Думаете, все прошло? - Ни хрена подобного

Разговор обозревателя "Новой газеты" Павла Гутионтова с писателем Владимиром Губаревым о нашумевшем сериале «Чернобыль».

Губарев был, конечно, самым знаменитым из советских журналистов, работавших в Чернобыле сразу после аварии. И самым высокопоставленным из них. По долгу службы имел возможность связываться с первыми лицами страны и получал информацию, о которой коллеги даже догадываться не могли. Автор десятков книг, фильмов, документальных и художественных. В июне 1986 года за восемь дней он написал пьесу «Саркофаг», за что его чуть не исключили из партии, а в Англии отметили театральной премией имени Лоуренса Оливье. Пьеса была поставлена в театрах 60 стран мира. В конце разговора он сказал: «Не только ликвидаторы, все мы, кто прошел Чернобыль, кажется, знаем о жизни больше, чем все остальные». И добавил: «После Чернобыля я вообще ничего не боюсь». Мы когда-то работали в одной газете, он и там был большим начальником, но в ней было принято со всеми быть на ты.



— Сразу вопрос: тебе фильм понравился?

— Скорее — да, понравился. Это, конечно, страшно интересно, необычно, просто страшно. Что касается собственно событий в Чернобыле, они переданы хорошо. Я имею в виду работу пожарных, работу оперативного персонала. Немножко примитивно показано то, что происходило на станции сразу после аварии. Так просто не бывает, и быть не могло на АЭС. В целом — правда. Сценарист, и это видно, прекрасно изучил литературу и выбрал то, что ему показалось нужным и важным. Конечно, для меня ничего необычного американцы не показали. Во-первых, я знаю несравненно больше, я контактировал в Чернобыле со всеми, много бывал в московской 6-й клинике. Кстати, когда в фильме жена пожарного, чтобы пройти в больницу, протягивает тетеньке на регистрации 5 рублей, автор продемонстрировал, что просто не понимает, что такое эта особая клиника, защищенная так, что невозможно было даже приблизиться к ней — с пятью рублями или без.

— Ну это-то ни для сценариста, ни для зрителя не важно.

— Конечно. Куда важнее — страшная правда о том, что происходит с человеком, получившим лучевое заболевание. И я увидел, что многое в фильме было скопировано с подлинных документальных пленок, которые тогда увез Роберт Гейл (великий американский хирург, приезжавший в СССР спасать пострадавших. — П. Г.). Но правда и то, что несколько человек, получивших четыре, пять, шесть смертельных доз, остались живы.

— Вообще, как во всяком фильме, в глаза бросаются неизбежные несуразности. Вот, скажем, резервисты, призванные в Чернобыль и отстреливающие брошенных домашних животных в покинутом городе, вооружены трехлинейками.

— Тоже простительно. Хуже другое: масса стереотипов, не имеющих никакого отношения к действительности. Это как обязательная «ушанка со звездой» на советском космонавте в любом американском фильме. Такой американский взгляд, убежденность, что у русских все руководство сплошь дураки. Есть дураки. Так же как и у них. Вот Горбачев несколько раз показан на заседаниях непонятно чего, и тут уж, конечно, полная глупость. Ничего похожего близко не было. Да и сама позиция Горбачева была другой. Он действительно не верил. Первая информация была: пожар, ничего особенного. И он надеялся, что — пожар, и все будет погашено. Поэтому и не выступал столько дней, ждал, а не потому, что боялся. Я встречался с ним и с Яковлевым (секретарь ЦК КПСС. — Ред.), когда меня специально из Чернобыля вызвали. И я им говорил, что это — навсегда. И многие ему это говорили, куда более компетентные люди. Но другие говорили: погасим, все сделаем. И ему очень хотелось верить — в это, естественно.

— Меня в этом смысле обескуражила сцена разговора «министра угольной промышленности Щадова» с шахтерами. Приехал юный хлыщ с автоматчиками, грозил мужикам, что тут же на месте всех перестреляет, солдаты едва ли не затворы начали передергивать. Я был знаком с реальным Щадовым…

— Да, реальный Щадов прекрасно знал, как разговаривать с шахтерами.

