СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО - ЛЕВОСУДИЕ

дин из самых знаменитых адвокатов 1990-х, ныне политэмигрант Борис КУЗНЕЦОВ – о своем бегстве, о деле «Курска», деле ЮКОСа и других. И главное, о том, почему все усилия власти сегодня направлены на сворачивание правосудия в стране и как это происходит

– Тяжело было уезжать из России, Борис Аврамович?
– Конечно, тяжело. И уезжать тяжело, и жить тяжело в другой стране, с другим менталитетом... Вот интересно: я здесь встретил одну девушку, которая родилась в Соединенных Штатах, но говорит, что она так и не стала американкой. Конечно, есть дети в здешних русских семьях, которых не научили русскому языку, не привили русскую культуру – они становятся американцами. Ну, а мне, когда я приехал сюда, было уже 64 года. Тут уж, конечно, никогда американцем не станешь.
– Но, наверно, не только поэтому было трудно уезжать, но еще и потому, что в какой-то мере рухнуло дело вашей жизни?
– Рухнули надежды, которые были вначале – от 1991-го до ухода Бориса Николаевича Ельцина. Вот это страшней даже, чем личная судьба, личное дело. Хотя и это, конечно, тоже. Я потерял замечательную библиотеку, коллекцию оружия, свой дом, многих... нет, не многих, а некоторое количество друзей. Так что это все непросто.
– Может быть, нужно было...
– У меня тоже был выбор. Я себя ни в коем случае не сравниваю с Ходорковским, но у меня был выбор. Он остался – я уехал. Он молодой, я уже старый. Я, честно говоря, очень боялся за своих сотрудников, за свою семью. У Ходорковского это, по-моему, самая главная проблема, то, что его больше всего мучит.

Они бы меня там просто убили
– Вы у меня просто с языка сняли вопрос. Я как раз хотел спросить: может быть, нужно было бороться, как Ходорковский? Но вы уже частично ответили…
– Он моложе гораздо, он физически сильней. А я человек больной, у меня диабет. Они бы меня там просто убили.
– Вы можете рассказать, как вы оказались на Западе, или это секрет?
– Никакого секрета. В 2006 году я защищал члена Совета Федерации Чахмахчяна. Его обвиняли в мошенничестве. Я сейчас не буду рассказывать в деталях дело, главное в другом. Я изучал документы Верховного суда, который рассматривал представление генерального прокурора о даче согласия на привлечение к уголовной ответственности. И мне попались материалы ФСБ, которые имели гриф «секретно» и свидетельствовали, что у члена Совета Федерации Чахмахчяна в течение 10 дней прослушивались телефонные разговоры. А на второй день после начала прослушки судья Верховного суда дал на нее санкцию. И это прослушивание, и эта санкция были проведены с грубым нарушением Конституции Российской Федерации. В Конституции сказано, что члены Совета Федерации и депутаты Государственной думы обладают неприкосновенностью. А закон о статусе члена Совета Федерации говорит о том, что эта неприкосновенность распространяется на средства связи. Я обратился с жалобой на неправомерные действия судьи Верховного суда сначала в городской суд, который мне отказал. Тогда я обратился в Конституционный суд. В качестве доказательства своей позиции я приобщил фотокопию той самой справки, которая имела гриф «секретно». Я абсолютно убежден в том, что эта справка не должна была засекречиваться, потому что в ней идет речь о грубых нарушениях законодательства и о злоупотреблении должностными лицами своим служебным положением. А это, в соответствии со статьей 7 Закона о государственной тайне, не подлежит засекречиванию и не представляет собой государственной тайны. И на этом основании я совершенно спокойно отправил эти материалы в Конституционный суд. КС передал эти материалы в ФСБ, ФСБ – в Генеральную прокуратуру, а та возбудила уголовное дело.
