я хочу привести себя в чувство, утихомириться, всегда внутренне перехожу в мыслях на английский: этот язык сушит раны, как перекись, дезинфицирует бытие и сознание». Александр Иличевский, «Перс».

Достаточно? Еще?

Ну, тогда поройтесь сами на любом сайте типа «в мире мудрых мыслей», щелкнув закладку «о России и о русских».