— И я не могу понять, зачем понадобилось давать герою фильма имя настоящего министра? Даже если зачем-то понадобилось оставить в сценарии достаточно нелепую сцену.

— Именно в этом у меня к фильму самые серьезные претензии и заключаются. Всякие перегибы и несуразности естественны и простительны, даже откровенные фантазии — чтобы произвести впечатление на зрителя. Конечно, смешновато выглядят те же шахтеры, которых уговорил «Щадов» поехать в Чернобыль и которые якобы во время работы догола разделись из-за жары в штреке и отсутствия вентиляции. Я все это видел собственными глазами и утверждаю, что этого не было и не могло быть. Действительно, шахтеры не надевали спецодежду, но голыми под землю не лезли. Простая вещь: все мужики больше всего опасались за свое мужское достоинство, даже шел разговор о «свинцовых трусах» и так далее.

Ну придумали это — и ладно. Посмеялись. Но я твердо знаю: если ты делаешь художественный фильм, не называй героев реальными именами. Вот они называют Валеру Легасова, он один из главных героев фильма. Легасов не был такой примитивной фигурой, как его показали. К тому же они попытались совместить в его образе всё и всех — и академика Велихова, и других. Пожалуйста, это кино. Но тогда не называй его Легасовым. Он был не такой и не этим занимался на станции. История Легасова, конечно, горькая, но он покончил с жизнью не из-за Чернобыля. Я знаю это точно. У нас с ним были близкие и доверительные отношения, я даже разговаривал с ним накануне, за несколько часов до ухода, но, конечно, об этом не догадывался и ничего не почувствовал.

Кстати, еще одна совсем маленькая ложь в фильме. Те кассеты, которые «Легасов» якобы прятал в мусорный бак от КГБ, предназначались мне. И там была надпись: «Володе Губареву». После его смерти их, конечно, забрали комитетчики. Во время похорон, когда приехали Рыжков (предсовмина СССР. — Ред.), Лигачев (секретарь ЦК КПСС. — Ред.), я подошел к комитетчику и сказал: либо отдавайте кассеты, либо я не остановлюсь и дойду до Политбюро. Кассеты предназначены не вам, не Щербине (зампредсовмина. — Ред.), а мне. И знаешь, как ни невероятно это звучит, подействовало! Они в тот же вечер привезли кассеты в «Правду». И через два дня я, никакой правки не делая, в «Правде» огромный кусок напечатал.

— Почему такой фильм не сделали раньше?

— В 88-м году я был в Голливуде и очень много контактировал с киношниками. После пьесы «Саркофаг» американцы загорелись сделать кино. Я предложил сюжет. Берем три семьи: американского врача (сразу понятно кого, прототип — Роберт Гейл), советского пожарного и третью — саамских оленеводов. Ты знаешь, что, когда после аварии облако ушло в северную Скандинавию, миллион зараженных оленей там было пущено под нож? Миллион! А что такое олень для северного народа? Целый народ оказался лишен всего! Это общепланетарная трагедия — вот была идея фильма. Американцы сразу ответили: да. Они уже стали предлагать актеров, и я сказал: американцев должны играть американцы, шведов — шведы, русских — русские. И должны играть на трех языках. И еще я хотел — хотя бы пять–десять минут съемок на самой Чернобыльской станции. Все согласились, но страховые компании запросили чудовищные деньги: по 50 миллионов за съемочный день. Тогда дело у нас не выгорело. Потом хотели сделать фильм по «Саркофагу», я был готов поработать, но пьеса есть пьеса и в киносценарий не переделывалась. Конечно, можно было просто заработать — отдать права на экранизацию. Но, оказалось, Чернобылем, говоря высокопарно, я торговать не могу.

— Сам Чернобыль в фильме, о котором мы говорим, — похож?

— Похож. Хотя снимали на Игналинской станции, в Литве. И опять скажу. Могли ведь и на Чернобыльской снимать. Но тогда им пришлось бы встретиться с нынешним ее директором, Грамоткиным. А это человек, в 1986-м только что окончивший Томский политех, приехал на АЭС с целой командой таких же ребят. И сейчас там работают эти ребята из Томска, украинское гражданство получили (я недавно с ними опять встречался).

Подозреваю, из концепции авторов фильма они выпадают.