Я очень хорошо понимал, что буду арестован. И перед тем, как Тверскому суду окончательно принять решение о наличии в моих действиях состава преступления (а что такое решение будет, сомневаться не приходилось), в ночь на 11 июля 2007 года я ушел от «наружки», которая работала за мной в течение, по-моему, нескольких месяцев, и уехал на Украину. На границу я приехал в восемь утра, в Москве еще рабочий день не начался. Поскольку уголовное дело не было возбуждено и не было санкции на арест, то формальных оснований для задержания не имелось. Я специально поехал таким маршрутом, чтобы пересечь границу через новый КПП, который только что открылся. Там дежурили молодые ребята. «Сторожевик» на меня стоял. Но не на арест, а, как я понимаю, они просто должны были проинформировать Москву.
– «Сторожевик» – это отметка в компьютере против вашей фамилии?
– Да, отметка, означающая «информировать о пересечении Кузнецовым государственной границы». Проинформировали, а меня на территории России уже не было.
– То есть все было абсолютно легально: вас не вывозили в багажнике машины, вы не переходили через шпионское окно...
– Я легально по своему паспорту уехал.

Нужно ли защищать убийц?
– Дело Чахмахчяна получило широкую огласку благодаря вашей переписке с Юлией Латыниной. Вас как адвоката всегда отличало то, что вы брались за защиту заведомо непопулярных обвиняемых. Легко заработать очки на каком-то пафосном процессе, а на деле Чахмахчяна – только обвинения вроде латынинских. По латынинской логике получается, что защищать в суде можно только ангелов. А кто же будет защищать серийных убийц, насильников, бандитов? Ведь для вас, по-моему, никогда не было вопроса, браться ли за защиту лица с заведомо негативным имиджем в общественном мнении...
– Были и такие дела. Были и другие. Я защищал, например, Георгия Юматова, которого обвиняли в убийстве. Любимейшего актера всего Советского Союза. И тем не менее, факт остается фактом – он совершил убийство. Тогда общественное мнение было полностью на моей стороне, несмотря на то, что факт убийства имел место. Но, с моей точки зрения, это не было убийством. Это была необходимая оборона. Следствие приняло половинчатое решение, но оно устраивало и меня, и Юматова. Дело было сначало переквалифицировано с умышленного убийства на убийство, совершенное с превышением необходимой обороны, а потом применена амнистия, и Юматов остался на свободе. (6 марта 1994 года Юматов в состоянии алкогольного опьянения поссорился с дворником дома, в котором жил, и застрелил его из охоничьего ружья. Борису Кузнецову удалось добиться освобождения своего подзащитного из «Матросской тишины» под подписку о невыезде, а затем Юматов как фронтовик попал под амнистию по случаю 50-летия Победы. – В. А.)
Были разные выступления, в частности, Евгений Весник критиковал и Юматова, и мою позицию по этому делу.
– Юматов, конечно, популярная личность. Ну, а вот такие люди, как Чахмахчян: у вас бывает момент внутреннего колебания? Точнее, так: у вас отличается профессиональная позиция от гражданской или для вас профессиональная позиция и есть гражданская?
– Конечно, отличается. Но такова специфика адвокатской работы. Как доктор – он обязан лечить человека. Неважно, симпатичен ему пациент или нет, согласен он с его политической позицией или не согласен. Я, например, представлял интересы партии «Родина». Дмитрий Рогозин (до марта 2006 года – председатель партии «Родина», в настоящее время – посол РФ при НАТО. – В. А.) был много лет моим приятелем, и я надеюсь, остается таковым и сейчас, хотя мы с ним не поддерживаем никаких контактов. Его националистические идеи мне претили. Тем не менее, его партию абсолютно незаконно сняли с выборов. (На местных выборах в марте 2006 года. В Республике Алтай – единственном регионе, где партии было разрешено участвовать в выборах, – «Родина» пришла второй. – В. А.) И я представлял его интересы в суде. С другой стороны, я представлял интересы партии «Демократическая Россия» и Галины Старовойтовой. Я защищал в Эстонии Петра Рожка, которого выдворили из Эстонии незаконно. Популист, не то жириновец, не то коммунист. То есть сам по себе личность неприглядная. Тем не менее, были нарушены его права. И с этой позиции я его защищал, и меня эстонская пресса, даже самая националистическая, поддержала.
