Послевоенный пионерлагерь

РАЗВАЛЮХА В ЛЕСУ

Неужели эта затерянная в подмосковном лесу, явно отжившая свой век халабуда с выбитыми стеклами - та самая шикарная палата первого отряда нашего пионерлагеря, - наш, почитай, тогдашний родной дом? Камера неумелого оператора-любителя быстро и бестолково бегает по полусгнившим остаткам перил, по   провалившимся доскам на полу веранды, - той веранды, где я летом 1949 года шел на рекорд, прыгая со скакалкой?

Зрители, - ребята из нашего первого отряда - вслух считали: «тысяча восемьсот, тысяча восемьсот один, восемьсот два..» Я, помнится, продолжая крутить скакалку, попросил, чтобы они не шумели - не мешали, когда я дойду до двух тысяч. Но - «не добежал бегун-беглец, не долетел, не доскакал..» - как через четверть века споет Владимир Высоцкий: при счете 1848 я задел ногой веревку скакалки. А через несколько дней Санька по прозвищу Слон напрыгает 2040.

Камера заглянула с веранды в разбитое окно палаты, и я увидел те же провалившиеся полы и еще - то место у столба - деревянной колонны, где стояла когда-то моя кровать. Ну, прям, по Державину – «..где стол был яств – там гроб стоит». И правда, чем-то могильным повеяло от этой картины запустения.

А что, собственно, ты хотел увидеть спустя семьдесят лет, - подумал я. Вместо нашего недавно отстроенного, - аккуратного и ухоженного пионерского лагеря московской фабрики имени Фрунзе, каким он был в 1949 году, сейчас в чаще выросшего за эти годы леса виднелись развалины деревянных строений, - бывших палат для четырех отрядов, и столовой.

Сейчас я не перестаю удивляться: как всего через четыре года после окончания войны, по какому волшебству, мог возникнуть этот пионерский лагерь с добротно отстроенными палатами, с преданными делу пионервожатыми, с отлично придуманной и отлаженной балльной системой соревнования между отрядами, итоги которого подводил совет лагеря; с поварами, которым в голову не приходила даже мысль своекорыстно урезать порции блюд, приготовленных для ребят из свежих продуктов? Мало того, взвешивание и раскладка дефицитного сливочного масла и сыра были доверены самим ребятам из дежурного отряда!

Каким было питание в лагере по сравнению с московским городским в то полуголодное время, можно судить по тому, что «рекорд» по прибавке веса установила маленькая девчонка из четвертого отряда. Она поправилась за смену на шесть с половиной килограммов.

Перечень лагерных чудес не ограничивался качеством питания: в лагере в 1949 году кроме отличных вожатых и педагогов появился замечательный физрук, а с ним - новый спортинвентарь, - мячи, сетки, ядра, копья, диски, форма для игроков нашей футбольной команды и – самое уже, казалось, невероятное – настоящие бутсы.

Думаю, что за всеми этими чудесами стоял труд их родителей – ткачей и прядильщиков фабрики имени Фрунзе. Фабрика в эти годы после тяжелых военных испытаний начала перевыполнять план, и возникла реальная возможность отчислять неплохие средства на летний отдых детей.

С ЧЕГО ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

А всего три года назад  лагерь не имел даже своей территории.

Нас, детей работников фабрики, отвезли тогда просто в подмосковную деревню и расселили по избам. Мы шлепали в дождь босиком по жирной холодной грязи в столовую, расположившуюся в бывшем клубе, ездили в ночное с деревенскими парнями и пили с ними брагу, закусывая ее репой с колхозного огорода и нашим любимым лакомством – жмыхом.

Мы учились у деревенских окучивать картошку «под плуг», который тащила тощая лошаденка. Самым главным приключением было катание верхом на этих колхозных одрах. Борька Голубев, самый маленький из нашего отряда, которого мы называли просто Бохой, в кровь набил себе задницу, разъезжая чаще других на костлявом Ветерке, и после этого для залечивания полученных ран стал подкладывать на спину лошади подушку вместо седла, которого нам никто, разумеется, не доверял.

Лично я, осваивая искусство верховой езды на том же Ветерке, попытался разогнать его с рыси в галоп, не усидел на лихом скакуне, и в результате - перелетел через его голову. Ветерок, похоже, не заметил потери бойца и продолжил еще некоторое время поступательное движение.   Слава богу, я не попал ему под копыта. Только отбил себе брюхо о твердую тропинку и все никак не мог произнести «тпру!»

Деревенская малышня распевала, когда мы маршировали строем мимо них, частушку, пришедшую к ним из двадцатых годов: «Пионеры юные, головы чугунные, сами оловянные, - черти окаянные».

Мы купались в маленькой речонке, где из водных обитателей жили в изобилии только пиявки, сушили на себе непросохшие трусы и привезли из лагеря домой, в Москву, вшей.

 Продолжение следует