Документальные записки о прошедшем времени и о себе.

"Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет." (А.С.Пушкин)

"Нет, я не Пушкин, я другой..." (тоже А.П.Пушкин)

Эта книга обо мне. О событиях моей личной жизни и обо всем, что меня окружало, интересовало, и так или иначе касалось. Все персонажи подлинны и описаны как я их видела и воспринимала. Простое совпадение? Но уже дописав эту главу, я обнаружила, что писать её я начала 11.11.2011... Вообще единица для меня цифра особенная, не то чтобы я особенно верила в нумерологию, но я родилась 1.11.1951, и код моей даты рождения 1, код моего полного имени тоже 1. Что из этого следует? Не знаю. Может ничего...
                                                                                                                                                          Ноябрь 2011

1.
Я пятилетняя девочка. Я лежу в своей кроватке в спальне детского сада. Дети спят. Темная осенняя ночь. Большая комната с высокими потолком, из корридора в спальню сочится тусклый свет. Большие, во всю стену, окна, за ними на фоне черного неба ветер качает еще более черные голые ветки деревьев — мрак беспроглядный. По-видимому, это месяц моего рождения — ноябрь, не самое веселое время года.

Мой день рождения для меня праздник редкий и необязательный. Я нахожусь в детском саду с понедельника до субботы, это называется очаговая группа. Мне это не нравится, но мое мнение значения не имеет, и я не сопротивляюсь, я привыкла к такому течению вещей: нянька, потом ясли (все это я не помню), и вот - детский сад. Первое воспоминание: я знаю, что мне три года, и вот меня первый раз привели в детский сад, незнакомое здание, незнакомые дети и тети, все такое чужое, и мне грустно. Мне объяснили, что мама работает во вторую смену до позднего вечера, поэтому я должна находится здесь. Вечерами детский сад выглядит уныло, большинство детей забирают домой, остаются несколько «очаговых» и пара воспитателей. Пустынно, тихо, полутемные помещения освещаются тусклыми дежурными лампочками, я привыкла и стойко переношу эту тусклую тоску. Я лежу на спине, смотрю на темный прямоугольник окна и думаю свои детские думы, мысли текут неторопливо, пищи для размышлений не очень много, у меня даже нет никаких особенных желаний. Я люблю это время суток — ночь, никто не заставляет меня делать какие-то обязательные вещи, никто не отвлекает меня от моих мыслей, я остаюсь с самой собой наедине и долго не засыпаю. Так я и осталась на всю жизнь «совой». Утро я не люблю, меня вырывают из теплого небытия, и заставляют жить другой жизнью, общей для всех детей. Жизнь эта так не интересна, что просыпаться не хочется. Но я была ребенком не капризным, и спокойно переносила тягостную и скучную жизнь в детском саду. За мою покладистость и некапризность меня любили воспитательницы, это как-то скрашивало мое пребывание в госучреждении, ведь ребенку очень нужно, чтобы его любили, это создаёт ощущение защищенности.

В субботу меня забирает не мама, а бабушка. Мы долго идем пешком до дома, где живут мои бабушка и дедушка, потому что прямого автобуса от садика до их дома нет, но это не моего детского ума дело. Мне хочется «на ручки», но я покорно бреду рядом с бабушкой, потому что бабушка меня на руки не возьмет, и проситься бесполезно. Мы идем нескончаемыми пустырями, 50-е годы, и окраины Саратова еще не так густо застроены. Однажды мы попали в метель, я хорошо помню молочно-белую пелену, в которой на расстоянии шага не видно ничего, стало страшно, а вдруг мы заблудимся, как в сказке. Бабушка сняла с себя и накрыла меня с головой большой шерстяной клетчатой шалью, и я иду в ней, как в плащ-палатке (эта шаль, как память о бабушке, жила в моем доме до 90-х годов, а бабушка умерла в 80-м, через два месяца после рождения моей дочки, я успела показать ей малышку только один раз, но бабушке было уже все равно - силы покидали её). Мы дошли до близлежащего дома, и совершенно незнакомые люди пустили нас пересидеть непогоду.

В воскресенье вечером мать забирала меня к себе, в дом, который я не знала и не любила. Комната матери в моих воспоминаниях узкая, как монашеская келья, какая-то серая, почти пустая, кроме кровати, стола и бамбуковой этажерки с какими-то безделушками, там не было ничего, и не было ничего, что предназначалось бы ребенку — мне. Помню, в этой комнате раньше стояла еще детская кроватка — моя, потом, после развода, меня практически переселили к бабушке с дедушкой, и кроватку за ненадобностью ликвидировали, и теперь я сплю с матерью. На этажерке стояли духи «Красная Москва», я ненавижу этот запах - запах одинокого дома, и алая губная помада матери для меня тоже атрибут одинокой женщины — все это я не люблю. Это была комната, по внешнему виду мало предназначенная для жилья, неуютная, холодная, на окнах куцые из белого ситца шторки от чужих глаз, мне там было плохо, эта комната была для меня как станция пересадки между дедушкиным домом и детским садиком. Потом, когда я подросла и жила с матерью, я уже сама, как могла, украшала нашу комнату (уже другую) и пыталась сделать её уютной. Рано утром в понедельник меня, сонную, одевали, клали в санки, и так, лежа в санках, я досматривала последний сон, и просыпалась уже в детском саду. И так каждую неделю.

В садике у меня не было своих игрушек, а играть общей куклой мне совсем не хотелось, она была чужая, не моя, не стоило тратить на неё свои душевные силы.

