Валерий Андреевич Рыженко. Рассказы. 2018 г.

На модерации Отложенный

 

 

 Валерий Андреевич Рыженко.

                   Рассказы.

 

ПРОСТО ТАК

Я бежал от несчастий.

Но сколько я не напрягался и не усиливал свой бег,

Я слышал их смех и за спиной, и впереди меня.

И жгла в душе мысль.

Несчастья окружают меня со всех сторон.

И не вырваться мне.

И тогда я обессилел свой бег

И остановился.

И перестал слышать смех.

И понял:

Несчастья не вокруг меня.

Они во мне.

И не нужно никуда убегать.

А надо возвратиться к самому себе.

        *   *   *

 РУССКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ЧЕЛОЕК

 

   Бывает такое, что завертится в голове вопрос, например, как имя, фамилия артиста из кинофильма «Гараж» или из какого – нибудь другого фильма и так далее. Почему он (вопрос) возникает, какие причины побуждают ответить на этот вопрос для меня не ясно.  Начинаю рыться в мозгах: не то, не то. Азарт разбирает. Я подбираюсь к компьютеру. Наконец, клюнуло. Нашел и словно гора с плеч свалилась.

 

   Недавно я искал фамилию одного историка. Старался найти хотя бы первоначальную букву, с которой начинается фамилия. Весь алфавит перековырял.  Наконец нашёл. Взял то, что нужно было. Хотел уже закрыть компьютер, но бросилась в глаза одна цитата. Приведу её, и у кого будет желание, пусть выскажет своё мнение. Буду благодарен.

   Василий Ключевский. Цитата. «Русский культурный человек — дурак, набитый отбросами чужого ума.»

                                       январь 2018 год

                                        ***   ***   ***

 Марио 2107  

НЕСЛУЧАЙНЫЙ РАЗГОВОР

   Прихватило меня малость. В душе неспокойно стало. Тревога насела. Порой так долбанет, что кажется сердце выскочит. Начал я каждый день перед обедом километров шесть проходить и перед сном километра два.

   Сегодня зашёл в церковь. Постоял, а потом вышел и присел на лавочку с одним мужиком.

- Вижу я тебя каждый день, как ты возле моего дома проходишь, - сказал он.

   А маршрут у меня действительно один и тот же.

- Прогуливаюсь, - ответил я. – Каждый день километров восемь. Больше двух часов трачу. Здоровье косить начало. Иду, рассматриваю дома, дворы, сады… Отвлекаюсь.

   Помолчал мужик, а потом, улыбнувшись, сказал мне.

- Не меряй свою дорогу ни временем, сколько ты потратил его на ходьбу, ни шагами, ни метрами, ни километрами, а меряй тем, сколько ты на этой дороге веры в Бога приобрёл.

   Задумался я...

                                     Январь 2018 год

                                      ***   ***   ***

        ОХОТНИК

 

     

  Он выбрал самое удачное место для охоты. Густая, рослая трава, пахнущая солнцем, в которой можно было спрятаться, а рядом вода, она должна была служить приманкой для жаждущих, но приманка чуть не погубила его. Он лежал, растянувшись всем телом, чувствуя, как налетающий ветерок, срывая прохладу с воды, приятно освежал всего его и осматривал своё оружие, которое никогда не подводило его. Когда ветерок улетал, его обволакивала пылающая жара, воздух, словно кипел, но, несмотря на это, он не то, что не шевелился, а старался даже не дышать и терпеливо ждал, ощущая бурные приливы крови, которые туманили его глаза и горячили сердце.

           Настроение было отменное. Утром он изгнал чужака-охотника, который попытался занять его место. Чужак был массивнее и надеялся на лёгкий и быстрый успех, но он не знал, с кем имеет дело, как не знал и его коронной приём. Когда драка затягивалась, он валился на землю и притворялся побеждённым. Противник наслаждался победой, но в это время он обрушивался на него, и тому с трудом удавалось ускользнуть. Он никогда не преследовал, так как считал это напрасной тратой сил, которые нужно беречь только для охоты.

 

           Он чутко держал ухо, прислушиваясь к каждому шороху, но будучи уверенным в себе, так как каждый раз охота приносила ему удачу, он на несколько секунд расслаблялся. Слегка зевал, потягивался онемевшим телом, скользил небрежным взглядом по безоблачному небу, увлекался мыслями о будущем трофее и даже забывался в короткой лёгкой дрёме, сладко растекавшейся в голове. Он думал о себе, как о лучшем охотнике и был уверен, что равных ему нет, гордился собой, своими зоркими глазами и умением выбирать потаённые места для засады, которые он защищал от других охотников, вступая с ними в жестокие схватки и обращая их в бегство.

       Послышался лёгкий шум крыльев, он напружился, и, подобравшись, сжался в комок. Это будет удачная и незабываемая охота. Венец его славы. Когда шум крыльев утих, он взвился вверх, чтобы обрушиться на воробья, который уселся на край железной бочки с водой, возле которой прятался он, и стал мирно попивать воду, поднимая и опуская клювик. Какой талант! Какая бушующая сила и взрывающаяся мощь! Какой великолепный, блистательный, обворожительный, восхитительный прыжок, которому позавидовал бы сам царь зверей. Извивающееся в горящих лучах солнца блестящее, чёрное тело с налитыми кровью глазами. Его разрывало самолюбие, пьянило ощущение полёта. Это была самая стремительная атака, которая должна была превратиться в воздушный, сокрушающий таран. Он закосил взглядом, чтобы полюбоваться собой. И какой позорный, жалкий конец.

          Прыжок был настолько мощным, что он, пробив воздух, просвистел, словно камень из пращи мимо воробья и завис, с недоумением рассматривая свои лапы, в которых должен был быть побеждённый со склонённой головой и умоляющим взглядом о пощаде, но воробей всё также сидел на краю бочки и не спеша заглатывал водичку. Он то и дело смачивал остренький, маленький клювик, слегка шуршал крыльями и, весело, даже как бы с наглецой, посматривал на бултыхавшегося в воздухе беспомощного неудачника с растопыренными лапами, который никак не мог понять, как это он промахнулся с таким великолепнейшим прыжком. Мысли сбил страх, перемешал их в одну липкую кучу, которая, разваливаясь, покатилась по телу, когда он ощутил, что падает.

          Он сделал попытку удержаться вначале за счёт шерсти, распушив её, чтобы спланировать, потом за счёт хвоста, который он силился закрутить, словно пропеллер, который пронёс бы его мимо бочки, но рулевое ветрило вопреки его ожиданиям задралось верх, как беспарусная мачта. Он посмотрел вниз и увидел водную бездну, которая приближалась к нему, глядя на него мёртвыми глазами. Он запустил в ход лапы, которые стали бешено разгребать воздух, словно пытались найти под ним опору. Затем выпустил когти, стараясь уцепиться за зыбкую твердь. Раскрыл пасть и судорожно стал засасывать в себя воздух в надежде, что, пополнившись воздухом, он станет легче, и ветер выбросит его за водные пределы. Его последним усилием была попытка даже усесться на ширококрылую бабочку, пролетавшую под ним, но она промелькнула, как стрела, и он всей своей тяжестью на глазах воробья рухнул в бочку с водой, выбив фонтан искрящихся брызг, а потом пошёл на дно.

         - Свободная тварь, - голос громыхнул, словно гром, свалившийся с небес.

        Над бочкой с водой показалась рука, опустилась в воду, пошарив, нащупала его и, схватив за шкуру, вытащила омертвевшего от страха, а после, подставив под солнце, высушила.

       Он увидел мелкого старичка, одетого в короткое ручной работы полотняное одеяние, залихватски перепоясанное тонким кожаным ремешком, из-под которого выглядывали босые ноги. Он стоял на высоком крепко сколоченном табурете, раньше табурета не было, и он словно вывалился из воздуха. Если бы не подстава его спаситель не смог бы дотянуться до воды. Старичок был с огромной блестящей лысиной, отполированной солнцем до зеркального блеска. Лучи, ударяясь об лысину, образовывали вокруг головы светящийся нимб. У него оказалась длиннющая загустевшая борода, которая несколько раз была обвита вокруг шеи. Её остаток был небрежно переброшен через правое плечо, как шарф, и, спускаясь по спине, доставал до самых пят.

          - Я - Бог, - тяжело вздохнув, сказал старичок, опуская правую ногу и осторожно нащупывая землю, чтобы слезть с табурета, -  и породил всех тварей на земле.

         Неудачник зябко отряхнулся и сумрачно посмотрел на старичка, который был похож на хозяина, только у хозяина не было бороды, а вырасти с утра до такого размера она не могла. Он отвёл взгляд от старичка и перевёл его на воробья, перелетевшего с края бочки на яблоневую ветку, который, как казалось ему, с издёвкой смотрел на него. Это обозлило его, так как он не мог допустить распространение воробьиных слухов и сплетен о его промахе. Он рванулся к яблоне, споткнулся об кочку и, завинтившись в клубок, пропахал землю и врезался в ствол яблони, которая от удара обсыпала его яблоками. У него оставались ещё кое-какие гениальные мысли, но в голове заискрило, а воробей, задорно чирикнув, смахнул с ветки.

        - О, Господи, - старичок опять тяжело вздохнул и поднял вверх правую руку. Так поступал и его хозяин перед сном, водя рукой перед лицом и грудью, и глядя на дощечку в углу, на которой был нарисован потемневший человек, очень похожий на старика.  – Я породил всех тварей на земле в воздухе и воде. И что получилось?

           Он внимательно посмотрел на табурет, с его глаз, словно ножи, выскочили остроносые, быстроногие молнии и исполосовали табурет в деревянную щепу.

        - В молодости я каждой твари определил её предназначение, и как хорошо было, я знал, что должна делать каждая тварь, - старичок поискал табурет, но его не было, и он, подставив кулак правой руки под щёку, локтем облокотился об бочку. -  Мужчина, чтобы добывал свой хлеб в поте лица. Женщину, чтобы она ублажала и служила мужчине, помогала ему и рожала детей, чтоб род человеческий не загнивал, а продолжался. Ослу, чтобы он облегчал ношу и труд человека. Верблюду, чтобы человек мог пересекать палящую пустыню, тебя, - он ткнул в него указательным пальцем с толстенным золотым перстнем, -  чтобы ты ловил мышей, а не летал за воробьями. И зачем я в старости выдумал свободу и дал её каждой твари. Свобода превратилась во вседозволенность, сбила их столку, перепутала и разрушила мой сокровенный божественный замысел, каждая тварь вместо того, чтобы жить в общности, мирно -  стала жить по своему уразумению. У, греховное плоть. - Он развязал ремешок и погрозил им. -  Грешен я, ох, как грешен, - он попытался постучать себя в грудь кулаком, в котором был зажат ремешок, но ремешок запутался в воздухе. - Но судить себя я не хочу, иначе все свои грехи эти твари свалят на меня и запишут в главного греховодника, а возвратить тот день, в который я придумал эту свободу, не могу. И раскаяться не перед кем. Не осталось ни одного мало-мальски честного и верующего в меня. Боже мой, –  бормотал он, растеряно разводя руками.

             Потом он ещё раз тяжело вздохнул, отлепился от бочки и пошёл по огородной тропинке, наступая босыми пятками на конец своей бороды...

                                январь 2018 год

                               ***   ***   ***

 

 ОДИН ДЕНЬ МАРИИ НИКОЛАЕВНЫ       

      Есть женщины в русских селеньях…

   Едва над станицей закопошились первые лучи июльского рассвета, рассекая темень, сгоняя её с верхушек деревьев и постепенно добираясь до земли потоками света, Мария Николаевна -  женщина с уходящими красивыми чертами лица, которые уже ломала и крошила набегавшая старость - поднялась с пропитанной потом от ночной духоты постели.

   Спешно перекрестив морщинистый лоб и западающую грудь порепанными пальцами, шепнув «Отче наш...», и, оборвав молитву на первых словах, открыла коричневый низкорослый двухстворчатый шкаф и вынула оттуда лёгкое потрёпанное и выгоревшее безрукавное платье и белую, не раз уже бывшую в ходу косынку. Одевшись, накрыла голову косынкой, стянув концы на загоревшей до черноты шее, и быстро прошла на кухню. Сполоснув запотевшее лицо под краном, достала из холодильника три яйца, сварила в крутую, отломила полбуханки белого хлеба, набрала в целлофановую бутылку воды и положила всё в тряпичную сумку. Распахнув коридорную дверь, выскочила на улицу, забежала в курятник, захватив пригоршню зерна из мешка, сыпанула курам. Вернувшись в дом, на цыпочках зашла в маленькую комнату, где спали дети: десятилетняя старшая Полина, шестилетняя Вера и трёхлетняя Оля.

- Полинка, - шепнула Мария Николаевна, наклонившись к уху дочери, девочка с трудом открыла глаза, мутно посмотрела на мать, сон ещё держал её, но Мария Николаевна лёгким похлопыванием по щекам выгнала его остатки, -  смотри за девочками. Накорми завтраком, свари обед, полей помидоры, огурцы, перец.... Отец придёт не скоро. Он ночь торговал арбузами на трассе. Ещё не заявился, наверное, не всё продал. Я сегодня буду работать целый день.

- Мама, - ответила Полина. – Такая жара сегодня будет. Не ходи.

- Ничего. Выдержу.  Заработаем денег и поедем на море.

- Я тоже заработаю. Пойду на ток. Зерно буду сгребать, а Вера и Оля там поиграют.

- Не нужно, - лицо Марии Николаевны передёрнулось, - мы с отцом справимся.

   Выйдя из дома, она взяла возле кухни мусор в бумажном пакете, направилась в сарай, отыскала тяпку, и, перекинув её через плечо, выметнулась за ворота. Пакет Мария Николаевна выбросила в железный короб, над которым кружила свора мух и ос. Через пару минут она свернула на песчаную тропинку и через полчаса оказалась возле бахчи.

