Елена Чижова / Блокадная память

из echo.msk.ru

Я не историк, не публицист, не журналист. Я писатель.

Собственно, газета обратилась ко мне именно как к писателю, а также правнучке, внучке, дочери блокадников с тем, чтобы узнать мое личное мнение о ленинградской блокаде. Мнение человека, чья семья оставалась в городе в самое страшное, смертное, время. Под Ленинградом погиб мой дед и три его родных брата. Мой отец ушел добровольцем в ленинградское ополчение. В блокаду от голода погиб мамин брат.

Статья написана несколько месяцев назад, если не ошибаюсь — в феврале. В марте Доротея Троттенберг, переводчица моих книг на немецкий язык (она живет в Швейцарии), перевела текст. О том, что статья опубликована я узнала, когда вокруг нее началась «полемика» в российских СМИ.

В тексте я, в частности, пишу о том, что «блокада — зеркало, в которое смотрится сегодняшняя Россия. Если всмотреться в это зеркало, можно многое понять». 

Написав эти слова, я не предполагала, что получу исчерпывающие доказательства этого тезиса.

<hr/>

Одна самых из невыносимых сцен мирового кинематографа: «Выбор Софи», те несколько секунд, когда героиня сама выбирает, кого — сына или дочь — отправить на смерть. Эту сцену я смогла пережить только один раз. Потом, пересматривая фильм, отключала изображение и звук. Тому, кто хочет представить себе, что такое ленинградская блокада, надо понять: зимой 1941-1942 многим ленинградским матерям приходилось делать выбор: кого из детей кормить?

В наших семьях память о блокаде передается из поколение в поколение. Эта память — неутолимая боль и общая травма ленинградского сознания: в каждой семье есть свой мартиролог — список тех, кто умер или погиб.

3 июля1941-го моей маме исполнилось 10 лет. Ее мать работала на обувной фабрике. Бабушка — в приемном покое больницы Коняшина. На Урал в эвакуацию они уехали в августе 1942-го, пережив то, что ленинградцы до сих пор называют «смертным временем». В живых они остались по одной единственной причине: уходя на фронт, мамин отец купил машину дров и забил окна в комнате фанерой. А еще раньше, в мае, он разобрал большую печку и сложил новую, маленькую: чтобы ее протопить, хватало 2-3 поленьев. Той зимой они страдали только от голода. Ленинградцы знают: голод и холод вместе — гарантированная смерть. Но для меня, родившейся после войны, это означает, что мамин отец и мой дед, погибший под Ленинградом 27 января 1944 года (эта дата — День полного снятия блокады), не верил официальной пропаганде, твердившей, что война долго не продлится, крайний срок до осени, когда фашистские войска будут отброшены.

Мое детство прошло под знаком молчания. Теперь я понимаю, блокадная память моих родных была заперта двойным запором: снаружи и изнутри. Изнутри, потому что блокада — боль, о которой тяжело и страшно рассказывать; снаружи, потому что их мучил страх сказать «что-нибудь лишнее»: еще во время войны тема блокады стала подцензурной — советское государство делало все, чтобы скрыть правду. Именно с этой целью в 1946 году власти разорили народный музей, куда ленинградцы передавали свои блокадные дневники и личные вещи — в надежде, что память об их страданиях не исчезнет. Люди старшего поколения помнят костер во дворе разоренного музея, в котором эти дневники и вещи жгли. Под запретом оставалось и подлинное число жертв среди мирного населения. Лишь после Перестройки об этом было сказано открыто: от 1.000. 000 до 1.200.000.

Как все большие цифры — эту цифру невозможно себе представить. Но можно посмотреть на лица. В нашем семейном архиве сохранилась довоенная фотография: десятилетняя мама и ее подружки, с которыми она играла во дворе. На фотографии девять девочек. В блокаду умерло шестеро. Осталось трое. (Из мальчиков, живших в их дворе — на фронт их призывали постепенно, год за годом, — назад не вернулся ни один).

Молчание мамы и бабушки не означает, что в детстве я ничего не знала про блокаду. От своей памяти им было не скрыться. Я помню: когда они вспоминали, у них менялись голоса. Становились беззащитными, словно они стеснялись своих страданий. Разговаривали они потихонечку, между собой. И порой проговаривались. То вдруг мама скажет: «В нашей семье мальчики не живут» — а я, четырехлетняя девочка, сижу и гадаю: какие мальчики, почему не живут? То бабушка упомянет про какие-то «мягкие части». Скажет: «Утром подходишь к больнице, они лежат целые; вечером идешь — все мягкие части вырезаны». (Что такое блокадный каннибализм, я догадалась прежде, чем бабушка мне об этом рассказала).

Так и получилось, что все главное, что знаю о блокаде, я подслушала. Я имею в виду, не сведения, которые можно почерпнуть из книг или из дневников. Их я тоже прочла немало. Но что такое ленинградская блокада, я поняла, кажется, лет в пять. С этих пор никакие официальные мифы на меня не действовали — я до сих пор уверена: это они, мои мама и бабушка (своими тихими разговорами) вложили в меня особый блокадный камертон, позволявший легко отличать правду от лжи.