В раннем детстве у меня был один единственный друг — кукленок, вырезанный из кости, на нем был стеганый красный узбекский халат и черная барашковая шапочка, это был мальчик-пастух, он был такой маленький, что умещался в детском кулачке, так он и жил все время у меня в кулачке, все краски от такой жизни с него стерлись и он стал белый, только в углублениях остались следы, из любви к красоте и порядку я выковыривала из углублений остатки краски, и в конце концов он стал совершенно белый. Других игрушек у меня долго не было. Однажды, когда я болела и находилась у дедушки, мне купили небольшую говорящую куклу с телом, набитым опилками, и головой из папье-маше с приклеенными волосами, заплетенными в косы. Кукла мне понравилась, но не успев очеловечить и полюбить, я в первый же день разломала её, чтобы посмотреть, чем она говорит «мама», ну очень было любопытно. Там оказалась какая-то круглая коробочка, я ничего не поняла, а предо мной лежали части моей первой куклы, и я горько ревела от стыда за содеянное, от жалости к сломанной кукле, к себе, и не знаю, от чего больше. Куклу кое-как собрали, но больше она не говорила, это была уже неполноценная кукла — инвалид, и это сделала я. Это мой первый грех.

Я родилась в Советском Союзе через шесть лет после войны, поэтому война присутствует в моем сознании только как некая народная легенда. Я родилась в простой рабочей семье, мои бабушка и дедушка выехали в 30-е голодные годы из села Колояр на границе с Пензенской областью. Мой дедушка был плотником, бабушка работала уборщицей в заводе, потом вышла по возрасту на пенсию. Но пока я ничего этого не знаю, для меня они просто бабушка и дедушка. В уже сознательном возрасте я узнала, что пенсия у бабушки была 30 рублей, а у дедушки и того меньше — 20, поэтому дед до конца жизни трудился на огороде и продавал на базаре петрушку и летом, и зимой. Из десяти детей у них выжили только три девочки — Маруся, Валя и Надя. Надя - это моя мама.

Дом бабушки и дедушки состоял из двух комнатушек метров по девять каждая. В спальной комнате жила средняя дочь Валя, миловидная, но незамужняя молодая женщина (парней после войны было мало, так она и прожила всю жизнь одна и без детей, но, оказалось, ничуть о том не жалела, видимо, привычка). В комнатке уместились кровать-полуторка, где спали тетя Валя и я, маленький сундучок с одеждой, стол и швейная машинка «Zinger» (эту машинку подарила бабушке её мать, женщина с необычной для конца 19-го века судьбой — развелась с мужем, уехала в город, где сама зарабатывала себе на жизнь, маленькая бабушка росла у родственников, оттуда дедушка и забрал её, едва им минуло 18, в дом своей матери, хозяйки старообрядческой крестьянской семьи). Над сундучком на вешалке для одежды висели на плечиках тети Валины платья и пальто — все это было закрыто простыней, это заменяло отсутствующий шкаф для одежды, да его и поставить-то было негде. На стене над машинкой висело зеркало, рядом радио и часы-ходики с гирями — ничего лишнего, все очень скромно, в общем, убого. Но жили, не тужили, и даже не жаловались — ведь не голодали, и крышу над головой имели, и даже дед вернулся со второй своей войны не покалеченный. Семья моего деда пережила голод 30-х годов, скитания по Поволжью в поисках лучшей жизни. Вот осели в Саратове, прилепились к подшипниковому заводу, бабушка и все дочери работали там, старшая Маруся окончила заводской техникум и работала технологом, мать работала оператором в машино-счетном бюро, а Валя — контролером. Там нашли себе мужей старшая Маруся и младшая Надя. От завода получили этот домик. Называли, по-старинному - «казёнка», т.е. не своя собственная. Рядом был разбит огород, ухоженный и политый потом моего деда. Этот огород был местом моих игр, это был для меня уголок природы, отходить от ворот мне не разрешалось, мой горизонт простирался от одного конца улочки до другого. Улица казалась длиннющей, потом оказалось, что она очень коротенькая — домов на шесть. Вся деревянная мебель в доме была сделана дедушкой, он был хороший плотник — свободный художник, мебель была не особо изысканной, зато сделана крепко, по прошествии многих лет ничего не расшаталось. В первой комнате-кухне стояла неширокая дедушкина кровать и кухонный стол, бабушка спала на полу (я тоже спала на полу, когда оставалась ночевать мать, я же в детстве её очень любила и всегда ждала её прихода), кровать у бабушки появилась только в новом доме, построенном дедом уже на склоне жизни. Четверть комнаты занимала печка-голландка (говорили «галанка»), я очень любила сидеть и смотреть на огонь в печи, забиралась наверх, где сушили валенки, и оттуда, сверху, мир выглядел совсем по-другому, необычно, и это было интересно. На дедовой кровати я познакомилась с русской классической литературой — вечерами (телевизоров в те времена не было) я забиралась деду на плечи, ноги свешивала на грудь, или пристраивалась рядышком, и он читал мне самые разные книжки — сказки, русских и зарубежных классиков, там я узнала первую любовную историю - историю Татьяны Лариной и Евгения Онегина, и так продолжалось до тех пор, пока я не научилась читать сама. Больше я не просила деда читать мне, читать самой оказалось гораздо интереснее. Читать я научилась уже в школе, а не как сейчас многие дети задолго до этого (моя дочка зачитала в пять лет, и стала сама таскать из библиотеки книжки, и читала запоем так же, как и её мама). За чтением книг я провела большую часть своего детства и отрочества, от скудости жизненных впечатлений я уходила в мир литературный, где было много всего, чего не было в реальной жизни: красота пейзажей, быта, чувств, экзотика путешествий, фантастических тайн. Мне не мешали, так я и пребывала в вымышленном мире, и так и не адаптировалась полностью к реальности, осталась книжной идеалисткой, поэтому жить среди людей мне всегда было непросто.

********************************************************************************************************8

Продолжение по ссылке. Не знаю, напишу ли еще, допишу ли вообще....