   Подойдя к шалашу, в котором на охапке сена лежал владелец бахчи: азербайджанец Алишер: мелкий мужичок с острым взглядом, она дрогнувшим голосом спросила.

- Сколько сегодня за прополку платить будешь?

- Как всегда, -  зевнув, ответил Алишер. – Работаешь до обеда восемьсот. Работаешь целый день тысяча шестьсот.

- Сегодня очень жарко. Может, прибавишь?

- Не могу. Не выгодно мне, - взгляд Алишера проскользнул мимо Марии Николаевны.

- Не выгодно, так не выгодно, - тяжело вздохнула она. -  Буду целый день работать.

- Работай, - Алишер тускло посмотрел на Марию Николаевну. – Только аккуратно. Дыни и арбузы не топчи.  Вычту.

- Не потопчу, - зло бросила Мария Николаевна.

   Протянуть бы хорошенько пару раз держаком тяпки по горбу. Так и ищет, где бы урезать, выдрать копейку.

   Бахча располагалась на нескольких гектарах в засушливой степи с редкими деревьями: сушняком, который солнце отполировало до блеска, и они стали похожи на огромные скелеты доисторических животных. С одного края бахчи другой край не увидишь.

  Мария Николаевна оставляет возле шалаша сумку с продуктами и выходит к бахче. Солнце накаляется, бросая багровый жар, в который погружается она. Лёгкие хрипят, обжигающий воздух высушивает воду в теле, делая его таким же сухим, как и степь. В горле палит, словно в него набросали горящих углей. Пот, пробивая кожу на голове, лбу, висках, хлыщет по лицу, делая его липким и солёным. Ноги грузнут в песчаной почве. Марии Николаевне кажется, что она топчется на месте и дотянуться до другого края бахчи ей никогда не удаться. Она достаёт из-за пазухи платок, вытирает лицо, а потом, отжав его, снова запихивает за пазуху.

   Вначале она тщательно срубывает сорную траву, но наседавший жар туманит голову, слепит глаза, она спотыкается, теряет направление и останавливается, видя, что пропалывает уже прополотое. В голове нагнетается пустота, будто из неё выскребают мозги. Она ощущает, как наваливается сон, затягивая её в плотную муть, но Мария Николаевна долго не задерживается в ней, так как чувствует, что тяпка вываливается из рук. Она судорожно подхватывает её и, открыв глаза, видит нескончаемое поле с сорной травой и арбузами.

   Иногда Мария Николаевна не выдерживает, оглядывается на шалаш, из которого торчат голые ступни Алишера, поглаживающие друг друга, и со всего маху рубит по арбузу со словами: чтоб ты провалился с арбузами и шалашом, а потом разфутболивает куски по полю. На душе становится легче.

- Обед, скорее бы обед, - шепчет Мария Николаевна потрескавшимися губами. – Я есть не хочу, но маленько отдохнуть.

   Каждый час к ней подходит Алишер и просматривает прополку. Его лицо мрачнеет, когда он видит не срубленную мелкую траву.

- Плохая прополка, - говорит он. – Ты повнимательней, а то убавлю деньги.

- Я стараюсь, - тихо отвечает Мария Николаевна, кусая разъеденные солью губы. – Солнце. Жара градусов под пятьдесят. Случается, что и пропустишь, и не то срубишь.

- Для хорошего человека жара не помеха. Думаешь, мне легко. За прополку плати, за сбор плати. – Алишер не стоит на месте, а крутится, подпрыгивает, матерится, словно его атаковал выводок ос. - Нанял машины для перевозки -  плати, потом продай, поделись. Отгрузим все арбузы, рассчитаюсь со всеми, отпразднуем на речке. Ох, и гульнём.

   Алишер обещает праздник на речке каждый год, но слово не держит, а отговаривается, что все деньги ушли на оплату кредитов.

-  Я понимаю, - говорит Мария Николаевна, - просто к слову сказала. Ты уж деньги не умаляй, - просит она.

   Алишер не отвечает, находит арбуз с засохшим хвостиком, щёлкает пальцем, довольно улыбается, срывает и уходит в шалаш. Вырезав небольшим ножичком треугольник, он пробует его на вкус, а потом полосует арбуз на ломти, вгрызается зубами в сладкую мякоть, поедает и высасывает сок.

   Под вечер Мария Николаевна, едва двигая ногами, словно из неё выжали всю силу с выпаленным, шелушащимся лицом и выморенными руками подходит к Алишеру.

— Это, - начинает она спёкшимся голосом, - ты можешь мне деньги не давать. Я куплю у тебя на деньги арбузы, а потом продам и больше выручу.

- Твоё дело, - отвечает Алишер. - Только скиду большую делать не буду.

- У меня к тебе просьба, - мнётся Мария Николаевна. - Помоги ради Бога. Я арбузы все не донесу. У тебя машина. Отвези.

— Это можно, - Алишер задумчиво смотрит на машину. – Только понимаешь: бензин, время, а всё это стоит денег. Сколько заплатишь?

- Сотенки две. Тут чуть побольше километра ехать.

- Не, не, - говорит Алишер, размахивая руками. - Кочки, машину могу сломать. Меньше, чем за пятьсот не поеду. Иди лучше домой, возьми тачку и увези. И никаких. Завтра придёшь?

-Муж (Егор) вместо меня.

- А почему он на другую работу не устраивается?

- Не знаешь, - вспыхнула Мария Николаевна. – Всё разгромили. Тебе землю под бахчу дали, китайцам под помидоры и огурцы, овец пасут армяне, автопарк грузинам продали, а они своих натащили. Нашго мужика с земли изгнали.

   Мария Николаевна вскидывает тяпку на плечо и направляется домой. Дорогой она думает, как хорошо, что она заработала тысячу шестьсот рублей, хорошо, что есть старшая дочь Полина, которая и за малыми посмотрит, и покормит, и за хозяйством уследит. И муж хороший. На трассу тачку, загруженную арбузами, вывезет, и торгует, а когда на станции останавливаются пассажирские поезда, он снова с тачкой, бегает перед вагонами и кричит: арбузы дёшево, сладкие.

   Дома, когда спадает жара и наступает прохлада, семья собирается за столом под развесистой яблоней на ужин с огуречным – помидорным салатом с покрошенным чесноком, обильно политым подсолнечным маслом и посыпанным солью, с жареной картошкой, куриными окорочками с хрустящей корочкой. Когда стол чист, Егор идёт в погреб и достаёт самый большой арбуз.

- Только ночью не уписаться, - смеётся он, - мы все уже безгоршочники.

   Он вымывает под колонкой арбуз, берёт нож и начинает резать. Арбуз трещит, лопается, самая младшая Оля кричит.

- Спелый, спелый.

- Кому петушок, - говорит Егор, вырезая огромный кусок самой сладкой мякоти.

- Маме, - хором орут дети.

   Мария Николаевна берёт петушок, разрезает на три части, выбирает семечки и отдаёт детям. Они сидят до тех пор, пока Вера и Оля не начинают клевать носом в стол.

- Полина, - говорит Мария Николаевна, -  помой их и уложи спать. И сама ложись спать. Завтра тебе снова на хозяйстве, а нам с отцом на работу.

- День прошёл, - говорит Егор, - слава Богу. Ты на трассу, я на прополку.

   У Марии Николаевны много хороших слов для мужа и детей, но она не высказывает их. Зачем? Они и без слов понимают.

                           Февраль 2018 год

                           ***   ***   ***

             Три рассказа

 

1.

   Жара за день так накаливает тело, что вечером я собираюсь на речку. Пешком идти невмоготу. Ноги отвалятся. Что тогда?  Машина. Так она надоела и рукам, и ногам, и глазам. Бабы в станице лихие. Прут, как на гонках. Только и успевай изворачиваться. Не успел. Баба всегда права. Она за малым дитём мчится, а ты растрёха на прогулку катишь. Я на велосипед, потому что на нём безопаснее. Два километра по степным пыльным, петляющим и кочковатым дорожкам и я в прохладе речки. Она не широкая и не узенька. Раньше до домов крайних добегала. А жара выпарила, втиснув в невысокие берега, заросшие высоким густым камышом, в котором что-то то и дело шуршит. Бывают змеи, но достаточно сильно похлопать рукой по воде, и они разбегаются. Вербы ещё не выморились. Клонятся к воде и цепко держатся за берега, а они размываются. Мельчает природа. Дневной купающийся люд схлынул. Тишина, от которой звенит в голове. Порой взметнётся рыба, похожая на литой блестящий диск в лучах солнца, а потом, ударившись об воду, круги выбьет, которые раскатятся по поверхности и снова гладь. Что стоять и ждать. Разгоняюсь с бугра. Детство ещё не забыто. Полёт в воздухе. Как быстро он заканчивается. А так махнул бы над степью, рекою. Стрелой в воду. Ух! Привет мир таинственный. Жара отлипает и пошёл, как пацан, то нырком, то кувырком. Задохнулся и пробкой вылетел, а потом тихим ходом на спине, глядя, как звёзды разрывают темень на  небе. Проплав минут десять, выхожу на берег.

 

   2.

   Пора домой, но меня окликают мужики. Это - рыбаки. Костерок из сущняка. Отжили ветки своё и из одного мира в другой. Языки пламени жгут наседающую темноту, которая хочет проглотить их, а они только сильнее становятся, на земле расстелена газетка, на которой бутылка водки «Зелёная марка» и закуска овощная, да хлебная.

- Присаживайся.  И ухи хлебнём, и водочку замнём. После купания самое то.

   Ну, как тут откажешься от крепкого глотка. Присаживаюсь на мелкий песок. Он ещё тепло держит. Не отпускает. А днём можно кожу на подошвах обжечь.

- Спасибо, - говорю я.

- Да за что спасибо. Ты вначале выпей, да ухи поешь, а потом спасибо.

   Водка горячит. Гонит кровь. Голова туманится. Вытесняются дневные заботы. А уха аппетит разжигает. Я бы весь котелок в себя завалил, да ведь в гости позвали, хлебаю помаленьку, а то обжорой обзовут.

- А ты ненашенский, - сказал мужик.

   Я, как понял, он был держателем водки, потому что возле него стоял целлофановый пакет с поллитровками: старший чин, а другой мужик  распорядителем пищи: младший чин. Огурчики, да помидорчики высыпал.

- Почему решили, что я не вашенский, - спросил я.

- Плаваешь по-другому, как по реке стелешься. А мы плаваем по-собачьи. Руками под себя гребём и ногами толкаем, - скрипуче засмеялся старший.

- С Московской области я.

   Разговор неожиданно поменялся.

- Оппозиционеров у вас там много? – спросил я.

- Не считал.

- У нас есть один. Зовём мы его Пята, - он сделал ударение на «а».

- Да какой он позиционер. Дурачок. Чокнулся, - ответил младший.

- Оппозиционер, балда, а не позиционер.

- Один хрен. Дурачок он.

- Не скажи. У нас тут в пионерском лагере беженцы-украинцы живут, - стал рассказывать старший. -  А среди них Пята. Так мы назвали его. Когда говорит, то слова у него такие, будто он священником был. Мы вначале так и думали, а беженцы нам сказали, что никаким священником он не был, а пьяницей и матершиником. Откуда он таких слов набрался? Из забулдыги чуть не в святого превратился. Не может просто так слово прийти, которое ты раньше никогда не употреблял. Не пойму я этого.

- Да чокнутый он, - перебил его младший. – Свихнулся от своей Украины и полезли слова.

- А что говорит он, - спросил я.

- Подожди маленько. Сам услышишь. Он в это время всегда прогуливается по берегу.

3.

   Интересно мне стало. Решил сидеть до тех пор, пока не увижу Пяту и не послушаю, что же он такого оппозиционного и святого говорит. Небо выклеилось звёздами, когда к нам подсел мужичок. В высоту не пошёл, вниз не упал, а на середине остановился. Волос чёрный и кудлатый, словно год не стригся.

- Здравствуй слуга Божий, - сказал старший. – Выпьешь.

- Я Слово Божье с водкой не смешиваю.

  Ого. Круто взял.  Пята отрицательно покачала головой, опустил её между коленями и зажал, а потом поднялся и стал ходить вокруг нас кругами, словно петлю набрасывал.

- Да ты говори, говори, - заорал младший, распластавшись на песке и небрежно разбросав руки в сторону.

- И возмутился Дух Божий, - начал Пята, - что земля русская пяту свою неправедно на землю украинскую поставила. И сказал Господь, что недолго там пяте быть. Укрепит он землю украинскую мышцей сильной. Это я, Господь, вложил, в души правителей и народов их Слово спорное, чтобы увидеть, а братья ли они, и увидел, что Слово Моё светлое «Не убий» они  кровью наполнили. Это...

- Ты подожди, подожди, - перебив, загорячился младший. – Так Господь виноват. Он вложил Слово спорное.

- По-твоему, если ты сегодня напьёшься, так виноват он, - обрезал Пята, ткнув в старшего, - потому что он принёс водку.

- Ты подожди, подожди, - карабкался младший.

- Да оставь ты его. Где ты слов таких набрался, —сказал старший.

   Я тоже хотел спросить его об этом. Слова «мышца сильная» и некоторые другие слова Пята это слова с «Библии», но какой смысл его соседям по лагерю врать, что раньше он был пьяницей. Не за стаканом же водки или не с похмелья он читал «Библию»? По себе сужу: не знал какого-то слова, не было его в памяти и корня там его не существовало и не держалось оно там, и вдруг выскочило, вылетело неизвестно откуда.

- Я их не набирал, - ответил Пята. -  Это Господь мне их в душу вложил.

- Ну, ты хоть помнишь, каким ты раньше был, - не отцеплялся младший.