– Вот, скажем, было у вас дело Олега Калугина. Согласитесь, что оно абсурдное по сути. Человек, который позиционирует себя как разоблачитель преступлений КГБ, требует вернуть награды, полученные за эти самые преступления. Ведь так получается?
– Нет, я согласиться не могу. Я еще раз говорю: я не рассматриваю мотивы, по которым клиенты обращаются в суд. Это дело самого клиента. Моя задача – защищать или представлять его интересы. Вопрос стоит так: его законно лишили наград или незаконно? Калугина лишили незаконно.
– Но ведь существует, кроме юридической, и общечеловеческая логика, правда? Я понимаю, что это разные вещи, и все же...
– Это вопросы к политикам, к Никите Михалкову, к другим моралистам, но не к адвокату, который занимается профессиональной защитой людей. Я, кстати, с Калугиным разошелся. Мы с ним дружили, он даже свидетелем у меня на свадьбе был. Но мы с ним разошлись после того, как он выступил свидетелем по делу Джорджа Трофимова и Трофимов получил пожизненное... (Бывший агент советской разведки, полковник Сухопутных сил США в отставке Джордж Трофимов, завербованный в 1969 году, в июне 2001-го был признан виновным в шпионаже в том числе благодаря показаниям Калугина. – В. А.) Тут уже не вопрос отношений государства и человека, в данном случае Калугина. Тут личные отношения, которые возникают в процессе служебной деятельности у оперативного работника и агента, у адвоката и клиента, у врача и пациента, у журналиста и источника информации. Понимаете? Тут уже вопрос доверия. Если человек тебе доверился, ты обязан эту тайну сохранить.
– Видимо, Олег Данилович считал, что эти обязательства прекратились после его увольнения из рядов…
– Нет, они не прекращаются. Я вот много лет проработал в уголовном розыске. Я занимался оперативно-агентурной работой. Многие мои бывшие агенты до сих пор живы и здоровы. С некоторыми из них я поддерживаю даже отношения. Но я никогда в жизни не назову их имена.
Я в свое время в Москве прикупил порядка двух сотен личных дел агентуры. Это архивные дела. Людей, которые выехали на Запад в разное время. А раньше они стучали КГБ. И у меня возникла дилемма. Я прикупил их, чтобы потом когда-нибудь написать об этом...
– Что значит «прикупил»? Они что, в магазине продавались?
– Практически да. Ими торговали сотрудники КГБ, бывшие и действующие. И они как бы... ну, не в свободной продаже, конечно, но на черном рынке они появляются время от времени. И у меня возникла дилемма. Купить-то я их купил, а когда начал пытаться что-то написать и когда с одним из них я встретился, то я понял, что я про них никогда ничего писать не буду. Потому что люди попали в эту ситуацию по разным причинам. Некоторые – вследствие слабости, некоторых обманули, и так далее. А у них дети, внуки. В конечном итоге они сейчас не занимают места в российской власти. Поэтому с моей точки зрения надо все это предать забвению.
– Это старое правило еще царской полиции – ни при каких обстоятельствах не выдавать имена агентов. Было знаменитое дело директора департамента полиции генерала Лопухина, который подтвердил эсерам, что Азеф – секретный сотрудник охранки. Его судили за это.
– Конечно. Именно так.

