Третья часть 2 кадр Песня

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ 2 кадр. Песня

   Ночь отступала. Наставал безрадостный рассвет для Ляпти. Она понимала, что ей придется либо выходить на новый круг, в душе шевельнулась  надежда на «Мистическую книгу», но её нужно было  ещё выкрасть, за здорово живёшь бывшая телеграфистка не отдаст, либо плюнуть на каменистый город с его институтом, забрать Капу и уехать в тополиный посёлок.

   Она посмотрела на хозяйку, которая, распластавшись и раскинув руки в стороны, лежала на дороге возле «Мерседеса».

- Помоги, - сказала Ляптя грузчику.

   Они  подняли Капу. Бывшая артистка находилась в шоке. Расклеив глаза, она пробежала взглядом по «Мерседесу»,  квартирантке и остановила его на грузчике.

- А, - с яростью процедила она, облизывая высушенным языком одеревеневшие губы, - это ты грабанул нас, а ну верни бабки, паразит, а то замочу.

- Ты что, бабуля, бандитка, на меня за что наезжаешь, - усмехнулся грузчик.

   Не к добру он усмехнулся, но его можно понять и посочувствовать,   он не знал, с кем имеет дело и как оно может обернуться.

   Капа метнулась к грузчику и, подпрыгнув на авоськи, помогли шоковые силы, вцепилась зубами в его ухо и зависла.

- Сумасшедшая, - взревел грузчик и попытался её стряхнуть, но не тут то было.

   Хозяйка к разорванным ноздрям добавила бы и отгрызенное ухо, если б Ляптя не стащила.

- Какие бабки, - орал подорванный в нервах грузчик. – Я их уже и не знаю, когда видел. Ты что ослепла, старая ослица, - завивал он, выкладывая аргументированную речь. - Не видишь, что я обвешан авоськами с пустыми бутылками.

   Несколько увесистых шлепков Ляпти по щекам Капы привели её в рабочее состояние.

- Ты мужик извини, - мрачно пробормотала хозяйка. – Малость поцарапала тебе ухо. Не ооткусила же.

- Какую на хрен малость. Бульдог.

- Ты  не раскачивай меня и не шуми, а то я и бортонуть могу. Отойди в сторонку и пописай в ладошку, а потом к уху приложи, и всё пройдёт.

- Да. Прямо сейчас и побегу в уписон, - огрызнулся грузчик, перевязывая ухо носовым платочком.

- Чистый Ван Гог, - бросила Ляптя.

- Кто такой?

- Художник.

- Знаешь его?

- Лично знакома.

- Как кистью работает?

- Профессионал.

- Предложи ему, чтоб он выдал мой образ. Пусть увидят, - взревел он и яростно помахал кулаком, - какие люди в авоськах пропадают.

- Позвоню.

- Я вижу, что ты баба богатая. С такими персонами водишься. А эти, как их, которые памятники лепят, - он почесал затылок. – Как их?

- Скульпторы.

- Ну, да. Скульпторы. Пусть слепят меня, чтоб видели…

- А где орёл с бабками не знаешь? – вмещалась хозяйка, перебив грузчика, который крутил одно и то же, чтоб видели…

   Ляптя ввинтила  указательный палец в  висок Капы. Грузчик понимающе кивнул головой.

- Никакого орла и бабок не было, бабушка, - мягко бросил он. – Это тебе просто показалось. Вали, - грузчик стопорнул, опасаясь, что старуха может и бортонуть: вцепится в другое ухо, - садись в машину  и отдыхай, а мы тут малость поговорим.

   Затолкав упиравшуюся  Капу в машину, Ляптя хотела ехать, грузчик остановил.

- Хорошая тачка, - сказал он. – Каким бизнесом занимаешься?

- Работаю в казино, - ответила Ляптя. – А тебя, как я вижу, замучила стеклотара.

- Да.

   Открывать тайну своей судьбы бывший грузчик Ляпте не стал, но её откроет автор.

   Грузчика замучила не стеклотара, а параллельные миры. Первым параллельным миром был подвал на задворках магазина, где Ляптя покупала вино для носильщика.

   Конкурентов, пытавшихся оттяпать подвал и открыть в нём шмоточный бизнес, оказалось немало. Одна половина отсеялась, увидев разорванную ноздрю. Вторая, когда у грузчика появилась еще одна разорванная ноздря. Грузчик вышибал пробки из пивных бочек, пока пробка не воткнулась в президента строительного акционерного общества «Madein...»

   Президент осмотрел и подвал, и грузчика. Подвал был, как склеп. Грузчик - с мертвой хваткой. Конкуренты попадали в его руки живыми, выпадали покойниками.

   Через год грузчик выстроил на хватке бунтовавших против президента акционеров коттедж в веселой березовой роще. Подвал пополнился новыми поселенцами. Они прятались за его железобетонными стенами.

   Ещё через год в подвале вырос водочный гигант. Макушку гиганта засекли спутники. Макушку грузчика представители Фемиды. Гиганта прибрал президент акционерного общества. Грузчика - государство в общежитие возле озера.