- А что помнить. Какой сейчас, такой и раньше был.

- Говорят, что раньше ты пьяницей и матерщиником был.

- Не был я им никогда. Всё время в Господе ходил. Сейчас за Украину радею.

- А если я тебе с твоей Украиной по морде дам, - взмыл младший, словно под пинок попал. – Вы там таких делов наделали, что мы вас спасать пришли.

- Спасители, - иронично бросил Пята. - А за что меня бить? Если тебе моё слово не нравится, перечь мне словом. Что за силу сразу хватаешься. Если я неправду говорю, высказывай свою правду, а не кулаками доказывай. А я правду говорю, потому что от Господа её слышал. Если б неправду говорил, то сейчас шарахнула бы молния и на куски меня рассекла бы. Попробуй, ударь меня, так ты сейчас рыбьей косточкой подавишься. Потому что ты Слово Божье будешь бить.

- Отстань, - чуть не завизжал младший, кажется, что он забыл, что первым узелок завязал. - Я тебя не трогаю, и ты меня не тронь. – Он вскочил и чуть не загнал водку в рот вместе со стаканом.

   Так подладилось в природе или Бог его знает, на выдумки мы богаты, а на истины скудоумны, но громыхнуло раскатисто, голосисто, словно небо взорвалось и огненными кусками на землю падать стало. Молния, вырвав темноту, полосонула  и с маху ударила в молодую  вербу на другом берегу, развалив её пополам. Притихли мы. Попробуй, разберись. Небо-то сухое было. Жара все облака выела. Я увидел, как младший, отвернувшись, забегал рукой по груди. Крест накладывал.

   Вспыхнувший огонь захватил вначале верхушку вербы, потом, извиваясь, словно змея, пополз вниз, обвивая ствол, оставляя после себя черноту, сорвался, накрыв траву и прилегающие кусты.

- Красиво, - прерывающимся голосом сказал старший.

- Огонь красив, - ответил Пята, - когда он приучен. Он даёт тепло и свет, но когда он  не в руках человека, он сжигает всё на своём пути. Как война. Она не выбирает. У всех войн дорога убиенными выстлана.

   Неожиданно вырвавшийся из густого подлеска сильный ветер набросился на огонь и повернул его назад. Огонь, вспыхнув огромным факелом, завернулся в смерч и метнулся к воде. Он, словно огненный ураган, пронёсся над ней.

 - Вода, вода горит, - истошно закричал младший и начал бешено креститься.

   Дурень, - бросил Пята в сторону ползающего на коленях младшего. – Это не вода горит. Это отблески пламени в воде. Вы здесь сидите и слушаете только друг друга, правду ищите, - продолжал Пята, - а я кровь живую в руках держал и до сих пор слышу, как она кричит и плачет, и  воет.

- Так почему же твой Бог не остановит тех, кто воюет? – младший уже стряхнул с себя страх.

- Бог останавливает тех, у кого Он в душе есть, а если Его у кого-то в душе нет, так Он не станет к нему  напрашиваться.

- Никакого Бога нет, - отмахнулся младший.

- А что же ты крестился и на коленях ползал, - подловил Пята. – Смотри, подавишься рыбьей косточкой.

- Да отстань ты от меня со своей косточкой, - опять завизжал младший, он даже потянулся к котелку, видимо, хотел его перевернуть, но спохватился. Это было бы чересчур. – Я же тебя не трогаю. Ты идёшь своей дорогой, а мы идём своей.

- Ты не идёшь, ты сидишь, - заметил Пята. – В Бога не веруешь, а в конец света веруешь?

- А что тут не веровать, - огрызнулся младший. – Природа довольствие для человека уменьшает. Речка рыбой скудеет. Земля в степи, как камень становится. Когда-то так рявкнет, что всех до единого сметёт, но природу-то видно, а Бога твоего нет.

- Тебе бы руками Его потрогать, - засмеялся Пята, -  и поздороваться. Да ещё и водочку бы с ним попить. Эх, ты. А Он за спиной твоей стоит и слушает речь твою поганую

   Младший хотел что-то ответить. Не получилось Он, похлопав пустым ртом, зло сплюнул.

- Боишься, - усмехнулся Пята, - а собираешься мне морду с Украиной бить. Я хоть с виду и тихий и в Господе, но так отвалю, что собирать будут тебя по косточкам.

- Перестаньте, -  вмешался старший. - Может ты и прав, - сказал он дрогнувшим голосом – Только смотри Пята. Прижучат тебя за твою правду. Безобидный ты мужик, а слово у тебя горячее. Как на сковороде выпалено.  Душу распаляет. Одних на одну сторону нагоняет, других на другую.

— Это с человеческого глаза так.

- А не с человеческого?

- Не убий, - твёрдо ответил Пята и добавил. – Мечутся народы, замышляют тщетное.

   Одной фразой высек иллюзии человеческие.

- Так это слово «Не убий» сотни веков держится, - сказал старший. - И никак все души захватить не может. Остаток всегда остаётся. Промахнулся Бог.

- Вам бы всё и сразу. А потрудиться самому?

   Старший помолчал, а потом продолжил.

- Жил бы ты тихо, Пята, а то найдутся и скажут, что ты этот, как его, экстремизм разжигаешь.

- Правда не может быть экстремизмом. Я Слово Господне говорю, - ответил он. – И кого мне больше слушать? Кого больше бояться? Человека или Бога?

   Пламя от костра не высвечивало лицо Пяты, и я не мог полностью его разглядеть, но мне показалось, что он улыбнулся, потом встал, поклонился.

- Росла у хозяина яблоня, - сказал он. - Густая и плодовитая яблоками. Встал он однажды по - утру и увидел, как её ветки сильно колышутся, словно дерутся друг с другом, а от этого яблоки осыпались. А ветки все на одном стволе и корень один. Разозлился он на ветки и срубил их, а того не понял, что колыхались ветки и падали яблоки от ветра. Так и сейчас. Простой русский люд с простым украинским людом не ведают, откуда ветер дует.

- А ты знаешь? -  вклинился младший.

- Ветер наверху зарождается, а потом на землю гонит. А на тебя, - он обратился к младшему, -  я не обижаюсь. Ты человек, а любого человека можно запутать словами и стреножить, как коня. Да он и сам себя может запутать.

   Младший, сбитый с толка своими наскоками, по инерции опять хотел вцепиться в Пяту, да старший осадил его, прижав руками его плечи. Мы немного помолчали, Пята ждал, наверное, ответа, но так как его не было, мы допивали водку, закусывая хрустящими огурцами, он повернулся и пошёл по бережку.

- Ты куда, Пята, - крикнул старший. – Заблудишься. Возвращайся в лагерь.

- Домой пойду, - ответил он. – Тут близко триста километров.

- Так у тебя дома нет. Сам говорил, что разбомбили.

- От того и бежал сюда. Побоялся. А теперь не боюсь. У меня теперь дом везде, - донеслось из темноты.

   Дорогой я не, сколько думал о разговоре, подобные мысли я слышал неоднократно, сколько о превращении Пяты. В его превращении для меня тоже не было ничего удивительного. Такой он человек. Пил, а когда земля его живой кровью стала пропитываться и наполняться, поставил он  ногу свою на неё, и душа перевернулась. А в какую сторону она завернула? Судя по словам, то к вере в Бога, а по поступкам? Не ведаю

 

 

 

    Покорёженные деревья. Кучи битого стекла. Разваленные стены… Мусор.  Ногу негде поставить. Споткнешься и спину сломаешь.  Сам в мусор превратишься.

   А Иван Сергеевич об этом не думает. Он что – то ищет. А что ищет? Да ничего особенного. Дом свой.

 

   Красивый дом был. С резными ставнями, еще дед мастерил. Палисадник с сиренью. Акация, а под ней лавочка с баянистом Иваном Задорожным. Вечерами приходил Иван и на весь посёлок наяривал. Меха трещали. Собирался люд поселковый. На месте стоять не могли. Так выбивали, что земля трещала.

   А потом? Что потом? Вздыбилась земля под всем посёлком. Словно, вулкан взорвался. А что произошло? Да ничего. Просто война на Украину пришла. Заметелила со шляха артиллерия. Обсыпала посёлок. А кто? Неведомо.

   И что тут такого? Да ничего. Был посёлок. Горой мусора стал. А куда посельчане подевались? А кто куда? Кто сразу по тропинке к Богу зашагал, А кто возле дома лежать остался. Выбежал на порожек, а его тут и подхватило и домом накрыло.

   Некоторые мужики, похватав косы, на шлях бросились. А их поближе подпустили и свинцом замесили.

   Так что же случилось? Слизали один посёлок, да не беда. Их на нашей земле о – го -го сколько. И отстраивать не нужно, а обнести его   забором из мраморного камня, а на входе табличку прибить «Музей войны»...

                                     Февраль 2018 год

                                    ***   ***   ***

                    Фантастический парадокс

   Однажды вечером, прогуливаясь в одном немецком городке, я зашёл в кафе. В нём было так накурено, что я с трудом различал лица. Сев за столик, заказал пиво. В это время в кафе зашёл мужчина с футляром из – под скрипки. Открыв футляр, он достал скрипку и начал играть, бродя между столиками. Ему предлагали деньги, но он не брал, пригашали за столик, но он не обрушал внимание. Он играл до закрытия кафе, не останавливаясь. Я вышел вместе с ним из кафе и спросил, почему он отказывается от денег, угощения. Он улыбнулся и ответил, что он очень любит музыку и, не дожидаясь следующего вопроса, отвернулся и пошел по улице, всё также играя.

   Я слышал его музыку, даже подойдя к гостинице. Мне казалось, что музыка как бы бьётся в окна, чтобы ворваться в мой номер. Ночь я практически не спал, а утром подошёл к одному гостиному служащему и спросил: знает ли он скрипача, и кто он такой? Служащий ухмыльнулся и ответил, что скрипач – сумасшедший, так как играет и днями, и ночами, и своей музыкой никому не давал спать в городе, даже полиция махнула на него рукой, но с сегодняшнего дня всё будет иначе.

 

- Как иначе?

- Его вчера убили в городском парке на скамье.

- Но за что?

   Служащий удивлённо посмотрел на меня, в его глазах я прочитал: Вы что действительно не понимаете?

   Больше спрашивать я не стал и вышел на улицу. День был тёплый и светлый, но мне он казался хмурым, дождливым и слякотным, потому что я думал: сколько же убивают тех, кто любит музыку, сколько убивают тех, кто пишет гениальные рассказы, романы, сколько же убивают различных талантов, и сколько тех, кто любит воевать и убивать? Последних неизмеримо меньше, но именно они обладают властью, чтобы вершить убийственные судьбы невинных людей. Тех, кто приносит в наш запутанный в противоречиях мир тепло, радость, свет…

                        Февраль 2018 год

                       ***   ***   ***

Как на душу легло.

 

От боли плоть скрипит,

Как одряхлевшая телега.

Стремиться развалиться в миг любой.

Но раскромсать меня ей не под силу.

Она лишь стены плотские сломает,

За ними дух души.

А перед духом боль бессильна.

Дух свыше. Боль же от земли.

              * * * 

               Конец света

 

 

   Лето.  Хата Коньковых. На огороде - стог сена, сверху покрытый железным листом, по которому бегают солнечные зайчики.

 

   Возле стога сена, раскинув руки в сторону, лежит Иван Трофимович Базарный.

   Рядом валяется трехлитровая бутыль из-под самогона.

   Иван Трофимович продирает глаза, поднимает голову и осматривается.

- Странно, - говорит он, почёсывая затылок. – Сено. Бутыль из – под самогоном. Только пустая.

   Иван Трофимович хмыкает.

- Тут что. Коровы и козы есть? И сено косят, стогуют и самогон пьют. Работают, а, где же Главный? Он же обещал…

   Иван Трофимович поднимается. Он делает опору на руки, прогибается спиной и выпрямляется.

  - Фу, - вздыхает он, - трудно отрываться от…

    Иван Трофимович снова внимательно осматривается.

 - Вроде стою на земле.  А, где же Главный? Он же обещал… О том, что тут работать нужно, не предупреждал.

   Иван Трофимович долго стоит на месте, он думает, потом вздрагивает, когда слышит громкий женский голос.

-  Паразит.

   Иван Трофимович поворачивается на голос.

- Что – то не пойму, - говорит он, - Марья тут, а как она тут очутилась? И бьет Сергея. А тут разве бьют и дерутся?  Где же Главный? Он обещал…

   Иван Трофимович идет во двор, не переставая бормотать: где Главный, он же обещал…

   Во дворе на порожках дома сидит Сергей Петрович. Кореш.

   Возле него ведро с холодной водой и мокрое полотенце.

   Рядом с ведрами, подбоченясь,  Марья Ивановна.

   Жена Сергея Петровича.

- А, - говорит она, видя Ивана Трофимовича. – Паразит. Топай, топай сюда. Я тебя тоже проучу. Ты что вчера моему мужику наболтал?

- Ты, Марьюшка, не шуми, - говорит Иван Трофимович. – Скажи, где мы находимся? Где Главный? Он же обещал…

- Ты что совсем сбрендил? Какой Главный? Где мы находимся? У меня во дворе.

- Точно?

- Иван, не баламуть.

— Значит это. – Иван Трофимович смотрит на кореша. – К Главному мы еще не попали. Промахнулись, Серега. А ведь по моим расчетам точно должны были попасть.

- Пошел ты на хрен со своими расчетами, - говорит Сергей Петрович, - баламут. Марьюшка. Ведь все знают, и я тоже, что Иван первый баламут в поселке. А ведь поддался я ему вчера. Поверил. Подорвал он мою психологию.

- А что было вчера? – спрашивает Иван Трофимович.

- Что, что?

   Сергей Петрович зло сплевывает.