Рубикон для всей России
– Для вас, как я понимаю, именно «Курск» стал Рубиконом и в гражданском, и в профессиональном отношении? Когда вам пришлось уже не просто защищать интересы своих клиентов, а встать в оппозицию государству…
– Ну, я должен сказать, что по большинству дел, в которых я участвовал, я так или иначе противостоял государству. В данном случае противостояние вылилось в очень жесткие формы. Я совершенно добросовестно, представляя интересы 55 семей, изучил материалы уголовного дела. Не поддался на всякие посулы и попытки меня купить со стороны тогдашнего главкома ВМФ Куроедова. Не поддался на уговоры тогдашнего главного военного прокурора Савенкова. И написал жалобу в Главную военную прокуратуру. Я был не согласен с целым рядом выводов предварительного следствия по делу «Курска». Меня тут же обвинили в том, что я использую смерть людей в целях собственного пиара. Что, конечно же, не соответствует действительности. Во-первых, у меня и так уже было имя, заработанное значительно раньше. Да и вообще я не устраиваю пиара, и если я общаюсь с журналистами, то они, как правило, интересуются в меньшей степени моей личностью, а в большей – подробностями тех дел, которые я веду.
Это жесткое противостояние в 2005 году усугубилось выходом моей книги «Она утонула... Правда о «Курске», которую скрыл генеральный прокурор Устинов». Так что вот с этого началось, я думаю, одной из главных причин, по которым я оказался за границей, стало дело «Курска».
– Когда вы брались за это дело, вы верили, что можете в чисто юридическом смысле добиться успеха? Или вы рассчитывали на общественный резонанс, не более того?
– На общественный резонанс я не рассчитывал, хотя, наверное, надо было привлекать к этому делу больший общественный интерес. Все было абсолютно в рамках того, что должен делать любой адвокат. А потом, когда я брался, я же еще не читал материалов дела. Еще уголовное дело не было прекращено, и мне не были известны выводы следствия. То есть я не знал, чем это все закончится. При этом надо иметь в виду: в принципе с выводами о причинах гибели «Курска», к которым пришли Главная военная прокуратура и правительственная комиссия во главе с Клебановым, я согласен. Я согласен с тем, что «Курск» погиб в результате внутренних взрывов. И я очень жестко оппонирую – во втором издании книги этому посвящен большой раздел – тем, кто придерживается версий, что имело место столкновение с иностранной подводной лодкой, что иностранная лодка атаковала «Курск», что Путин за спиной российской общественности вел переговоры с Клинтоном, пытался утрясти этот вопрос и утряс. Это глупость абсолютная, просто дичь. Вот вышел фильм «Курск« – подводная лодка в мутной воде», французы его сняли, и там как раз эта версия широко пропагандируется – о том, что «Курск» погиб в результате атаки американской подводной лодки. Я оппонирую этой версии, и оппонирую жестко.
– Ваша позиция опаснее была для российских властей: вы отрицали конспирологию, но в то же время обвиняли должностных лиц в бездействии, не так ли?
– В общем да, конечно. Я не знаю, насколько это опаснее. Я считаю, что уголовную ответственность должны нести командование Северного флота и главное командование Военно-морского флота России того периода, потому что в море вышел неподготовленный корабль, который никогда прежде этой торпеды на пероксиде водорода не имел на борту. Он вышел с неподготовленным экипажем, но это не вина экипажа, а его беда. Военные не приняли своевременных мер, не отреагировали на обнаруженный факт взрыва, на 12 часов задержали объявление «Курска» аварийным кораблем, бездарно провели поисково-спасательную операцию, не обратились вовремя к иностранцам, адмиралы ввели Путина в заблуждение. А он позволил себя ввести в заблуждение, и на нем, на Путине, лежит вина за то, что не спасли 23 человека, находившихся в девятом отсеке «Курска».
Я не знаю, что из этого страшнее. Вот Попов, бывший командующий Северным флотом, прямой виновник гибели «Курска», утверждает, что «Курск» потопили американцы. Извините, идут учения ВМФ России. Фактически собран весь Северный флот. Буквально все надводные корабли, которые участвуют в учениях, имеют боевую задачу: поиск чужой подводной лодки. Это что ж, значит, наш флот не в состоянии в районе учений обнаружить иностранную подводную лодку?