— А ты до аварии на Чернобыльской станции бывал?

— За год до катастрофы, во время рекламной кампании газеты. Мы там выступали, в этом клубе, в ресторане с Брюхановым (директор АЭС. — П. Г.) выпивали.

— Как ты оказался в командировке после аварии? Место ли это редактора отдела «главной газеты» страны?

— Конечно, это было мое место. 12 апреля состоялась премьера моего фильма о космонавтах «Корабль пришельцев». И мы сидели потом в ресторане, говорили: надо еще что-нибудь придумать. И я вспоминаю: есть тема — пожар на атомной. Потому что знал реальный случай. На Белоярской станции, в новогоднюю ночь, загорелся не реактор, а машинный зал. Новогодняя ночь, минус сорок. Это была действительно героическая история, малоизвестная. После нее на каждой станции появилась специальная тетрадь, где было расписано, что в случае ЧП надо делать. На Чернобыльской такая тетрадь тоже была. И вот 26 апреля я сидел на работе, в тишине, никто не беспокоит — суббота! — и писал сценарий. Пожар на атомной! И, конечно, я вывел там все ужасы, какие только мог себе представить. Позвонил мне знакомый замминистра. Я тут же перезвонил Яковлеву. Он мне: забудь даже думать. В воскресенье я опять приехал на работу, связался с Одинцом, нашим собкором, он сообщил, что в Чернобыль не пускают. А у меня уже была информация — из Швеции, «белый ТАСС». Там это дело засекли сразу. В понедельник я улетел.

— Ты по образованию инженер, научный обозреватель ведущих советских газет. Ты когда понял, ЧТО там происходит? Были ли вообще те, кто понимал с самого начала?

— Сам я все понял только уже на месте, в Чернобыле. Но сначала Брюханов действительно доложил в Москву: пожар, и он будет ликвидирован. А утром пошли лучевые заболевания, и через час уже в Минздраве всё поняли. Медики в шесть утра были готовы вылететь, забрать пораженных. Но их задержали до двух-трех часов дня, когда «лучевка» пошла в полном объеме. И они вывезли двести человек. Двести! Все стало ясно очень быстро. И войска уже были подтянуты. И с воздуха уже все замерили, какие дозы, осколки графита увидели. Но меня поразила, конечно, неграмотность людей. Персонал станции оказался поразительно неграмотный. Ведь были специальные препараты, которые давали на всех атомных подлодках, на всех АЭС. Потом проверили: на Чернобыльской оно тоже было! На станции было около ста доз лекарства, которые могли хоть как-то защитить пожарных. Но никто их не вводил. И не было боевых дозиметров, никто же не предполагал, что они могут понадобиться.

— То есть как и в фильме показано?

— Я же сказал: в фильме этом очень много правды. И вообще считаю, что любое напоминание о Чернобыле очень полезно. Помню, в первый раз, возвращаемся мы с Одинцом в Киев, остановились по дороге. Ночь, лес, луна. Мы достали бутылку водки, постелили газетку на багажнике редакционной «Волги» и сказали друг другу: это теперь на много лет. Потом была история спасения Киева. Они же там совсем с ума сошли, панические настроения через край хлестали. Уровень радиации в Киеве действительно поднялся, но незначительно, преувеличивать не надо. За все время люди набрали, сколько на атомных станциях берут за год — пять бэр приблизительно.

— Ветер дул в другую сторону?

— Сначала — да. Все несло на Север, в Скандинавию. Не говорю, конечно, о Белоруссии, это совершенно особый и горький разговор, но одна из самых пострадавших территорий, которая больше других получила доз, — Бавария. Здесь трудно говорить, куда именно придет беда, пятна легли по всей Европе. Дождь выпал — получили дозы. Потом температура повысилась, облако поднялось и ушло. Вот ведь почему страшно. Чем отличается Чернобыль от взрыва ядерной бомбы в Хиросиме? Тем, что сейчас в Хиросиме самая высокая в Японии продолжительность жизни. Благодаря медицине, которая на этот город бросила все силы. А здесь другое, здесь плутоний не взорвался, он ушел в различные соединения, появилось два десятка изотопов, с ними трудно бороться, а сейчас, кстати сказать, многие думают, все прошло и со временем нормализуется. Ни хрена подобного! Уровень радиации пошел вверх!