- Прибежал ты ко мне и начал кричать. Сережа, Сережа. Завтра конец света. К Главному попадем, он обещает нам жизнь другую, беззаботную, будем есть, да пить. Отдыхать. Ничего не делать. Бусугарни и каракубы там нет. Начальников там нет. Не в шахтерках, а в белых одеждах станем ходить. Венки из роз на голову наденем. Сады с яблоками и бананами. Благородная водка. Чудодейственные масла. От наших жен освободимся. Бить не будут, ругать не будут. Где ты слов таких наковырял? Я их впервые услышал. Мне за всю жизнь никто ни с телевизора, ни по радио так не говорил. Подорвал ты мою психологию. А дальше ещё глубже понёс. Сережа, а праздник то какой. Встретить нужно. С землюшкой проститься. Меня обнял. Даже заплакал. Я твоим слезам и поверил. Достал трехлитровую бутыль самогона. Вот мы ее и ухондокали до донышка за праздник, а потом ещё и тра – ля – ля станцевали.

- Тра – ля – ля, - бормочет Иван Трофимович, - Выходит, что праздник не состоялся. А когда он тогда будет, Марьюшка? Ты телевизор смотришь. В курсе.

- Ох, Иван, Иван. Взять бы дрын, да угостить тебя им. И угостила бы. Да что мы тогда в поселке без тебя делать будем? Умрем со скуки.

- Ты, Марьшка, скажи, когда же конец света будет?

- Когда, когда. По телевизору обещают завтра утром.

- Да, - тянет Иван Трофимович. – Долго ждать праздника. Ох, как долго. А так хочется праздника. И выпить, и тра – ля – ля станцевать.

                       Февраль 2018 год

                        ***   ***   ***

                 В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО….

 

   Станица. Июль. Солнце так валит жаром, что воздух кипит.  Я лежу на топчане в бане              и читаю «Библию». Она меня привлекает мыслями и стилем написания. Особенно в «Евангелие от Иоанна».

 

   Оглушающий грохот. Гром? Мне кажется, что раскололось небо, но небо чистое. Откуда такая напасть? Я выметаюсь из бани. Скорость ног превышает скорость мысли. Обзор триста шестьдесят градусов. Ах ты едрёна Феня. В спектр зрения попадает Иван Кузьмич – сосед Васи, старший брат моей жены, к которому мы приехали отдохнуть. Он застрял между лопатами, тяпками, грабарками, ломами, подпирающими его огородный плетень. Я хочу стартануть за дом, потому что знаю: Кузьмич засыплет меня ворохом происшествий, которые он неизвестно откуда набирает, но я уже на прицеле. В общем: кто не скрылся – я не виноват.

- Мать твою, - орёт он. – Помоги, а то эти грабарки, лопаты у меня из бестолковки перевод выгребут.

   Любопытно: перевод, какой перевод? Деньги что ли? Лопатами, грабарками выгребут. Туман. Кузьмич бьётся в плетне и руками, и ногами, как рыба в сетке, пока я не выволакиваю его.

- Плетень не можете нормальный поставить? – накачивая обессиленный голос, начинает он.

- Плетень – то твой.

- Общий, - отбивает Кузьмич.

- Хорошо, хорошо, - успокаиваю я, не спорю, потому что Кузьмич мужик с размахом, если плетень общий, то всё, что он видит – тоже общее.

   Выпутав Ивана Кузьмича и наслышавшись слов, которые обычно во дворе тусуются, а на улицу не выскакивают, я возвращаюсь в баню, за мной тянется Кузьмич, накатывая на плетень голосистую обиду.

- Читаешь «Библию», - отфукавшись, говорит он, - нужное и даже обязательное дело для любого образованного человека, ко….

- Почему, - перехватываю я.

-Для вознесения своих знаний к небесным высотам, - внушительно говорит Кузьмич, -  и лучшего понимания оттуда нашей отяжелевшей не от дел, а от бесчисленных слов современности. Я к тебе, как раз по этому загибу. Своей жене объяснял его, толковал, она так ни хрена и не поняла. Я вот тебе сейчас скажу, что она не поняла. - Кузьмич поднимается с топчана и выбрасывает правую руку вверх.

- Итак, - начинает он. - В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. – Он отдыхает. – Это ихний перевод.

- Чей ихний?

- Не мой. Старинный. А теперь переведи мне этот загиб на наш современный язык.

- Кузьмич, - отвечаю я. – На него столько переводов и толкований, что не счесть. Некоторые я знаю, другие нет.

- Мне другие переводы не нужны. Ты свой дай. Понятный мне.

- Да нет у меня такого.

- Москвич, - презрительно тянет Кузьмич, -  учёный мужик. Тюльки – мульки.  А я вот станичный и имею свой перевод, но, - он поднимает указательный палец вверх, -  приблизил его, так сказать, к нашей обессиленной жизни. Осовременил. Внёс свежесть. Подбодрил. А почему осовременил?

- Ну!

- Гну. Это же просто. Тюльки – мульки. Жизнь – то на месте не топчется. А.

- Не топчется.

- Двигается и слово двигается с ней. А если бы слово на месте стояло, то ничто и никто никуда не двигалось бы. Квакали бы одно и тоже.

         Мне интересно.

      -И как ты осовременил?

- А вот так, - рубит он, снова выбрасывает правую руку вверх и вбухивает. - В начале было Слово. И Слово было у Ильича. И слово было Революция. – Он торжественно смотрит на меня. - Оно было в начале у Ильича. Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что не должно было быть, но стало быть, потому что не могло не быть – Кузьмич распахивается, мне кажется, что я слышу треск, наверное, это трещат мозги Кузьмича. Такая словесная завёртка. Не любой в памяти удержит. -  И был в Нём Свет, но Тьма объяла Его и стало быть, как и прежде и осталось быть до сих пор, и ещё хуже быть, чем раньше быть. – Он отдыхает. – Тут такая глубина, что дна не увидишь. Я тебе о ней в следующий раз расскажу. А сейчас продолжим. И был человек, посланный от Ильича, чтобы свидетельствовать, что Он Свет, но остановили его. Понимаешь.… И так далее.

- И кто остановил его?

- Ну, если осовременить, то русский Пилат. Кто такой русский Пилат, тебе объяснять не стоит. Знаешь его.

- А русского Иуду ты нашёл?

- Ну, а как же. Пойми, мужик, - он с сожалением смотрит на меня. -  В любом обществе, народе, нации и прочих человеческих образований обязательно должны быть Иуда и Пилат. Вернее, не должны. Они были, есть и будут. Без них ни одно человеческое образование не выживет. В данный момент эта тема обсуждению не подлежит. Анализируем мой перевод.

- Кузьмич, - я теряю терпение, -  скажи честно. Ты с утра пил?

- Вношу поправку. Что значит пил? Вчера крепко хватанул. Сегодня похмелился, но не пил. Правильнее перевести: не пил, а привёл организм в нормальное рабочее состояние, а ещё правильнее: состыковал организм со стаканом, а если брать выше, то ополоснул мозги укрепляющим напитком. И они в миг перевод сделали. Я и раньше думал о нём, но не шло. А тут, сразу высветилось. Я жене, а она столовая ухватка не понимает. Я ей доказываю, что слово сейчас застряло, и его вытягивать нужно, отряхивать. так сказать, от вековой пыли , а она на меня божественная ветхость   со скалкой кидается. Я к тебе, как к учёному человеку и пришёл. - Он закладывает руки за спину, начинает ходить, временами посматривая на меня. – Надеюсь, что ясно.

- Ясно, - отвечаю я. – Такого перевода я не встречал.

- То, то. Мой современнее. Тюльки – мульки. Нужно только малость доработать его. Чувствую вдохновение. Нужно не упустить.

   Он встает, выходит из бани и, перешагивая через поваленный плетень, направляется домой, бормоча: в начале было Слово…

                                                     Март 2018 год

                                                    ***   ***   ***

 

                      Finita la сommedia

    Стрельбище. Новобранец - солдат в положении лёжа с автоматом. Рядом стоит прапорщик.

 

- Вон мишень, - говорит прапорщик и показывает отстоящую от них метров на сто фанерную фигуру человека. – Видишь её. Целься и стреляй.

- Не вижу.

- Мать твою! Смотри внимательней. Видишь?

- Не вижу.

   Прапорщик на взводе и направляется к мишени, становится впереди неё и кричит.

- А теперь видишь?

- Вижу, - радостно кричит новобранец.

- Так какого хрена не стреляешь?

   Finita…

 

       ЛОВУШКА ДЛЯ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.

   Высшая школа КГБ. Аудитория с курсантами и преподавателем спецдисциплины (полковник), который, расхаживая между рядами столов, говорит.

- Задачка. Советский предатель заложил в дубло дерева контейнер с секретными данными. Через час должен прийти представитель американского посольства - разведчик и изъять контейнер. Как задержать разведчика?

- Очень просто, полковник, - раздаётся сонный голос. -  Нужно до прихода представителя-  американца заложить в дубло капкан на медведя.

                               март 2018 год

                              ***   ***  ***

Константин  Левин

 

    МУЖИК СТЕПАН

   Степан Хуторянин, вернувшись из города, где почти два месяца был на заработках: разнорабочим на стройках домов, встав утром, умылся, оделся и, сев за стол, потянул рюмку. Хотел и вторую, да жена словом сбила.

- А у твоего дружка беда, - вздохнув, сказала Мария. –  Месяц назад прихватила Серёгу болезнь. Лёг и почти не встает. Я к нему ходила, еду приносила, а он не ест, убирала, рукой махнет и скажет: уложила меня болезнь на кровать, видно, и доживать на постели буду.

- Так, - Степан отодвинул бутылку самогона, задумчиво посмотрел в окно.

   Какой яркий, солнечный день. Тепло и свет так и льются. И в это же время люди болеют и умирают.

– Говоришь: болезнь, - сказал Степан, не отрывая глаза от окна. -  Вроде бы и причины никакой не было. Ленка (жена Сергея) умерла три года назад, сыновья где-то на севере пашут. Откуда это у него? Здоров, как бык был. Бойцовская натура.  Врач приезжал из станицы в наш хутор?

- Да, - ответила жена.

- Что говорил?

- Сказал: эта такая болезнь, такая болезнь, что не вылечишь. Духовая болезнь. Сильно денежная. Говорил, чтобы мы сбросились, ему отдали деньги, а он Сергея за эти деньги в клиническую Германию лечиться направит.

- И вы собрали?

- А как же.

- И где деньги сейчас?

- Говорит в Германию отослал.

- Понятно. У него германский счёт в кармане, а банк в голове. Сволочь – врач, - констатировал Степан. – Это конкретно о нём. В кучу не валю. Я по врачам натоптался в своё время. Встречал разных. Есть такие, что зайдёшь к нему, а у него слова силой дышат. Поговоришь с ним, посмотришь на него и подумаешь: мать твою, что же я из другого материала слеплен. Врач, значит, крутой, а я закрученный.   Выйдешь от него. Здоровье распирает. Танцевать и петь хочется. Зимой ещё снег валит, а у меня перед глазами вишни и яблони цветут. А от иного ещё больше болячек набираешься. Слово хилое, словно водой налитое. Тонешь в нём, как в болоте.

- Что рассуждаешь. Серёга болеет. Иди к нему, - Мария всхлипнула.

- Мария, - повысил голос Степан. – Ты своими слезами душу мне не расслабляй. Я с размоченной душой к нему не пойду. У нас любят слёзы пускать и причитать. Нужно с силой к нему идти, а не с мякинистыми словами и мыслями. Ой, Серёжа, да какой же ты стал. Такими словами его волю только сгибаешь, а не выпрямляешь.

- Может ещё в присядку пустишься?

- Может и пушусь, - отрубил Степан. -  Ты что не понимаешь, - рявкнул он, да так, что жена присела. – Слепой ведёт слепого. – Степан помолчал, а потом спросил. -Так как ты сказала, что за болезнь у Серёги?

- Духовая.

- Эх ты. Матрёна хуторская, - раскатисто выдал Степан. – Душевная, а не духовая. Баба ты хозяйственная, а головой такие лепешки выдаешь.

- А я так и говорю: душевная болезнь, - вскинулась жена. -  И Сергей тоже так говорит. Высох. Как скелет стал. Всё твердит: болезнь, болезнь. Слова не даёт вставить.

– Ну, если врач не может вылечить, - Степан закатал по столу кулаком, - мы сами вылечим, хотя и на отшибе живём, а не в центре.

- Да куда тебе, - махнула Мария. – Ты…

- Мария! - Степан «стрельнул» глазами на жену. -  Отрицательных слов и энергии некомфортабельной в дом не заноси. Да куда тебе, да туда. Серёгу нужно продуть и прочистить.

   Отвечать на вопросы жены, которая вцепилась, а что это такое: продуть и прочистить, и как его делать, он не стал, а, выйдя из дома, направился к дружку. Дорогой встретил двух мужиков Витьку Волокиту и Костю Обрезанного, которые крепко шатались, и чтобы не распасться -  держали друг друга за руки.

- А, мужик Степан. Идёшь к Сергею. Так он скоро отпадёт от жизни.

   Степан, не сбавляя шага, словно дерево распилил их. Волокита кувырнулся в одну сторону, Обрезанный вошёл в стойку «на карачки». Поднимать их он их не стал, а, захватив   Волокиту, посадил его на спину Обрезанного, и пояснил.

- Вези. Так быстрее домой доберётесь.

    Прошагав минут десять по хутору, а хутор славный, в лесу стоит, недалеко речка катит, он оказался возле дома Сергея, прошёл по тёмному коридору и оказался в большой тускловатой комнате.

- Почему свет не включаешь, мать твою, - грюкнул он, присаживаясь на табурет возле постели. -  Экономишь?