Чего вы тогда стоите как профессионалы? На хрен нам тогда весь этот военно-морской флот, если это так?
Но на самом деле, конечно, это не так. Американцы в районе учений были, но они держались на расстоянии свыше 300 миль, потому что район учений был официально закрыт. Ни американцы, ни англичане, никто другой никогда не полезет в район учений, где сосредоточено такое количество противолодочных кораблей и противолодочной авиации.
– «Курск» и для Путина стал Рубиконом…
– Это был Рубикон для всей России. По-моему, все беды России, какие сейчас у нее есть, начались именно с «Курска». И прежде всего – вранье. Сначала адмиралы врали Путину. А в результате Путин и Главная военная прокуратура и Генеральная прокуратура до сих пор лгут народу о том, что там на самом деле произошло.

Хуже, чем в СССР
– Согласитесь, что в нынешнем состоянии российского правосудия виновата не только власть, но и тот правовой нигилизм, который существовал в России, наверно, всегда. Неуважение к закону, неверие в правосудие. Ведь это очень старая российская болезнь…
– Не знаю, я историей правосудия никогда особенно не интересовался. Но у меня такое ощущение, что неверие в правосудие обусловлено его отсутствием. Как можно верить в то, чего не существует? Оно не существовало и до советской власти. Единственный был светлый период – это судебная реформа 1864 года, одна из великих реформ Александра II. Оно не существовало и при советской власти. Светлый промежуток был во время горбачевской оттепели и первых лет правления Бориса Николаевича Ельцина. А потом снова все покатилось. Поэтому людям-то с чего верить?
– Конечно, в Советском Союзе правосудия не существовало в том виде, в каком оно должно существовать. Но все-таки до нынешней России Советскому Союзу было далеко. Вот вы работали в советском уголовном розыске. Мне кажется, тогда была возможность для честных людей честно исполнять свой долг…
– Володя, вопрос понятен. Да, в Советском Союзе были заказные дела. Эти заказные дела были на уровне ЦК КПСС: кагэбэшные дела против диссидентов, дела о крупных экономических преступлениях – помните, хлопковое дело, дело московской торговли и так далее. За исключением этих дел, которых было сравнительно немного, по другим делам правосудие все-таки было. Единственное, чего не было, так это оправдательных приговоров. То есть они были, но единичные, они считались большим браком, и судей за оправдательные приговоры исключали из партии, снимали с работы.
– «Органы не ошибаются»…
– Именно. Но у судьи, если он видит, что человек не виновен, и это дело не стоит на контроле в ЦК КПСС, всегда была возможность отправить дело на доследование. А на доследовании оно тихо умирало. Я помню, у меня был случай в Магадане. Я защищал одного директора строительного треста, который послал матом первого секретаря обкома партии. Он был очень известным в стране человеком, у него было переходящее знамя Совета Министров, орден Ленина – в общем, такой был крутой строитель. Против него возбудили уголовное дело, и секретарь обкома, Мальков, требовал, чтобы его посадили. Дело расследовала прокуратура Магаданской области. Володя Антонов такой следователь был. Он копал-копал, но ничего откопать не смог. Ну, пытались вменить завышение объемов строительных работ, но никто не рискнул рыть вечную мерзлоту и замерять глубину фундамента. И в конечном итоге дело прекратили, несмотря на грозное указание. Был случай, когда я защищал одного эстонца, молодого парня, которого обвиняли в хулиганстве, хотя хулиганства там не было. Судья вынес обвинительный приговор. Сфальсифицировал протокол судебного заседания. Мне удалось это в конечном счете доказать. Я боролся несколько лет, дошел до зампреда Верховного суда, который принес протест, и приговор был отменен. То есть можно было бороться при советской власти. И добиваться. А сейчас это совершенно бессмысленно. Вот я сужу по своему собственному делу. Вот вы мне звоните – вы знаете мой телефон?