   На нарах можно было спать и думать. Сны и думы были разные. Тюремный врач констатировал раздвоение личности. Грузчика приютила психиатричка. Эпоха бизнеса сделала из нее сиротский приют. Сироты поглядывали на волю. Решетки на окнах были слабенькие. Голова грузчика - крепкой. В эпоху дефицита ее обрабатывали, как боксерскую грушу. В эпоху бизнеса она работала, как боксерская перчатка в стиле «Никаких правил». Грузчик проломил решетку головой на тот случай, чтобы в случае чего... Вместо "в случае чего" он попал в канализационный люк. Приобщиться к свету божьему он решил через месяц.

   Выглянув на свет божий в первый раз, он чуть не приобщился к потустороннему миру.

- Ты кто? - спросил человек с автоматом.

- Мутированная крыса, - ответил грузчик.

   Прошить очередью «мутированную крысу» не удалось. «Крыса» забаррикадировалась крышкой от люка. По городу пошли слухи о мутированных крысах, готовившихся к атаке на город. Опасаясь нашествия, люки закрыли и открыли, когда голова грузчика стала еще крепче.

   Во второй раз приобщение к свету божьему чуть не возвратило грузчика на круги своя.

- Ты кто? - спросил человек в белом халате, увидев торчащую голову из люка.

- Дурак! - ответил грузчик.

- Я спрашиваю, кто ты, а не я! - заорал врач.

- Покойник!

   Город снова погрузился в слухи о покойниках, которые вместе с мутированными крысами готовились к штурму города. Люки снова закрыли и открыли, когда голова грузчика покрепчала ещё больше.

   В третий раз грузчик вылез на свет божий возле вокзала и поселился на чердаке. Обитателями чердака оказались загадочные славянские души.

   Они имели квартиры, могли выронить кусок хлеба, но не стакан, были доверчивы и смертны. Последнее качество сильно ободряло грузчика. Через два дня он жил в двухкомнатной квартире. А ее владельцы - на чердаке вокзала с петлей на шее, куском хлеба и стаканом водки. В городе появились слухи о загадочной славянской душе. По телевидению выступили три маски. «Пить водку и закусывать с петлей на шее может только загадочная славянская душа», - сказала первая маска. Вторая маска возразила: загадочная славянская душа вначале пьет, закусывает, а потом лезет в петлю.

Точку поставила третья маска: загадочная славянская душа сначала лезет в петлю, а потом пьет и закусывает.

   Через год после выступления масок в руки грузчика рухнул двухэтажный дом. Эпидемия исчезающих домов нахлынула как волна. Слухи переросли в панику, когда волна слизала пять кварталов. Владельцы будущих домов божились, что все было как в тумане. Из тумана появлялся человек, показывал дома. Будущие обитатели щупали стены, потолки... Стены были крепкими, потолки - зеркальные. Человек раздавал ордера, забирал бабки. Дома исчезали. Фемида подняла все силы. Силы оказались неподготовленными для работы в туманных обстоятельствах. Через три года грузчик взялся за отечественные дороги. Сначала он оказался на казанской дороге. Эту дорогу до ума доводила казанская братва. Грузчик перекинулся на рязанские дороги. Рязанские дороги доводила до ума рязанская братва. Грузчик решил поработать со столичными дорогами. Там были не такие умы и не такие дороги.

- Тебе мало дорог? - сказали ему. - Щас покажем.

   Дорогу показали и поставили точку на переносице, которая и привела его на кладбище. Из кладбища он и попал в горизонт с кровавыми пятнами, откуда и вышел с боками, затаренными авоськами.

   Оставив грузчика, Ляптя поехала к дому Капы. Сдав «Мерседес», она вернулась в квартиру и присела у окошка. Капа, завернувшись в ковёр, уже спала. День был молчаливый и не весёлый.

   Наступал вечер. Ляптя смотрела на заходящее солнце, в лучах которого она видела батька с гармошкой и мать, сидящих на лавочке под морщинистой акацией. Она слышала шелест  тополей, хлопанье калиток, разговоры соседей, которые направлялись со своими скамеечками к  батьке и матери, присаживались и расспрашивали друг друга не о здоровье, здоровье проглядывалось в их походках, а о хозяйственных заботах,  кто и сколько молока надоил, не горчит ли оно, по какой цене продавать и где: на своем базарчике или городском рынке, чья очередь завтра пасти, тяжело на солнцепёке, с костылём за коровой не угонишься, а может отказаться от очереди и нанять пастуха, но ему  нужно гроши платить, а пенсия маленькая, собирать на день тормозок, вечером приглашать на ужин, ставить самогон, готовить постель на ночь на сеновале, а  он курящий, загорится от цигарки сено, спалит огонь и хату, и двор, и куда с протянутой рукой и на грош карманом, не ушла протянутая рука и на грош карманом и до сих пор, утром давать пастуху опохмелиться, а если попадётся нерасторопный и нерадивый пастух, то упустит коров на люцерну, и они обдуются, а как быть без кормилицы? Морока, морока...