- Тебе бы всё смешки, а меня вот болезнь добивает, - шмыгнул Сергей. -  Посмотри, какой стал.  Одни кости. Душевная болезнь задавила.

- Серёга! – громыхнул Степан. -  Я не спрашиваю, что и как.? Не специалист, чувствую, что в душе твоей гниль завелась но  Стёпку знаешь. Он в такие ситуации попадал, из которых другой хрен бы выбрался. Так. Включай мозги. Их нужно перевести на другой уровень восприятия. Настраивай их на моё слово, а слово такое: башкой нужно всегда думать позитивно. Она должна быть всегда даже в самые отрицательные и критические моменты жизни заряжена здоровой энергией и выдавать полный объём полезной информации. Скажи честно. – Он захватил волосы Сергея, выросшие в небольшой кустарник, и потрепал его по голове. -  Много грешил? До хрена плохих дел наворочал?

- Ох, и не спрашивай. Много.

- Честный ответ. Теперь ты и думаешь, что так называемая болезнь за грехи твои в душу твою вцепилась.

- Так и думаю.

— Вот такие мысли и довели тебя до того, что ты стал, как постельный огрызок. Молчи. И впитывай слова мои. Слова и мысли материальны. Это я понял на стройке. Наскочил один на меня и давай орать: мать твою! хуторской отшлёпок. Слово так материально подействовало на мою руку, что она откликнулась. Стартанула. Финиш был удачным. Сальто – мортале. А если бы слова и мысли были не материальны, рука бы моя не шевельнулась бы даже.  А теперь к тебе. Задницу оторви от постели. Сядь, как мужику положено.  Всё, - начал Степан, подгребая железную кровать к себе, -  в основе твоей мысли как бы правильно. Одна ошибочка. Её нужно исправлять.

- Что за ошибочка?

- Выбрось из головы слово «болезнь», - рубанул Степан. -  Нет его в твоей башке. Не было. Есть другое слово: испытание. На тебя браток не болезнь набросили, а испытание. А оно дается и не больше твоих сил, и не меньше, а в меру, чтоб выдержал и вычистился.

- Ты – верующий?

- Тебя что сильнее сейчас занимает: верующий ли я или что – то другое. У тебя мозги в раскоряку. Ты напоминаешь мне человека, который падает в пропасть, и вместо того, чтобы хвататься за уступы и кустарники, смотрит в зеркало. Поправляет галстук и орёт: хорошо ли я выгляжу. Ты же мужик! А мужики по зеркалам не шастают.  Это наверху такие: в пропасть летят, смотрят в зеркало и горланят, а хорошо ли мы смотримся на публике? Ну, публика кричит: хорошо и встречает их внизу на камнях. Полёт красив, посадка неудачна. Понял?

- Не пойму я что – то тебя. Объясни.

- Объяснять, браток, я тебе много не буду.Бить нужно при цельно. Выбрось из башки слово «болезнь». Замени на испытание и тверди его с утра до вечера. Пускай в ход только хорошие и добрые слова в башку. Они негожие слова валить будут. Если сумеешь выкорчевать это слово «болезнь» из башки, а вместо него насадить то, что я тебя сказал – тогда полный порядок. Наговори это слово своим мозгам. Они у тебя же не дурные, знают, что делать с этим словом. Сейчас малость пошатнулись. Основная энергия человека где содержится? В мозгах. - Степан постучал по голове Сергея. -  Вот и нужно уметь управлять этой энергией. А кто может в основном это делать? Мысль и слово. А ну дай мне свою руку.

   Сергей выпростал из – под одела левую руку и протянул.

- О, браток, -  зацепив руку Сергея, бросил Степан. – Кровь ещё теплая, но уже холодеет и царапается к пальцам. Скоро из пальцев начнёт течь. А почему? Не имеет она желания жить в твоей замусоренной башке.

- Да это от…  

- Не говори поганое слово. Какое, сам понимаешь. Я его и слышать не хочу. Пропусти его через слово: спокойствие, а оно покрошит все слова, которые ему мешают. Сразу не получиться, но ты напрягайся.

- Ерунда всё это, Стёпа.

- Серёга. За такие вещи можешь схлопотать от меня. Мысль отрицательная, но мы её через слово «спокойствие» протолкнём. Чувствую, что оно чистоту наводит, и мои поносные желания: влепить тебе, отбрасывает.  Что дальше? А вот что.  Сидеть возле тебя я не буду и хлюпаться тоже. Мария еду носить не станет. Всё есть у тебя для того: жить, чтобы жить! Тащи сам. У тебя дом одной мысленной поганью и шелудивыми словами за месяц пропитался. Гони в шею. Через неделю приду, посмотрю. Мужик ли ты? Можешь ли с такими задачками справляться? Есть и другой метод работы с такими, как ты.

— Какой?

- Высокой квалификации. Умение работать с матом. Так обсыпать чтоб у заквашенного нервы вздёрнулись. А если нервы вздёрнуться, поверь, они всю дрянь из организма выпашут.

   Степан отвернулся от Сергея и заложился, так что вихрь пронёсся по комнате.

- Встать, мать твою! – гаркнул он

- Ты что пугаешь, - вскочив, напустился Сергей.

- Не пугаю, а проверяю твою подвижность. Работает. Молодец. Зацепил. Дело осталось за малым.

   Степан встал с табуретки, отфутболили её в дальний угол комнаты, потом засандалил веник, валящийся на полу, посмотрел, чтобы ещё подхватить на ногу, но сдержался. Заложил два пальца в рот, свистнул так, что Сергей снова подскочил.

- Ты что мне тут разгром делаешь, - набросился он.

- А по – другому нельзя. Ты разгромлен и квартира твоя должна соответствовать твоему поражению. Тебя взяли в плен, - Степан вбивал слова, как гвозди. – Хочешь выдраться?   Поднимешься, а затем и табуретку на место поставишь, и веником пол подметешь. Воды у тебя хватает, вёдра есть, а вместо половой тряпки, стащи залежавшуюся простыню, она с тебя энергию высасывает и ею пол продрай.

   Сергей хотел, что – то сказать, но Степан не дал.

- Закрой зевало. У тебя работы целый воз. Повторяю, башку самими что ни на есть добрыми словами накаливай и накачивай, а то она сдулась, как проколотый пузырь.  Так не пойдёт. Думай. Только в том направлении, о котором я тебе говорил. Свернёшь в сторону – обвалишься.

   Степан встал и направился к выходу.

- И поговорить не хочешь больше, Стёпа.

- Хочу, но не стану. Самое главное сейчас не болтанку слов разводить, а думать тебе, о чём я сказал. Работай словами и мыслями, как тараном, чтоб они к чёрту все твои загаженные крепости в душе разнесли, в пыль, щепки превратили.

   Попавшееся под ноги Степана ведро взмыло и, пролетев по комнате, шлёпнулось возле кровати Сергея.

- Видишь, - засмеялся Степан. – Ведро готово к работе.

 

   Неделю Степан не ходил к Сергею, хотя ноги и несли, выйдет за двор, повернет к Сергею, раз шаг, два и назад домой, Марию не пускал, слёз её не признавал, а в душе кровью рвалось.

   Через неделю направился к Сергею. Шёл спокойно, а душа подхлестывала. Сергей сидел на порожках и курил.

- Привет, браток, - сказал Степан.

- Привет, - ответил Сергей.

- Чем занимаемся?

- Да вот маленько перекурю и сломанное дерево на чурки для бани порублю. Приходи вечером. Попаримся. Испытаю тебя крапивным веничком.

- Квасу или пива захватить?

- Да что получится. А…

- Заткни рот, - врезался Степан. – И не вспоминай. Нет такого слова. Выветрилось. Через неделю опять поеду в город на заработки. Как ты?

- Если возьмешь – поеду.

- Да куда же от тебя чёрта денешься, - зарокотал Степан, хлопнул Сергей по плечу и вышел на улицу.

   Дома его встретила Мария и с ходу.

- Болеет Сергей?

- Откуда ты взяла, что он болеет?

- Я к нему же раньше ходила. Убирала, еду таскала. Как же.

— Он испытывал себя. Месячишко решил поголодать, очиститься, чтобы окрепнуть. А вы: болезнь, болезнь. Ни хрена никакой болезни. Испытание.

   Мария ошалело посмотрела на Степана.

- Не веришь? Сходи посмотри. А если хочешь, то вечерком в его баньке втроём попаримся.

   Он засмеялся и посмотрел на солнце. Такой день. Да нужно жить, чтобы жить!

                                                       Март 2018 год

                                                      ***   ***   ***

          НЕ В КВАНТОВОМ МИРЕ

   Иван Гаврилович, сидя на табуретке в кухне, хмуро смотрел на жену Ильиничну, копошившуюся возле плиты.

- Ну так, как, - умоляющим голосом бросил он.

- А, никак.

   Иван Гаврилович помолчал, а потом снова.

- Ну, так как?

- А никак.  

- Клянусь тебе в последний раз. Сегодня и всё, -  Гаврилович рубанул рукой. – Голову на отсечение отдаю.

   Сильно проявил себя Гаврилович. Сильно. Видать, что – то крепко его подпёрло, если он готов даже головой пожертвовать.

- Ты и раньше клялся, - отбрила жена, - и на колени становился, и голову уже не раз отсекали, а потом она снова вырастала. Я уже и не упомню, сколько раз ты без головы ходил. Мотай отсюда, а то у меня в руках горячая сковорода. Припеку.

   Ответ достойный, а ситуация критическая. Один готов с головой расстаться, другой сковородой припечь.

   Иван Гаврилович, вздохнув, понял, что дело труба. Как вылезти из неё? Ильинична умрёт, но от своего слова не отступит.

- Ну, если я откинусь, виновата будешь ты, - сказал Гаврилович. -  И на могилку мою не смей ходить. И цветы не носи. И, и …

   Он вышел из кухни, сел на порожки и, может быть, просидел бы до самого вечера, но в дворовых воротах показался кум Степан Яковлевич.

- Что хмурый сидишь, - сказал Яковлевич, присаживаясь рядышком.

- Да, понимаешь, - начал жаловаться Гаврилович. -  Вчера загрузился под завязку. А утром голова стала распадаться. Я к жене. У неё бутылка самогона со вчерашнего осталась. Не успел я спрятать. Сейчас прошу, а она никак.

- И всё, - хмыкнул Яковлевич. – Дело – то плёвое.

- У тебя есть на похмелку? - Гаврилович даже подскочил.

- Нет.

- Так зачем ты тогда говоришь: дело – то плёвое? – зло сплюнул Гаврилович.

- Науку нужно читать, - снисходительно сказал Яковлевич. -  Я вот вчера читал. Называется она «Квантовая механика». Там чётко и разумно сказано, что одна частица, называется она элементарная частица, может находиться сразу, одновременно в двух местах.

- Да пошёл ты на хрен и с частицей, и с механикой. Мне нужно свою механику поправить.

- Напрасно, Гаврилович, напрасно сердишься. Главное выдержка. Ураганом не гони.  И всё будет в наших руках. Тип – топ. И гоп, - Яковлевич притопнул ногой. -  Я же не напрасно о частице сказал. Если мыслить масштабно и с объёмом, то бутылка тоже является частицей.

- И что дальше?

- А то, - припечатал Степан Яковлевич. – Мы живём в квантовом мире. Я тебе уже говорил, повторю, что бутылка тоже может сразу находиться в двух местах. Одно место нам знакомо. Оно у Ильиничны. Туда мы не пробьёмся. Второе – нет. Что из этого следует?

- Не знаю, - отбрил Гаврилович.

- А я знаю. Нужно искать второе место, где находится бутылка, - прихватил Яковлевич.

   Из кухни вышла Ильинична с сумкой.

- Схожу в магазин. А бутылку я взяла с собой.

- Иди, иди, - ласково сказал Степан Яковлевич.

   Хлопнули ворота. Ильинична выметнулась на улицу.

- Ну, браток, - Яковлевич довольно потёр руки. -  Можем теперь свободно искать второе место бутылки. С какого начнём?

   Два часа они шастали по дворовым постройкам. Вспотели, упарились, наматерились, но второе место бутылки так и не нашли.

- Ошибся я, - с горечью сказал Степан Яковлевич, усаживаясь на порожки, на которых уже сидел Иван Гаврилович, сгребая крупный пот. – Думал, что мы живём в квантовом мире, а оказывается в простом.  Недаром моя жена, когда читает «Библию», поворачивается ко мне и говорит: «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой». Простой мир. Что с него взять…

- Да, - протянул Иван Гаврилович, накаливаясь, - а если бы мы с тобой жили в квантовом мире, мы имели бы сейчас в два раза больше всего того, что у нас есть. А ведь имеются другие, мать твою, - заголосил он, да так крепко, что в голове кума шваркнуло, - которые живут в квантовом, всё у них двойное: и тут. и заграницей -  и хрен их из него вытряхнешь...

                              Март 2018 год

                             ***   ***   ***

     

             ПЛЁВОЕ ДЕЛО.

   Июль. Полдень. Из кухни выходит мать. Я, посвистывая, мастерю рогатку. Воробьёв много. Клюют вишни, яблоки, абрикосы…

 

- Ну, погодите, - говорю я. – Почирикаете. Сделаю я вам такую жизнь, что больше хрен появитесь у нас.

   Я спохватываюсь. Мать сейчас накатит взбучку на меня за «хрен». Точно. Ухо горит. Красное, как чугунная плита печки.

- Нужно съездить на огород за мостами, - говорит мать. -  Посмотреть, как там. Батька, видать, не дождёмся. В бусугарне завёлся. Пеши идти далеко, а на машине некому ехать.

- Плёвое дело, - отвечаю я. – Некому ехать. А я зачем? Ты, мам, не беспокойся. Раз, два и готово. Я сам за руль сяду. С ветерком промчимся.