– Да, конечно.
– Мой адрес есть в Интернете. Я пишу жалобы в прокуратуру, и адвокаты пишут. В этих жалобах указан мой адрес. Больше того: прокуратура мне пишет по моему американскому адресу, и я отвечаю на эти письма. Я был в консульстве, заверял документы, и консульство подтвердило, что я проживаю в Америке, в штате Нью-Джерси, в Кливсайд-парке, в доме номер 200 по Уинстон-драйв, квартира 2606. И тем не менее до сих пор я нахожусь в розыске.
– Ну, и как это понимать?
– А понимать это очень просто: есть заказ, чтобы я никогда в России больше не появился. А у каждого преступления есть срок давности. По моему делу это пять или шесть лет, не помню точно. Но время, пока я нахожусь в розыске, продляет срок давности. Вот и все. Теперь понятно? Я пишу жалобу в прокуратуру города Москвы, эту жалобу адвокат Роберт Зиновьев сопровождает своим письмом, а на нее дают ответ такой: «Осужденный Кузнецов имеет право обратиться туда-то». Никто меня никогда нигде не осуждал, никакого приговора суда по моему делу не было. То есть настолько это все формально происходит...
– А вы состоите в переписке с прокуратурой?
– Да, я получил, думаю, больше сотни писем из прокуратуры.
– Она требует явиться. А вы что отвечаете?
– Я являться туда не хочу, я получил политическое убежище в Америке в связи с тем, что меня преследовали за профессиональную деятельность. И я им говорю: ребята, есть договор между Соединенными Штатами и Россией об оказании правовой помощи по уголовным делам. В соответствии с этим договором вы можете дать поручение правоохранительным органам США допросить меня. Пусть они предъявят мне подлинники документов. Я до сих пор не имею на руках постановления о предъявлении обвинения.
– Как было с Луговым – по поручению британского следствия его допрашивали российские следователи…
– Да, совершенно верно. Либо приезжайте сюда – я явлюсь в российское консульство. Хотите – домой ко мне приезжайте, допросите меня, предъявите мне обвинение официально. Три года уже прошло. И ничего не происходит.
– А что они отвечают на ваше приглашение в гости?
– Да никто мне ничего по существу не отвечает.

Выбор Ходорковского
– Новое дело ЮКОСа: по мнению многих, именно оно стало лакмусовой бумажкой российского правосудия. Вы, конечно, следите за ним. Что думаете?
– Ну, во-первых, я считаю, что защита по этому уголовному делу на два порядка более профессиональная, чем была по первому делу. Неважно, выиграет обвинение или выиграет защита в данном случае.
– А в чем разница между двумя процессами с точки зрения тактики защиты?
– С моей точки зрения, защита работала более профессионально по второму делу. Они работали единой командой. Такой команды в первом деле не было. Там был раздрай. И я смотрю уровень компетентности и подготовленности Клювганта, Шмидта, которого я считаю вообще адвокатом номер один в России, других адвокатов – они помоложе, но не менее опытные. Я вижу их позицию. У меня есть все материалы по первому процессу. Это день и ночь, можете мне поверить.
– То есть если бы вы вели второе дело ЮКОСа, вы бы действовали точно так же?
– Наверно, да. Во всяком случае, я очень высоко оцениваю работу моих коллег по второму делу.
– Независимо от того, будет ли дело выиграно или проиграно?
– Независимо от этого, конечно. Ты должен сделать все, что ты можешь, все, что от тебя зависит. Потом ведь, вы поймите, адвокаты связаны позицией с подсудимыми. Если Ходорковский говорит: «Я невиновен, и я себя виновным не признаю никогда», то не может ни один адвокат, даже намеком, попросить у суда смягчения наказания, еще чего-нибудь...