— Достаточно банальная мысль: по мере развития науки человек становится не сильнее, а беззащитнее, уязвимее. Не так?

— Да. Мы же сами изобретаем вещи, с которыми потом справиться не можем. Но в этом суть человеческая. Согласно теории Эйнштейна, если две частицы лоб в лоб столкнуть, то в этой точке столько энергии возникнет, что образуется сто галактик. Не звезд — галактик! В одной точке! И я спрашиваю у знакомых физиков: будь такая возможность, вы бы попробовали? И вдруг на себя примерил и понял: попробовал бы!

— И что же делать человечеству?

— Ты можешь назвать мне с ходу десять фамилий киноактеров? Можешь. А хоть одного оператора атомной станции? Хотя от него твоя жизнь зависит, а от киноактеров — нет. Так что сначала должно у нас всех сознание повернуться, в том числе и у самих операторов. Я был редактором «Правды» по науке, я был на военных ядерных испытаниях, на мирных ядерных взрывах, я был практически на всех атомных станциях Советского Союза, я знал о многих авариях. И, скажу тебе честно, я выступал против бурного развития атомной энергетики, и не потому, что она — небезопасная. Страна была не готова технологически — требовался очень высокий уровень развития техники, а в стране он был низкий. И второе: мы не могли подготовить требуемое количество кадров. А ведь хотели АЭС на каждом углу поставить. Я понимал еще одну вещь. Я много имел дело со Средмашем, тем самым секретным «атомным министерством», и не понаслышке знал о дисциплине, которая там существует. И если атомная станция уходит из этой, военной, по сути, организации, то аварии могут случиться. Поэтому я и писал сценарий «Пожар на атомной», и поэтому, когда только узнал о Чернобыле, сразу понял, что то, что я сочинял, — детский лепет. В жизни все сложнее, страшнее, неожиданнее.

— Благодаря фильму о Чернобыле сейчас опять все заговорили.

— Я сделал книгу «Страсти по Чернобылю», где о произошедшем размышляют крупнейшие ученые России, Беларуси и Украины. Все, что они о Чернобыле за эти годы передумали и узнали. И был международный чернобыльский проект, в котором принимали участие двести ученых со всего мира, которые дали тысячу страниц отчета. В нашей стране он только у двух людей есть.

— Один у тебя?

— И один у коллеги на Дальнем Востоке. И больше — ни у кого никакого интереса. Никакого. Фильм, повторяю, — страшный. Но, как ни странно, он не передает масштаба чернобыльской катастрофы. Не зависимой от правившего в стране режима. И я могу сказать, случись сегодня то, что случилось тогда, мы бы не смогли построить саркофаг так быстро, не смогли бы уговорить шахтеров, послать солдат на крышу. Мы, не побоюсь сказать, из этой аварии выбрались с очень небольшими потерями. Я просто не знаю, как в нынешних условиях все это можно было бы решить. Фукусима продемонстрировала, что решить невозможно. Там-то вообще из-за чепухи все произошло: трансформатор дополнительный не поставили, не подали энергию, когда волна накрыла и активная зона осталась без охлаждения. Ерунда. И они молчат, что активность уходит в океан и разносится мимо наших Курил, Камчатки — до Аляски, до Калифорнии даже. Там же топливо, оно дай бог какой фон дает. Так что тихоокеанскую рыбу я бы как раз ел с осторожностью — без хребта и косточек, только филе.

Фильм осуждает советскую систему. И все было бы совсем убедительно, если б не Фукусима. На Фукусиме же расписались в полной беспомощности — и американцы, и японцы! И в ближайшие 50–60 лет они не смогут сделать то, что мы сделали за полгода. Надо понимать, что Чернобыль оказал влияние не только на нас, он оказал влияние на все человечество. На политику, на медицину, на философию. На жизнь многих будущих поколений. На ближайшие 300–400 лет эта головная боль. О ней хотя бы надо знать. Потому что подавляющее большинство зрителей понятия не имеют о том, что произошло в Чернобыле в 1986 году. Хорошо, что этот фильм вышел.