   Хозяйственные разговоры затихали, когда батько начинал играть. Они не плясали, как плясали в молодости, когда были бесшабашными и сильными, когда жизнь не обрастала болячками. А сейчас  гнутся ноги, горбится спина, кружится голова, скачет давление, хрипят легкие, сбоит сердце, туманится в глазах… Страшна и неминуема старость с застывшим взглядом и онемевшим словом. А раньше в прошлом  так не было.    

   Прошлое, прошлое, словно горький запах полыни. Не выскребает    душу, а вызывает воспоминания, а самые лучшие воспоминания об осени.  

   Загорелись, задымились костры, да костерки на убранных огородах, сжигая сорную траву: бурьян, репей… и летние ежедневные с утра до вечера заботы.   Загрузились погреба нехитрыми  щедротами. Наполнились пузатые  кадушки разлапчатой капустой, белыми наливными яблоками, краснощёкими помидорами, крупнобугорчатыми огурцами, полосатыми арбузами, грибами опятами, чернушками… для разносолья.   Легкий морозец  прогулялся  утром по тонкому ажурному ледку. Завесилось серой  дымкой палящее солнце.  Дохнул день тишиной, прохладой, да  свежестью  осеней.   А вечерком…широкий посыпанный мелким песком двор с «ожерельями» репчатого лука, чеснока, кукурузы… на деревянном заборе, заставленный рублеными и строганными столами без скатёрок, но выскобленные кухонными ножами и вымытые, а на нём не в мелкоту нарезанное, да обрезанное, а всё цельное рядками и горками из земли руками взятое.    И не богатство на столе, а труд мужицкий, да бабий.  На лавках, покрытых ряднинами, мужики в вычищенных и отутюженных суконных железнодорожных костюмах и их жены в разноцветных платьях и в разноцветье платков на плечах.   И пошли речи вечерние и закатные. С мужицкой крепостью и бабьим метким словом.   А вместе с ними и  чарка домашняя.   А за чаркой гармошка и пляс кружевной с частушками, прибаутками, да шутками. Притопами и прихлопами.   Рассыпалась дробь чечёточная,  переливались  голоса звонкие, да  весенние, выманивая мамкиных и  папкиных мальцов в припляс. Словно вихри носились по двору, сливаясь в одну душу и в один дух.   Порой набегала темень войны, лагерная и тюремная. Наполнялся двор  жестокостью и несправедливостью,  поминаньем, и крестным знамением, но пересиливалась злоба пониманием: сколько не кляни прошлое, от этого жизнь, если её перевешивать с одного  крючка на другой крючок, для папкиных и мамкиных лучше не станет.   Клясть – всё равно, что воду в ступе прясть.  Словоохотлив был двор, рвала меха гармошка двухрядка, кружился вихрь разноцветья до тех пор, пока не  выкатывалось дремавшее за буграми в степи беззаботное солнце.    

   Уходили воспоминания, но не падал дух. Что поднимало его, что возвращало к наполненной свежестью молодости, что заставляло улыбаться, что оттесняло и отстёгивало от бед, так это песня. Сколько народных песен родилось в душе русского человека, но ни одна их них так не отражает широту и простор земли нашей, лихость и удаль, тоску и грусть, горечь  и надежду, любовь и безрадостность  русской души, как песня о степи. «Ой, ты, степь широкая. Степь раздольная. Широко ты, матушка, протянулася».   И не важно, совсем, не важно поёт ли её один человек под гусли, гармошку или многоголосый хор,  что при исполнении кто-то в песенных строках «речного бурлака» заменяет на «донского казака», а «Волгу-матушку» на что-то другое. Важно то, что этот русский шедевр всегда исполняется как сокровенная молитва, в которой иной раз, слушая её, представляется вольный донской казак, а порой прорывается протяженный стон речного бурлака. Невозможно быть русским человеком, невозможно осознать себя человеком земли, не зная, созданные русским народом, великие слова песни.

   Какая душа не распахнется от песни о степи. Какую душу не затронет степное раздолье. Кто, очарованный бескрайностью степи, не  воскликнет: да не сон ли это? не небо ли  опустилось  на землю? Летела, звенела песня, рассекала воздух, кружилась над посёлком и уносилась в необозримую даль. Откуда брались у стариков  силы? Из каких источников черпали они их?  Многое забылось. Многое утеряла память, но помнились схватывавшая душу мелодия, завораживающие слова: «Ой, не летай орёл низко ко земле. Ой, да не гуляй казак  близко к берегу».. И казалось, что это пение не от земли, а свыше, подобное пению небесных сфер.

   Песня, оторвавшись от них,  становилась им неподвластной, она была живая, словно легкокрылая птица, которая, вырвавшись из неволи, взмывает, словно стрела в небо и мчится, мчится, равнодушная ко всему кроме стремительного полёта, обгоняя всё, что встречается на её пути, и ничто не может остановить, удержать, пленить её, уже и степь осталась позади, уже и видимое скрылось, впереди только  безмолвный простор, не испытывающий ни горечи, ни радости. Не подобна ли душа наша песне, не так ли, как и песня, душа, вырвавшись от нас,  становится неподвластной времени.