– Но ведь адвокат должен подсказывать клиенту позицию, объяснять. Вот в американском правосудии заключают досудебную сделку, даже после суда договариваются…
– Если приходит ко мне американский адвокат и говорит: «Тебя обвиняют в убийстве – ты должен это убийство признать, и тогда ты получишь не пожизненное, а 20 лет». А я не совершал этого убийства, но должен признать, чтобы получить смягчение, так что ли?
– Нет, он говорит, например: «Признай неосторожное убийство. Отсидишь пару лет и выйдешь за примерное поведение, мы тебя вытащим».
– Но если ты вообще никакого отношения к этому не имеешь? Что значит – пару лет? Да ни одного дня! Меня тоже уговаривали. Притом серьезные люди ко мне обращались.
– Вы считаете, в данных обстоятельствах никакой компромисс невозможен?
– Мне, например, предложили: «Если ты откажешься от политического убежища, то уголовное дело в отношении тебя будет прекращено». Ребята, во-первых, прекратите уголовное дело – раз. А во-вторых, что такое прекращение уголовного дела, я знаю. Они сегодня прекратят, а завтра какой-нибудь прокурор посмотрит и скажет: «Нет, прекратили незаконно. Давайте мы еще раз возбудим дело на Кузнецова». Вот и все. Верить же нельзя, вы понимаете? Вам пример ЮКОСа? Пожалуйста. Я считаю, собственность отобрали незаконно. Человека посадили незаконно...
– Я понимаю: договариваться нельзя, потому что нет гарантий, что власть выполнит договоренности. Но если бы удалось придумать гарантии, стоило бы договариваться с этой властью, скажем, об условиях помилования? Ну, вот Сутягин же подписал прошение о помиловании – его никто за это не осуждает…
– Между Сутягиным и Ходорковским очень большая разница. Сутягин никогда не занимался политической деятельностью. Он просто ученый. Сутягин подписал, его отпустили, а теперь он говорит: «Вот я возьму и приеду в Россию». А почему бы Сутягину не приехать в Россию? Уголовное дело в отношении него прекращено, он 11 лет отсидел, к нему применена амнистия, гражданства его никто не лишал. А я ему говорю: «Игорь, ни в коем случае. Пока там действует этот режим, у тебя могут обнаружить контрабанду, наркотики, оружие, два патрона, все что угодно». То есть это не те люди, с которыми можно о чем-то договариваться. Они в этом отношении мало чем отличаются от бандитов, которые по кавказским горам и лесам бегают.
– Я понимаю эту бескомпромиссную позицию. Но я просто все время думаю о том, что Ходорковский – это еще и просто живой человек, еще молодой, у него жена, дети, престарелые родители – неужели же это все не стоит компромисса с властью?
– Ну, вы понимаете, в чем дело: это его выбор. Он такой выбор сделал. Можно соглашаться с ним, не соглашаться, но это его выбор.

Задний ход
В разговоре с Борисом Кузнецовым я не мог обойти тему взаимоотношений России с Европейским судом по правам человека, тем более что недавно на эту тему высказался председатель Конституционного суда Российской Федерации Валерий Зорькин. В недавней статье, озаглавленной «Предел уступчивости», он фактически обвиняет Страсбургский суд в подрывной деятельности на территории России. Излагая одно из решений Европейского суда, Зорькин вопрошает: «Не будет ли такое решение использоваться для раскачивания российского общества по сценариям оранжевых, тюльпановых и прочих конструируемых «революций«?» И отвечает самому себе: «Если нам навязывают внешнее «дирижирование» правовой ситуацией в стране, игнорируя историческую, культурную, социальную ситуацию, то таких «дирижеров» надо поправлять. Иногда самым решительным образом». Получается, глава Конституционного суда России призывает не исполнять решения Европейского суда по правам человека, если эти решения не нравятся российским властям.