- Да ты до педалей не дотянешься.

- Ну, да. Не дотянусь, - насмешливо бросаю я.  Да я по степи, когда с бахчи едем, так «Москвич» запариваю, что пыль столбом стоит. Батько на баяне наяривает, а я на газок давлю.

- Степь ровная. А к огороду ехать – там бугор.

- Плёвое дело, - бросаю я. - Газ посильней. Скорость до предела и мигом выскочим.

- Ну, если так – поедем. Не подведёшь?

-  Да за кого ты меня принимаешь, - иду я в атаку. - Я лучше батька во сто раз езжу.

   Дорога ровная. Я гоню. Мать нервничает: потише. Я в ответ: спокойнее, спокойнее, мам, всё будет в порядке. Шофёр первого класса, - заливаю я.

   Бугор. Не так, чтобы высокий, но и не так, чтобы низкий, но машину нужно поднапрячь. Эх. Взлетаем на половину. Машина начинает задыхаться.

- Включай первую, - теребит мать.

   Ёлки палки. От нервного возбуждения я забыл, как переключиться на первую. «Москвич» с переключением скоростей на руле. Я судорожно ищу рычаг переключения передачи на первую скорость, а он, словно сгинул.  Машина глохнет и начинает катиться вниз.

- Тормози, - кричит мать. - Там ров. Засядем.

- Спокойно, мам, спокойно.

- Что ты талдычишь: спокойно, спокойно. Сзади смерть стоит. Открывай свою дверцу, а я свою и вываливаемся.

- Как же я открою. Я же руль кручу.

- Так крути его туда, сюда, куда угодно, но чтоб остановилась.

   У меня в голове бардак. Вылетело, как же включить первую. Про тормоз тоже забыл. Я дергаю ручку на руле в разные стороны. Не получается, и я срываюсь.

- Мать твою….

    Машина останавливается на ровном месте. Мы вылазим из машины. Мать смотрит на меня. В другой раз я бы дал дёру, но сейчас оставлять мать с машиной?

- Ах, ты загвоздок, - говорит мать. – Материться уже научился, а водить не можешь.

   Затрещина...

                       Март 2018 год

                      ***   ***   ***

       

             ЧЕЛОВЕК В ВОРОНЬЕЙ ШЛЯПЕ

(Ретро, но доработанное и дополненное)

 

   Из вагона поезда, курсировавшего между двумя станциями, название которых пассажиры не знали, вышел мужчина. Ничего примечательного в нём не было за исключением огромной шляпы вороньего цвета с гигантскими полями, которые, отбрасывая тень, закрывали его лицо, так что взгляд, пытавшийся разглядеть черты его лица, натыкался на сплошное чёрное пятно.

   Застыв на одном месте, он надвинул шляпу ещё посильнее на голову и начал внимательно рассматривать окружающее. Мимо проходили пассажиры. Они были похожи на толпу одиночек, не разговаривали, не улыбались, не здоровались, как друг с другом, так и с ним. Они растекались, словно ручейки, которые, оторвавшись от большой реки, теряли в силе, иссякали, оставляя после себя мелкие высохшие русла.

   Он стоял неподвижно, с окаменевшим, словно омертвевшим лицом, не шелохнувшись ни одним глазом, не ворохнувшись фигурой, пока пассажиры не схлынули с перрона, оставив его пустым, словно выморенным.

   От вокзала убегала узкая, петлевидная тропинка, по которой он и пошёл. Он шёл, не останавливаясь и не разглядывая, что попадалось ему по дороге. Тропинка вывела его к заброшенной водокачке, которую время превратило в груду, истлевающего железа с запахом  ржавчины, а потом к речке, густо заросшей высоким, опалённым солнцем камышом, и прятавшейся в зыбком, утреннем тумане. Не обратив внимания на речку, он направился по берегу, который был захвачен толстыми, выпирающими из земли корневищами постаревших верб.

   Он всё дальше и дальше уходил от привычных для него вещей, среди которых он прожил более полувека, а, может быть, гораздо больше. Он не знал свой возраст, так как никогда не считал годы. Они были для него внешним мерилом жизни. Внутренним являлось время, но разбить время на цифры, чтобы достичь его дна, невозможно, так как каждое число имеет в себе неизмеримое множество других чисел. И если человек углубляется в них, он уходит в бесконечность, как уходил в бесконечность Ахилл, пытаясь догнать черепаху.

   Привычные вещи перестали его интересовать с тех пор, когда он стал думать, что, изучая их, он ни на йоту не приближается к своей цели, а только загромождает познание, которое он считал самым достойным занятием человека. Об этом он вычитал из самой древней книги, которую он считал самой древней, не потому, что она была самой ветхой среди других книг, а потому что она была без названия и пахла холодным Космосом.  

   Оставив свой дом, он уходил в неизвестность с надеждой, что только она в состоянии показать его познанию то, что он искал, но он не знал, что время не открыло ему новый путь, а вернуло его в прошлое, что он бесчисленное число раз ездил в этом поезде, курсировавшим между неизвестными станциями, носил такую же воронью шляпу, стоял на перроне, ходил по тропинке и берегу речки.

   Он всегда думал, что жизнь это всего лишь временный, короткий промежуток, который укладывается между рождением и смертью, и сколько он помнил себя, столько и жил с чувством страха, что его жизнь может оборваться в любую минуту. Сознание, чувства, загнанные в границы его познания, превратили его в человека, который замкнул себя только в мыслях, потому что верил, что именно они помогут ему вырваться за пределы смерти.

   Страх перед смертью подавлял его и втискивал в щель безысходности. Он жил с неугасающими тревогами, испугами, тоской, одиночеством. Словом, со всем тем, что выедало его, что не могло порождать ни чувства любви, ни чувства дружбы, ни чувства доброты и сострадания, ни желания встречаться с женщинами для продолжения своего рода, чтобы не обрекать своих детей на прозябание в страхе и страданий от него. Это был для него чужой, потусторонний мир, которого он боялся и в который он опасался заглядывать, чтобы он не затянул его.

   Похолодевшее от страха его сердце воспринимало общество несовершенным, диким, заполненным одними опасностями. Все войны были для него результатом, сошедших с ума людей, политики -  бездарными и эгоистичными, которые приносили миллионные жертвы из-за своего невежества и амбиций, толпа -  сгустком рабской покорности и безумства, готовая в любую минуту либо завилять хвостом, либо разорвать, будто оголодавшая собачья свора, стоящего над ней. Затевавшие революции являлись для него несчастными мечтателями, фантазёрами, погруженными в бумажные проекты и свои выгоды, которые не понимали, что окружающее измениться только в том случае, если вначале измениться человек Он видел лишь одни закаты, сумерки, ускользающее в ночь солнце и истлевающие огоньки, не приносящие тепло.

   Он не замечал, что его мысли подавляли его душу. Глушили её голос, который никак не мог пробиться к его забитому страхом сердцу, чтобы сказать ему, что оно не должно бояться. Что она (душа) бессмертна и многолика, что время не имеет власти над ней, что её жизнь безвременна и бесконечно вращается по неисчислимым орбитам, где каждая орбита, сменяя прежний её облик, придаёт ей новый.

   Его настиг солнечный удар, когда он снял раскалённую от жары шляпу, чтобы охладить помахиванием выжаренное на солнце лицо. Сильный порыв ветра вырвал шляпу из его рук. Она взмыла вверх, и ему показалось, что она превратилась в огромного, сильного ворона с гигантскими крыльями, который сжав свой клюв, похожий на остро отточенное копье, понёсся на него.  

   Он отшатнулся от страха в сторону, чтобы избежать, как ему показалось, удара, и почувствовал, что в его захлопывающееся сознание сначала ворвалась тяжёлая, словно свинцом наполненная темень. Она разрывала и крошила мысли, добиралась до сердца, выбивая фонтаны заплесневелой крови, которая, превращаясь в слизкую паутину, захватывая все его внутренности.  А потом бурлящим потоком в него хлынул жгучий, яркий свет, который стал сжигать его отработанную жизнь, одновременно привнося неизвестную ему новую.

   На этом историю с человеком в вороньей шляпе можно было бы закончить, если бы не произошедший на берегу реки случай. Мальчишки, купавшиеся на следующий день в речке, увидели огромную чёрную шляпу. Она так понравилась им, что они решили взять её и поиграть. Но, когда они попытались поднять её, это им не удалось. Сквозь вверх шляпы пробивался жилистый, густо разросшийся бурьян, который цепко держал её, шевеля колючками, словно жалами.

Снимите все чёрные шляпы,

Наденьте свой светлый убор. 

За теменью прячутся страхи,

Они убивают любовь.

Все чёрные мысли сотрите.

И свет ваш согреет сердца. 

Живите, страдайте, любите.

И бейтесь за жизнь до конца.

Снимите все чёрные шляпы,

Наденьте свой светлый убор.

                           Март 2018 год

                          ***   ***   ***

ДВА РАССКАЗА (ЧЕЛОВЕК И ВОЖАК. САМОУБИЙСТВО)

   ЧЕЛОВЕК И ВОЖАК

 

   Ясный, тёплый, июльский день В такие дни Иван Павлович всегда использовал для прогулок.

- Погуляй только по станице, -  сказала жена Екатерина Сергеевна и попросила. – За окраину, пожалуйста, не выходи. Опасно.

- Ты мне это уже сотню раз говорила и ничего не произошло.

- Сто раз не случалось, а на сто первый может и случится.

- Да, ладно, не пугай.  По станице похожу.

   Павлович, выйдя из дома и, забыв слова жены из - за мыслей, насыщенных теплом и светом, не заметил, как вышел на окраину станицы, как не заметил, что из-за мусорной кучи выскочила стая собак. Разморенный теплом, он шёл, словно в дрёме и очнулся, когда услышал громкое рычание.

   Метрах в двадцати от него стоял крупный пёс белого окраса, оскалив пасть, а за ним четверо более мелких собак.

- Оголодавшая стая, - встрепенулось сердце и страх, перекинувшись из головы вниз, сковал  ноги. – Вчера в станице Земской стая собак загрызла девочку. Разорвут. Отбиваться нечем.

   Идти вперёд – не пробьёшь. Повернуться назад и бежать. Догонят.

   Вожак медленно приближался к нему, напружинившись и готовый к прыжку. Массивный он без труда мог завалить Ивана Павловича. Остальное было делом зубов и когтистых лап.

   Иван Павлович, не задумываясь, почему он так делает, присел на землю, скрестив ноги. Вожак остановился и недоумённо посмотрел на него. Обычно от него либо убегали, либо бросали палки, камни, громко кричали, а это только распаляло его, но человек перед ним сидел, не шелохнувшись, и внимательно смотрел на него, не отводя глаза.

   Иван Павлович, заметив замешательство вожака, похлопал рукой по земле рядышком с собой и, сдерживая тревогу в голосе, спокойно сказал.

- Ну, что стоишь? Иди. Садись рядом. Поговорим. Места много.

   Вожак, не спеша, двинулся к нему, а за ним стая, но он, повернувшись, рыкнул, и остальные собаки остановились.

   Страх рвал тело Ивана Павловича, вожак мог в любую секунду изменить своё поведение и атаковать: взвиться в прыжке и накрыть его. В детстве Иван Павлович не раз видел драку собак. Запомнилось ему, как в некоторых случаях, когда более сильный одолевал слабого, тот ложился на спину и подставлял горло. Этим самым он показывал, что побеждён, и драка заканчивалась.

   Иван Павлович расстегнул куртку, открыл горло и лёг на землю. Это было также необычно для вожака. Он растерянно оглянулся на стаю, а потом, стал приближаться к Ивану Павлович. Ситуация накалялась. Оказавшись рядом, вожак потоптался и присел возле него.

— Вот и славно, - облегчённо вздохнув, сказал Иван Павлович, отрывая спину от земли и осторожно поглаживая вожака по спине. – Вот и славно, - повторил он. – Зачем нам сорится.

   Он, поглаживая, говорил, не умолкая, хвалебные слова, избегая злобных. Собаки очень чуткие на интонацию. И интонацию злобного слова, как не пытайся, не уровняешь с интонацией слова доброго.

   Они просидели вместе около получаса. Потом Иван Павлович, потрепав вожака по голове, поднялся и направился домой. Он шёл, не опасаясь атаки на спину.

   Вожак провожал странного человека взглядом, пока тот не скрылся за поворотом. Потом повернулся к стае, и, ринувшись к ней, разметал её по сторонам и помчался в противоположном направлении…

       

     САМОУБИЙСТВО

   Ему хотелось просто жить. Он достаточно за свои годы карабкался к вершинам. Некоторые одолевал, с некоторых срывался. Достаточно наговорил в своей жизни лишних слов и сделал немало не нужных поступков. Он хотел просто жить – это оставить военную службу, которая таскала его по разным странам и не по своей воле. Ему хотелось уехать в деревню, где был его дом, который оставили в наследство отец и мать. Жена ушла от него из – за службы, так как он редко появлялся дома, а сыновья считали его чужим дядькой.

   Он был уверен, что сможет прожить за счёт собственного труда. Он не нуждался во многом, его профессия научила его во многих нестандартных ситуациях обходиться самым малым и выживать. В деревне он думал устроиться дворником, чистить снег возле магазинов, дорожки, колоть лёд… Весной высаживать на огороде овощи. Летом ухаживать за ними, поливать. Осенью собирать урожай. Летним утром бегать на речку купаться, ловить рыбу, вечерами пить чай, а сидя на лавочке смотреть на огромный раскинувшийся мир, но не стремиться познавать его, а просто любоваться. Он почти год жил этими мечтами.

   Сегодня он приехал на работу, зашёл к своему начальнику и сказал, что хочет подать рапорт на увольнение со службы.

- Ты знаешь наши правила. У нас так не принято.

