ЮРИЙ БЕЛИЧЕНКО

Юрий Беличенко, из поэмы «История с повязкой на глазах»

9 
А время шло. Перемещались тени, 
проскальзывали дни в календаре. 
Похожие на плечи поколений, 
держали шаг чугунные ступени – 
курилка находилась во дворе. 
И раз сосед, похожий на завхоза, 
видать, привычный к бою и труду, 
спросил меня, мусоля папиросу: 
– Ну, как дела? – В курительном быту 
нет более невинного вопроса. 
И я ответил, ёжась от мороза: 
– Процесс пошёл! – И плюнул в пустоту.

10 
Он дёрнулся, закашлялся надсадно, 
потом, внезапно втягивая в спор, 
заговорил сердечно и невнятно: 
– Что он пошёл – и ёжику понятно. 
Куда пошёл? – об этом разговор. 
Не в том беда, что нам меняют флаги. 
А в том беда, что, бедных не щадя, 
взамен вождя, что шамкал по бумаге, 
из спекулянта делают вождя!.. – 
Он молодым войну закончил в Праге, 
хлебнул ковшом от той победной браги 
и поперхнулся сорок лет спустя.

11 
Меня пустые споры угнетают, 
но было грустно, честно говоря: 
служивые друзей не наблюдают, 
но в час, когда нас служба покидает, 
внезапно покидают и друзья. 
Густеет кровь. Меняются привычки. 
Заметно прибавляется седин. 
Но кто-нибудь находит к нам отмычки – 
и ты уже как будто не один. 
Политборцам придумываешь клички, 
полушутя одалживаешь спички, 
а иногда – и нитроглицерин.

12 
Мы скоро познакомились поближе 
и выкурили рядом пачек сто. 
Я до сих пор перед собою вижу 
его щеку, подтаявшую крышу 
и серое нетёплое пальто. 
Я не придал особого значенья тому, 
что он, ревнитель Октября, 
разыскивал причины отреченья 
последнего российского царя. 
Сквозь линзы пролетарского ученья 
хотел прочесть российские мученья 
и доказать, что прошлое – не зря.

13 
Он говорил: – Пока мы так беспечно 
к чужим дорогам строили мосты, 
как человек в горячке быстротечной, 
при нас болела и ушла навечно 
эпоха несвершившейся мечты. 
В ней было всё. Под бантом кумачовым 
соединились подвиг и дурдом. 
Но кто б сейчас пошёл за Горбачёвым, 
когда бы знал, что сбудется потом?! 
Что эти игры с совестью и словом 
нам обернутся разорённым кровом, 
а может, и Емелькой Пугачём.

14 
В последний путь идёт страна героев, 
ещё вчера – великая страна. 
Мы красным флагом очи ей прикроем. 
Мы жили в ней и вместе с ней закроем 
дарованные ею ордена. 
Чужое время дышит за плечами. 
Тревожно жить, не веруя ему. 
Но спрятаться в Архиве от печали 
ещё не удавалось никому. 
На завтра вроде митинг намечали – 
давай пойдём, пока не одичали! 
– Давай пойдём! – ответил я ему.

15 
Мы шли к метро. Печальные старушки 
взывали к состраданью и добру. 
Густой народ роился у пивнушки. 
И возле места, где родился Пушкин, 
рок-музыка кривлялась на ветру. 
И у лотков, поигрывая бровью, 
не ведая ни чести, ни стыда, 
кто водкой, кто любовью, кто морковью, 
как бесы, торговали «господа». 
И думал я: покуда хватит крови, 
мы – Пимены в «Борисе Годунове». 
Наш долг писать – хотя бы в никуда.

16 
Поверх вранья о рыночных свободах 
пусть, как донос, напишутся слова 
о серых днях и редких пешеходах, 
об улицах, где воет в переходах 
полуживая, страшная Москва. 
О склоках политических паяцев. 
О перестрелках уличной шпаны. 
О людях, не умеющих смеяться, 
кому стихи и книги не нужны. 
О стариках, что смерти не боятся 
и в статотчётах будут называться 
потерями проигранной войны.

…

18 
Наутро день был оттепельный, снежный, 
с просветами в остудных небесах. 
Мы встретились и двинулись к Манежной, 
следы какой-то паники поспешной 
читая у милиции в глазах. 
Толпа густела. Эхо нарастало. 
И всё яснее слышались слова 
оттуда, где речами рокотала 
трибуна у гостиницы «Москва». 
Над нею знамя прежнее витало, 
оно как будто облако листало, 
и от него кружилась голова.

19 
А между тем народу прибывало. 
На площади, во всю её длину, 
слова и флаги ветром надрывало. 
И старики, как в горький час бывало, 
запели вдруг «Священную войну». 
Они запели. Площадь поддержала, 
о ненависть ломая голоса. 
Казалось, в ней копилась и дышала 
уже неотвратимая гроза. 
И все мы, потерявшие Державу, 
как будто подтянулись моложаво, 
не утирая влажные глаза.

20 
А микрофоны звали не сдаваться, 
спасать страны поруганную честь, 
вступать в ряды своих организаций – 
у них в названьях трудно разобраться, 
а уж числом совсем не перечесть. 
Призвать ворьё к народному ответу. 
Вернуть права, которых лишены. 
Позвать царя. Переизбрать Советы. 
Идти на штурм «Матросской Тишины». 
Помилуй Бог! – мне думалось на это. – 
Когда согласья в патриотах нету, 
кошмарные Россия видит сны.

21 
У всех резоны, цифры, аргументы, 
Но вот беда, по чести говоря: 
на митингах сорвав аплодисменты, 
всем хочется в вожди и президенты, 
и никому – в ткачи и слесаря. 
Который век под этим небосводом, 
изобличая зло и воровство, 
все говорят от имени народа, 
отнюдь не зная имени его. 
И я сказал: – Пошли домой, пехота! 
Политика – похабная работа, 
она не производит ничего.

22 
Вернулась жизнь в накатанное русло, 
в архивный зал, под старый переплёт 
былых нелепиц, маленьких и грустных, 
тех, из чего рождается искусство, 
не ведая об этом наперёд. 
В ту череду догадок и открытий, 
где, старые бумаги теребя, 
винишь себя в развязке всех событий. 
Где Лермонтов, тоскуя и грубя, 
меня учил, стараясь не обидеть, 
что лишь любя возможно ненавидеть 
и страшно ненавидеть не любя.

23 
Чужая жизнь, как старое огниво, 
всё больше становилась мне ясна. 
Я вновь тома листал неторопливо. 
А между тем за стенами Архива 
прошёл февраль, и началась весна. 
Смягчались очертания предметов. 
Сугробы уползали за гудрон. 
Но у курилки, солнцем обогретой, 
недели три не появлялся он. 
И, видя в том недобрые приметы, 
я из его читательской анкеты 
переписал домашний телефон.

24 
Мне рассказали: в памятную дату, 
купив цветы, в шинели без погон, 
он шёл почтить как павшего собрата 
могилу Неизвестного Солдата. 
Но встретил их дубинками ОМОН. 
Он видел кровь на мокром тротуаре. 
Пришёл больным. Лежал недели две. 
Потом сказал: – Попомнят эти твари… – 
И вышел прогуляться по Москве. 
Был ясный день, без слякоти и хмари. 
Его нашли на Сретенском бульваре 
со ссадиной на старой голове…

…

Февраль-март 1993