– Я сейчас вплотную занимаюсь Европейским судом, поскольку я работаю в университете в Бостоне, и тема моей исследовательской работы – «Проблемы российского правосудия по материалам Европейского суда по правам человека». Для меня очевидно, что целый ряд дел, которые имеют принципиальное, актуальное значение, в Европейском суде волокитятся годами. А рассматриваются и принимаются решения главным образом по делам, связанным с пропажей людей в Чечне, какие-то пенсионные дела отдельные. Считаю, что это результат работы кагэбэшной резидентуры в Европейском суде. Я сейчас не буду называть конкретных имен, потому что до конца не разобрался. Но по таким делам, как дело Сутягина, дело Ходорковского, до сих пор не принято основных решений. Мое дело вот уже три года не рассматривается тоже в Европейском суде. Поэтому с Европейским судом все достаточно сложно. А что касается позиции Зорькина, то для меня она абсолютно понятна. Если у нас Конституционный суд при председателе Баглае и заместителе Тамаре Морщаковой принимал большей частью абсолютно правосудные решения, то с приходом Зорькина таких решений становится все меньше и меньше. Более того: тех судей, которые начинают возражать, просто убирают. Так вот убрали Кононова, Ярославцева – принципиальных судей, которые имели особое мнение. Раньше особое мнение публиковалось – сейчас этого не делают.
Любят говорить, что у нас сейчас либеральный президент Медведев. Но судить надо не по словам! Говорит-то он абсолютно правильные и либеральные вещи. А если вы посмотрите поправки к законодательству – это касается и изменений в Конституции, и изменений в отношении Конституционного суда, и поправок, касающихся уголовного процесса, – то за исключением меры пресечения в отношении лиц, которые привлекаются за экономические преступления, все остальное направлено на сворачивание правосудия в России.
– Какие именно поправки вы оцениваете так негативно?
– Давайте по порядку. Из юрисдикции суда присяжных выведен целый ряд статей Уголовного кодекса, в том числе все государственные преступления, а именно: терроризм, массовые беспорядки. А сегодня любую антиправительственную демонстрацию можно рассматривать как массовые беспорядки.
По идее, круг дел, которые рассматривает суд присяжных, по мере демократизации судебной системы, укрепления ее независимости должен расширяться. Вместо этого юрисдикция суда присяжных сужается. А это очень важный институт.
Данилов, если мне память не изменяет, был оправдан судом присяжных – правда, дело было пересмотрено. (Красноярский ученый-физик Валентин Данилов был арестован в 2001 году по обвинению в шпионаже в пользу Китая. Присяжные Красноярского краевого суда признали Данилова невиновным. Впоследствии новый состав коллегии присяжных вынес обвинительный вердикт – как считают правозащитники и адвокаты, в нарушение действующих норм УПК. Данилов приговорен к 14 годам лишения свободы в колонии строго режима. – В. А.)
Дважды был оправдан Аракчеев – офицер Внутренних войск, которого обвиняли в преступлениях, совершенных во время боевых действий в Чеченской Республике. Дважды! И дважды отменялся вердикт, а потом уже дело рассматривалось без участия присяжных. (Офицеры дивизии им. Дзержинского Сергей Аракчеев и Евгений Худяков в 2003 году были привлечены к уголовной ответственности по обвинению в убийстве троих мирных жителей Чечни. В декабре 2007-го Военная коллегия Верховного суда РФ признала их виновными и приговорила к 17 и 15 годам лишения свободы соответственно. Худяков скрылся от правосудия и объявлен в розыск. – В. А.)
Далее. Принят целый ряд норм, которые расширяют полномочия Федеральной службы безопасности. А их нужно сужать – до борьбы с терроризмом и контрразведывательной деятельности. Их полномочия в области экономики остаются прежними, а это не что иное, как способ зарабатывания денег.
Сужаются демократические нормы, связанные с Конституционным судом. Это и назначение, а не выборы председателя, это и продление сроков полномочий председателя. То есть судебная реформа движется ровным счетом в обратном направлении.

Вашингтон