- Я устал и не хочу больше…

   Он замолк. Зачем говорить о том, что было его профессией.

- Твоё дело. – Спорить с ним не стали. -  Вижу, что тебя не переубедишь. Приходи завтра и подавай рапорт.

   Он вышел на улицу окрылённый, прошёл по центральной, освещённой улице с кафе, ресторанами, но заходить не стал. Так делал он и раньше, чтобы не бросаться в глаза другим. Он направился домой, мечтая и представляя, как он будет просто жить.

   Утром к нему попыталась зайти соседка. На её долгий стук в дверь никто не открывал. Она вызвала полицию. Дверь вскрыли. Майор полиции, войдя, посмотрел на распластавшееся на полу телу, рядом с которым лежал пистолет.

- Труп, - бросил он.

   Дальнейший осмотр показал: ничего особенного, что могло бы заинтересовать полицию, не было. Обычный домашний порядок.

- Ясно, - сказал майор. – Самоубийство. Не зачем и голову ломать.

         Март 2018 год

           ***   ***   ***

ВИРТУАЛЫ

Вот и встретились два одиночества.

Виртуальный костёр разожгли

Виртуальное пламя в нем мечется  

Виртуальны друг другу они.

.

Виртуальны слова и признания

Виртуальны объятья и сны

Виртуальные их обещания.

Виртуален костёр их любви.

.

Виртуальны их мысли и тело.

Виртуальны  и чувства души.

Виртуальная страсть их заела.

Виртуальными стали они.

 

Виртуалы, одни виртуалы.

У костров виртуальных сидят.

Виртуальное пламя не греет.

Виртуальный костёр не горит.

                  *** 

                   ВЕРБНЫЕ СЕРЁЖКИ

    

 

 

   Хмурое, зябкое утро, которое обычно бывает в начале ранней весны, когда ночью прошёл мелкий, словно через сито пропущенный дождик, сбив лёгкий морозец и оставив прохладу. Небо, будто завешено свинцовой серостью, а окружающее погружено в плотный туман, клубами расползавшийся по земле с небольшими лужицами, спрятанными под ажурным, тонким ледком и остатками почерневшего, дырчатого снега.

   Это картинка для глаз, которые тотчас начинают затаскивать её в сознание и душу. Сознание схватывает её, как схватывает оголодавшая рыба приманку, и начинает нагребать тяжёлые и болотистые мысли. Поддавшись им, чувствуешь, как обваливается настроение, обволакиваясь тоской и безразличием, которые   подминают и душу, а она и так подбита вчерашними событиями.

   Не стал я вспоминать о них. Это не трусость и не бегство, потому что убегать мне некуда. Не захотелось домой возвращаться. Застыл, не зная, куда идти.

   И долго простоял бы я, если бы не распахнулось солнце, выпустив первые лучи, которые, ударив по верхушкам деревьев, позолотили их и начали сгонять туман с окружающего, словно вытаскивая его на свет, преображая и рождая то, что было спрятано под туманной теменью.

   Захотелось мне побродить по подлеску, выросшему возле дома. Густой и тенистый он прошлым летом был, а осенью под людскую атаку попал. Вырубили его почти на половину для дороги, оставив с десяток деревьев и кусты.

   Пошёл напрямик по слякоти, опавшим и замешанным в грязь листьям и наткнулся на ворох вербных веток, срубленных ещё осенью. Остановился, как вкопанный и глазам не поверил. На ветках серёжки белые и пушистые.

   Отсекали ветки садовыми ножницами, топорами и пилами по ним прошлись, налетавшие ветры обламывали со стволов, питавших их, и разбрасывали по колдобинам и ямам, оставленных после вырубки, дожди хлестали, ногами топтали, зимой снег заваливал, мёрзли они, а выжили, не скорежились, пришла весна, и выпустили они свои серёжки.

   Так и иного человека пригибают и кажется, что жизнь из него выкатится, а он через некоторое время выпрямляется и жизнь новую набирает. Таких в народе называют «Ванька встанька». Как не крути, как не верти, как  не сбивай, а он покачается и на своё место встанет.

   Захватил я, сколько смог вербных веток и домой потащил, чтобы старшей внучке Анюте показать, а в это время и младшая Машка нагрянула. Они все банки выпотрошили, залили водой, и комната, как вербный сад стала.

    Глядя на белые, пушистые серёжки, мне показалось, что это снежинки. Весна, словно отступила, уступив место зиме. Меня вначале даже холодная дрожь пробрала, а потом схлынула, когда я услышал переливающийся смех внучек и их слова весенние, а слова весенние не заморожены ледком, не припорошены снегом, а как говор ручейка, пробивающегося среди груды замшелых камней.

   Весна с вербными серёжками пришла...

                   ***

ДВА МЕЛКИХ РАССКАЗА

      1.    НЕРАЗДЕЛЬНОЕ ОДНО

 

   Он жил с ней уже более полувека и ненавидел за болезни, которые постоянно настигали её. Они вызывали у него тревогу, страх, порой доводили до паники, и ему казалось, что он сойдёт с ума. Чтобы хоть на короткое время забыться, он пригоршнями заглатывал таблетки, напивался. Это помогало, но не на долго, а она была безвольной и не самостоятельной, и во всём подчинялась ему. Он упрекал, ругал её, но она не могла ничего сказать в ответ, так как с самого рождения была лишена голоса. Он пытался и помочь ей, но безрезультатно. Врачи оказывались бессильными, путались в диагнозах и только усугубляли её состояние. Порой он вытаскивал её, но через некоторое время она вновь срывалась, потому что болезнь была наследственной не одного поколения. Иногда доведённый до отчаяния он готов был избавиться от неё, рисовал картинки ужасов, в которых он избавлялся от неё, но не делал этого, не потому, что он боялся наказания, за такое убийство не было наказания, а потому что понимал, избавившись от неё, он одновременно избавиться и от себя. 

- В конце концов, - подумал мозг, - мы так созданы. Она – моя плоть.

   И этого признания оказалось достаточным, чтобы он перестал ненавидеть её и принял такой, какой она есть.

 

        2.     ЙОГА

   Возвращаясь с речки после купания, я решил зайди к Константину Николаевичу Кузьмину. В станице его называют не по имени и отчеству, а Кузько или Кусько. Безобидный мужик, но с растопыренными мыслями. Иногда такое начинает загонять, что, сколько не распутывай, не распутаешь. А бывает выкинет что – либо нестандартное – только руками разведёшь.

   Войдя в летнюю кухню, я увидел жену Кузько Марию Павловну, возившуюся на кухне. Судя, как она яростно перетирала ложки и вилки, я понял: Павловна не в духе.

- Машенька, - подкатился я, - а где твой ненаглядный?

— Это о ком ты? – сердито бросила она, не поворачиваясь.

- У тебя много ненаглядных?

- Один. Да и тот дурак ненаглядный. А зачем он тебе?

- Вечерком на рыбалку. Рыбёшки наловим. Ты и уху себе сваришь, насушишь.

   Мария Павловн повернулась, прополоскала меня насупившимся взглядом и выдала.

- Он сейчас формируется.

- Объясни толком. Не понимаю.

- Да что тут понимать? – фыркнула она. -  Формируется. Иди в комнату и увидишь.

   Кузько с закрытыми глазами сидел в позе лотоса, между ногами стояла бутылка самогона. Услышав мои шаги, он открыл глаза.

- Не даётся зараза, - огорчённо вздохнул он, -  но я всё равно отобьюсь от самогона по йоговской науке. Это иностранная наука. Дюже полезная. Понимаешь.  – Кузько поднял указательный палец вверх. -  Нужно нашу физкультуру выбрасывать, а заменить йогой. Показываю, как можно перестать пить. Учись и других научишь. Вот я закрываю глаза, представляю в мозгах бутылку самогона, вот она вырисовывается, ага, хорошо, полностью обозначилась, а так, как я всей душой хочу избавиться от самогона. то я воображаю, что беру бутылку, - он захватывает бутылку между ногами, -  и изо всей силы кидаю её и ей капец, - он взмахнул рукой.

   Капец действительно произошёл. Бутылка со свистом пронеслась мимо меня, шваркнулась о стену и осколками пошла. Стеклянный дождь.  Кузько окаменел, его, наверное, паралич ударил, а потом, когда паралич схлынул, он не вскочил, а взлетел и ошалело посмотрел на осколки и растекающийся самогон.

— Это, это, - зашлёпал он, -  я же хотел выкинуть бутылку, какая в моих мозгах. А что получилось, - заголосил он. – Я цельную, настоящую бутылку ухайдакал!

- Не голоси, - бросил я. – Ну, не оформился ещё ты в мозгах. Ещё успеешь оформиться. На рыбалку вечером пойдёшь или рыбу будешь ловить в своих мозгах?

- Пойду, - зло сплюнул он. – Вот зараза. Неправильно настроил воображение.

   В эту минуту в комнату зашла Мария Павловна и, увидев разбитую бутылку и растекающийся самогон набросилась на мужа.

- Ну, что? Оформился в йога? Паразит.

- Ты думаешь, что это так легко оформиться в йога? – сорвался Кузько. – Это целая наука. Её с ходу не возьмёшь. Усиленные тренировки нужны.

- Плевать я хотела на твои тренировки. Бери веник подметай, тряпку мочи и пол вытирай.

   Мария Павловна вышла.

— Вот заноза, - вздохнул Кузько и погрозил кулаком. – Из - за неё ничего и не получается. В следующий раз обязательно получится. Я заберусь в баню и закроюсь. А бутылка. Жалко, конечно, да и хрен с ней.  Правильно я говорю?

- Правильно.

— Вот и лады. Иди домой и оформляй снасти, удочки, ну и всё, что полагается для рыбалки. Отдохну маленько на речке. А завтра снова примусь.

                         Март 2018 год

                         ***   ***  ***

               

                   ДЫХАНИЕ ПРОШЛОГО…

   Выйдя из магазина, он направился на окраину городка. В парк, который был расположен на берегу Эльбы.

   Он не ожидал такого поворота. Ему не верилось. В душе было щемящее чувство вины, которая докатывалась до его глаз.

   Двадцать лет назад он работал в Восточной Германии – в городке. В особом отделе советской армейской дивизии.

   Утром он уходил в отдел. В это же время он встречал и её. Она работала заведующей магазином в советском гарнизоне. Они здоровались, но никогда не останавливались и проходили мимо друг друга.

   Его взгляд тянулся за ней, иногда она оборачивалась, словно чувствовала, что он смотрит на неё. Если утром ему не удавалось увидеть её, он целый день был хмурым и безрадостным с ощущением потери.

   Однажды она остановила его, протянула руку с узкой ладошкой, смущённо улыбнулась и назвала себя.

- Грета.

   Она помолчала, а потом с легким придыханием вновь заговорила.

 – Скажите, пожалуйста, почему Вы никогда не заходите в наш магазин?

- Мне не нравятся магазины. В них всегда толпы, шум.

- А у нас нет. Иногда под вечер набивается женами ваших офицеров, а утром никогда. Может зайдёте, - нерешительно предложила она. -  Посмотрите. Сейчас утро.

   И он, не выдержав, зашел.

   С того времени прошло почти двадцать лет.

   Сегодня он прилетел в Мюнхен в очередную командировку. Он и раньше часто прилетал в Мюнхен, но в городок не заезжал, который, словно выпилили из его памяти. А сегодня вспыхнуло, потянуло.

   Всё в бывшем гарнизоне было почти так же, как и прежде. Снесли только проходные, забор и здание особого отдела с решетками на окнах. Он зашёл в магазин с тем же чувством, которое возникало в его душе, когда он видел её.

   За прилавком была женщина, которая, склонившись над кассой, считала деньги.  Она даже не подняла голову, когда он вошёл.

- Грета, - тихо позвал он.

   Женщина вскинула голову. Потускневшее лицо, поседевший волос.

- Вы спросили Грету?

- Да.

- Её давно уже нет.

   От интонации её голоса он почувствовал холод в груди и сухоту в горле.

- Она работает в другом магазине?

-Нет. – Женщина помолчала. - Она болела год с того времени, когда советские войска вывели из Восточной Германии, в том числе, и из нашего городка, а потом умерла. – Она вздохнула. -  Так бывает, когда теряешь очень близкого человека. Уходите, - резко закончила она.

   Он стоял возле Эльбы. Она была всё такая же, как и раньше: отражала его, только сейчас отражение его было уже иным, чем тогда…

                                 Апрель 2018 год

                               ***   ***   ***

                            СНЫ

   Сны: смешные и кошмарные, которые прихватили Ивана Сергеевича, когда он месяц назад побывал у врача.

   Мелькают картинки.

   Особый отдел. Серое с решетками на окнах здание. На входе охрана. Два автоматчика. Сержант и старший сержант. По ступенькам поднимается шеф. Евгений Михайлович. Охрана вытягивается в струнку: здравия желаем, товарищ полковник!

- Я – злой, - говорит полковник, - и если кто – то будет приходить, то говорите: полковник -  злой.

- Всем говорить, - спрашивает старший сержант.

- Всем.

- А если генерал приедет?

   Вопрос, кстати. К подъезду подкатывает «Волга», из которой выпазит генерал Иванов. Шеф Евгения Михайловича.

   Полковник слетает со ступенек и, не доходя шага два, орёт.

- Здравия желаю, товарищ генерал.

   Неожиданно между ними пробегает чёрная кошка. Генерал и полковник застывают. Никто из них не хочет первым преодолеть барьер. Они, молча, смотрят друг на друга. Каждый старается взглядом перетянуть к себе другого.

- Сержант, - не выдержав схватки, орёт полковник. – Поймать кошку и вернуть на место.

- Живой или с концами?

- Ты что, охренел? Генерала на пулю можешь посадить.