Блокадная память моего поколения — медленный, долгий процесс переосмысления, когда постепенно приходишь к выводу, что в трагедии ленинградской блокады виноваты Гитлер и Сталин: эту трагическую фугу, они, два самых страшных диктатора XX века, сыграли в четыре руки.

Партия Гитлера очевидна: во избежание собственных потерь в живой силе и технике, неизбежных при боях в крупном городе, он принял «научно обоснованное» решение: уморить ленинградцев голодом и холодом — всех, включая стариков и детей.

В глазах Сталина, Ленинград — объект кристальной, безо всяких посторонних примесей ненависти. Думаю, что ее причина — чувство собственного достоинства ленинградцев, способность к самостоятельному мышлению, которые, для укрепления своей богоподобной власти следует вырвать с корнем. Уничтожить раз и навсегда. Ничем иным невозможно объяснить, почему в условиях, когда в блокадное время на Большую землю шли составы с военной техникой, которую выпускали ленинградские заводы, Сталин и его приспешники не организовали регулярное снабжение города продуктами питания. Хотя бы в количествах совместимых с жизнью. Но обратно, с Большой земли эти железнодорожные составы шли груженые сырьем (тысячи тонн металла нужных марок), комплектующими и инструментами — по подсчетам историков было задействовано не менее 100 эшелонов. Я — не историк, но думаю, что даже небольшая часть этих эшелонов могла спасти десятки, если не сотни тысяч человеческих жизней.

Сейчас, по прошествии 75 лет, когда открыты архивы (далеко не все!) вопросов, связанных с блокадой, больше чем ответов. Но я уверена — рано или поздно правда найдет себе дорогу. И общая, и личная, которая хранится в каждой ленинградской семье.

Мой скромный вклад в общую блокадную память — роман «Город, написанный по памяти». В его основу легли мамины рассказы (года два назад, понимая, что потом может быть поздно, я записала их на пленку), семейные фотографии, рассказы бабушки и мучительные истории, которые я пережила сама.

Представьте. Звонок в дверь. Ты открываешь и видишь старика. Рядом с ним женщина — твоих, средних, лет. Старик стоит молча, опираясь о ее руку. Говорит она. «Вы уж простите, мы приехали издалека, отец, мальчиком, жил здесь в блокаду, в сорок четвертом они уехали, но так и не вернулись, он просил, давно, но все как-то не получалось, знаете, как бывает, то денег нет, то времени…» Она замолкает, чтобы дать тебе время — понять и растерянно отступить в сторону, старясь сдержать слезы, радуясь, что тебе ничего не стоит сделать по его слову, воплотить то, о чем он всю свою жизнь мечтал. Он идет, больше не опираясь, из комнаты в комнату. Ты — следом, бормоча: простите, тут все по-другому, ремонт, двери, окна… «Нет, — его пальцы дрожат, когда он кладет руку на стену. — Все осталось, как было. Теперь можно умирать».

Моя блокадная память — это, когда читаешь эссе Винфрида Зебальда о ковровых бомбардировках Кельна, и в твоей голове вертится неотступная мысль: «Там, у них, тоже был ад».

А еще моя память это — стыд: за то, как российское государство относится к оставшимся в живых блокадниках. С одной стороны, военный парад на Дворцовой площади в День снятия блокады. А с другой, «Блокадное общество» (официальная организация, финансируемая городскими властями), в качестве поздравления с Новым годом подарило моей маме три пачки крекеров, сухого печенья; мало того, просроченных. О том, что в этот момент почувствовала мама, я, щадя ее, не спрашивала. Просто выбросила подарок в помойку.

Тема блокады до сих пор раскалывает российское общество. Даже теперь, по прошествии десятилетий, вокруг «блокадной правды» идут бои. За вопрос: «Не разумнее ли было сдать Ленинград, чтобы избежать ужасов блокады?» — телеканал «Дождь» оказался на грани закрытия. За такой вопрос, заданный публично, можно получить обвинение в «фальсификации истории» или в «экстремизме». В то же время при случае официальные власти пользуются этим вопросом для дискредитации своих политических оппонентов. Так, временный (до осенних выборов) губернатор Петербурга обвинил оппозиционного депутата: якобы, тот заявил, что город следовало сдать. Когда оскорбленный депутат, защищая честь и достоинство, попытался подать в суд, его иск не был принят к рассмотрению.

Не надо быть особенно прозорливым, чтобы увидеть: дело не в самом вопросе, а в том, что у нынешних властей, наследников советской идеологии, любые размышления о блокаде, выходящие за рамки официального дискурса (включая подлинную роль Сталина), вызывают слепую ярость. Их «память» — не страдания умиравших в голодных муках ленинградских детей, а величественные монументы и торжественные мероприятия, во время которых на все лады воспевается подвиг ленинградцев, защитивших город от нацистских полчищ. На фоне нынешней милитаристской риторики о муках и страданиях принято упоминать вскользь.

Мне жаль, что в европейском сознании тема блокады — в отличие от Холокоста и сталинского ГУЛАГА — остается маргинальной. Между тем блокада — зеркало, в которое смотрится сегодняшняя Россия. Если всмотреться в это зеркало, можно многое понять.