   Сержант в два прыжка настигает кошку, она царапается, вырывается из рук, ошалевшая прыгает на сапоги генерала и начинает карабкаться по мундиру вверх, сдирая орденские планки и погоны.

- Мать твою, - выдаёт генерал. – Она же мне глаза выцарапает и макушку покрасит. Приказываю: убрать к е..   ной матери.

   Картинка схлопывается. Темень. Через несколько секунда просветляется новая. Лесок в Восточной Германии, в котором засел сбежавший из части из-за побоев старослужащих солдат с двумя рожками. Шестьдесят пуль. Если каждая в цель – шестьдесят трупов. Лесок окружен солдатами, два танка, несколько бронетранспортёров.     Подъезжает немецкая будка, из которой выскакивает десяток овчарок. Громилы. Их расставляют, чтобы потом пустить на захват солдата. Что остается от солдата? Между каждой парой собак десяток метров. Сотня метров, подвластная только разъярённым псам.  Если они начинают атаку, остановить их невозможно. Иван Сергеевич срывается с места и бежит в лесок, крича на ходу: не спускайте собак, я договорюсь с ним, он выйдет.

   Поздно. Лавина овчарок уже катит на солдата, с оскаленными пастями.

   Иван Сергеевич просыпает в холодном поту. Стакан водки гасит полыхающие мысли. Завтра к врачу. Что покажет биопсия? Месяц она держала его в нервных тисках. Рак или не рак? Обошлось, но нервы отпускают медленно. Остатки кошмаров бьют в голову. Он ищет облегчение не в таблетках, а в мысли.

«Дух бодр, плоть же немощна». (Мф.26:41).

                                     Май 2018 год

                                   ***   ***   ***

       ПРОРОК НА ПОРОЖКАХ

    Летними, тёплыми вечерами я и Вася, когда приезжаю к нему, любим посидеть на порожках. Как – то к нам заглянул Казимир Иванович: товарищ Васи ещё со школы.

 

- Здорово, молодцы, - заорал он, едва открыв калитку. – Здорово молодцы, -  орал он, не переставая и вышагивая по двору. – Здорово молодцы, - пока не упёрся в оглушенных громоподобным голосом молодцов.

   Типаж сверх нормы. Широкоплеч. Под два метра. Бородина до пояса, а руки, словно оглобли. Богатырь, да и только.

- Да перестань орать, - вскипел Вася. – Говори нормально.

- Как ты? – Казимир, растолкав нас, уселся между нами. -  Так ты не говоришь, а пищишь, как птица дворовая. А это кто? - он обкатал меня пудовым взглядом.

- Кто, кто. Хрен Пихто, - долбанул Вася.

   Мать твою. При незнакомым мне человеком, сразу меня в кого возвёл. Хотел я припарить Васю и слово уже нужное на прицел взял, да поперхнулся и такой тумак от Ивановича по спине получил, что чуть носом не пропахал землю.

- Говоришь Хрен Пихто, - начал Иванович. - А скажи - ка мне Хрен Пихто, кто ты по сущности?

- Не понимаю, - бросил я.

- Да что тут понимать? – Казимир распушил бороду. — Вот Вася. Он чисто земной человек, а почему? – Он выждал и отпечатал, - потому что летом постоянно облучается помидорами, огурцами, картошкой, горьким перцем, петрушкой и просто огородной хренью. Если его хорошенько тряхнуть, то из него посыплются помидорные, огуречные, ну и так далее частицы. Уловил?

- Нет.

— Это плохо. Развиваться тебе нужно. Объясняю ещё раз. Вот я космический человек не по форме, а по сущности. В чём различие между космическим человеком по форме и космическим человеком по сущности?

   Он прошелся взглядом сначала по Васе, а потом достал и меня.

- Космический человек по форме облучается и солнцем, и звёздами, которые находятся на расстоянии сотни и тысячи световых лет, но он не обращает на это внимание, не воспитывает себя в этом духе. Формалист. А космический человек по сущности, - он поставил указательный палец торчком вверх, -  не только это понимает, но и воспитывает себя в этом плане.

- А, - затянул я, но Вася перебил.

- Не спорь с ним, - умоляющим голосом сказал он. -  Казимир всю станицу затрахал формами и сущностью.

- Вася, - зарокотал Иванович. -  Следи за своим словом. Не затрахал, а учу. Благородное дело. Сегодня вот что случилось. Толком и сам не пойму.

   Он задрал рубаху. Да. Было на что посмотреть. Вся спина была исполосована. Её, словно кнутом отхлестали.

- Кто это тебя, - спросил Вася.

- Сам думаю и не пойму. Наверное, прошлое.

- Какое прошлое? – не отставал Вася. – Что несешь?

- Понимаешь вот помню, что оказался я во времени, в котором пророки жили. И я был одним из них. И решил я пойти к царю. И вот иду к царю. А иду, чтобы возглаголить ему истину, как нужно управлять царством и направить стопы его заблудшие на путь благоразумия и благоденствия. И говорю я царю. Послушай, царь, и возвысь свой ум к пониманию о чём говорит моими устами Господь, который стоит выше всех нас и пребывает у праведника на свете, а у грешника в тени.   И говорит Господь, что зазнался ты от власти, отделился от народа своего и страны своей, и народов других, и стремишься стать над ними, угнетаешь свой народ, и натравливаешь на других. Заришься на чужие земли и хочешь привязать их к себе, а свою землю забросил и отдал на растерзание богатым, а они разбойники и воры. Оплели тебя лестью и словом тебе угодным стреножили. И споткнешься ты об них и рассекут они тебя. И ведешь ты своё царство к разрушению, и бегут из него люди, говорящие истину, а ты истину не любишь, привык к хвале, и думаешь, что нет тебе равных, тебе мир искать нужно, а не вражду разжигать, но я, Господь, не позволю тебе так дальше делать, ибо создавал я царство тебе не для того, чтобы люди делились и попирали друг друга. Встань с трона своего, потому что отяжелел ты от одиночества, а одиночество ещё сильнее распаляет ум и душу слепыми мыслями и словами неправедными. И рассвирепел царь от слов моих и, позвав придворных, велел бить меня. И чем больше меня били, тем больше возрастал во мне дух божий, и было мне не больно, а легко, потому что били меня не за неправедный поступок, а за истину и правду божью. Понял? В прошлом я был.

- Может это, - начал Вася.

- Ничего не может это, - отрезал Иванович. -  В прошлом я был. И точка. Там меня и пороли.

   Казимир Иванович скользнул по нас взглядом и махнул рукой: бестолочь, добавив.

- Засиживаться с вами у меня нет времени. – Он встал. -  Пойду по другим дворам.

- Иди, иди. Космический учитель и пророк - бросил Вася. – Может кто – то прилопатит тебя.

— Вот видишь, - Казимир Иванович повернулся ко мне. – Живой пример космического человека по форме. Космический по сущности так никогда не скажет. 

- А мне он понравился, - сказал я, когда Казимир Иванович из виду исчез. – Мозги взвинтил пророчеством.

- Во, - Вася со злости плюнул. – Иди за ним учеником его станешь и будете вместе ходить, и пророчествовать, а я помидорами и огурцами облучаться буду. – Он помолчал. – Но кто же его отпорол? Он в станице всех мужиков зашкаливает. У нас в станице о нём так говорят: кто попал в казимировы руки, тому не помогут...

                                      Май 2018 год

                                     ***   ***   ***

 

 

Платонов Крестьянская девочка

И ДОЛЬШЕ ДЕТСТВА ДЛИТСЯ ДЕНЬ 

«- Расстрелять, - сказал Алёша». (Братья Карамазовы).

   Июльский день был настолько запаленным, что наступившая ночь не могла остудить духоту, которая плотно закупорила все комнаты дома Кузнецовых, расположенном на самом краю посёлка.

   Десятилетняя Полина, не выдержав жгучего липкого пота, заливавшего тело, встала и, пробравшись на цыпочках мимо голых, спящих отца и матери, вышла из комнаты и села на порожки. Солнце, выкатываясь из – за бугров, выбрасывало новое пекло на посёлок.

- Какое ты красивое, - сказала Полина и тяжело вздохнула. - Жаль, что у тебя рук нет, и ты не сможешь мне помочь.

   Рядом с порожками на столике лежали квадратные картонные карточки с написанными буквами. Полина потасовала карточки, нашла карточку с буквой «У» и долго, не отрываясь, смотрела на неё, а потом заплакала.

- Что ноешь, - услышала она голос вышедшего отца.

Димыч. Кустистый и на голове, и на лице с маленькими, колючими глазами, прошнырявшими за несколько секунд внимательно двор.

- Так что ноешь, - переспросил он.

- Да так, - ответила Полина. – Соринка в глаз попала.

- Да так, да так, - вколачивая в голос недовольство, бросил отец. – Не знаешь, что делать?

- Знаю.

- А что барствуешь? Что сидишь, что не в работе, - разнёсся отец. – Всё гульки, да дульки. Годика через четыре уже и на спину опрокидываться научишься. Смотри мне.

   Он прошил дочку игольчатым взглядом и зашёл в кухню, загремели стаканы, захрустели огурцы, а выйдя, крепко потянулся и заорал.

- Неблагополучная семья. Это мы неблагополучная семья? – Он сжал пальцы в кулаки и с силой отгрохотал по груди. - Забор у меня выше всех. Гараж, как домяра. Двенадцать свиней держу, - Димыч выколачивал слова, словно вбивал гвозди, - кур, уток, гусей, огород гектарный, трёх работников имею. Ни хухры – махры. И ещё нарожаем и хозяйство такое поднимем, что хрен, кто переплюнет. Ты мать готова рожать?

- Готова, - хрипло выплеснула жена слова, пропитанные удушливым перегаром.

— Вот и хорошо! А у кого самая большая и путЁвая собака, - не переставая, набрасывал он. - У меня. Аллабай. Да она за моё хозяйство любому глотку перегрызёт. Гыррр… и собирай кусочки и ошмётки. Жаль, что пахать он не может, но мы его научим. Правильно я говорю, дочка? – Он подошёл к огромному белого окраса псу и ласково потрепал его.

   Полина не ответила, а, встав, захватила полное ведро с помоями и направилась к свинарнику возле летней кухни.

- Полечка, - голос матери. – Мы сейчас с отцом поедем на базар торговать арбузами и дынями, а ты смотри за Ванюшкой, Кариной и хозяйством. Ну, и остальное.

- Слышишь, - бросил отец, - что мать говорит. Хозяйкой остаешься. Это сейчас самая нужная профессия. Даже самые полинялые тузы там, - он поднял указательный палец вверх, - говорят об этом. А ты настоящая хозяйка. Всё можешь, - рубанул он. – И свинью накормить, и двор в чистоте держать, и за Аллабаем подбирать.

   Забравшись в погреб, он вытащил мешок с арбузами, мешок с дынями, подкатил тачку, погрузил. Скрипнули ворота.

Солнце уже набрало силу и начало выпекать воздух, который драл горло, словно наждак Полина с тяпкой, девятилетней Кариной и семилетним братом Ваней пропалывали картошку.

- А ещё огурцы, помидоры, кабачки, - пыхтел Ваня.

- Ох, Ваня, Ваня, - улыбнулась Полина, видя оставшиеся сорняки на его грядке после прополки, - за тобой нужно ещё пропалывать.

-Что я могу сделать, - хрипнул брат. – Я тяпку в одну сторону, а она тащит меня в другую. Тяжелая она. Я отцу говорил: сделай мне полегче, а он за стаканом: сейчас всё брошу и побегу, инструмент хозяйственный портить нельзя.

- А коровы, телки, - подхватила Карина. – Другие ребята на речке купаются, а мы только и знаем тяпку, лопату, вёдра, прорвать траву. Вчера к соседям городская приехала. Слышала от неё, что у них и огорода нет. Акробатикой занимается.

- Зато она ни борща сварить не может. Ни свиней накормить. Не хозяйственная девка, - вставил Ваня.

- Она добрая. Сколько одежды нам принесла, - сказала Полина. – Обещала ещё бутерброды.

- А что такое бутерброды? - спросил Ваня.

- Не знаю, - ответила Полина. – Принесёт, увидим.

– Мать и отец вечером опять придут пьяными. – вздохнул Ваня.

- А ты, Вань, мамку и папку любишь, - вмешалась Карина. – Ушёл бы от них?

Ваня пошмыгал носом.

- Если по – хозяйски рассуждать, то их бросать нельзя, - твёрдо сказал он. - Они за хозяйство держатся, хоть мы и ведём его. А без нас   хозяйство развалится, и они сопьются.

- Ну и пусть, - вспыхнула Карина.

- Молчите, - вмешалась Полина, кусая до крови потрескавшиеся губы. – Когда работаешь и говоришь, то больше устаешь.   Вань. Смотри картошку не сруби. Отец всегда проверяет. А что потом бывает – сам знаешь.

- Накатает.

- Мы же работники, - вздохнув, протянула Карина. - Ты вчера немножко погуляла. Только я не пойму, почему ты вчера плакала, когда вы играли в картонные карточки с буквами.

Полина промолчала.

Вчера под вечер пришли соседские девчонки Оля, Мария, принесли нарезанные картонные карточки с написанными на них буквами.

- Поль, - сказала Оля. – Мы тут придумали игру. На каждой карточке написана буква. Вытаскиваешь из колоды карточку и говоришь слово на написанную букву. Тяни.

Полина долго вертела карточку в руках, смотрела на букву «У», а потом заплакала и тихо промолвила.

- Утопиться…

— Это плохое слово…

- Утопиться, - упрямо повторила Полина.

Она вздрогнула, вспомнив вчерашнее, потому что это было не балованное слово,  а идущее из души.

«А если родители узнают, что я так думаю, - подумала Полина. – Бить не будут. Определят дня на два, три в свинарник. Днём станут выпускать, чтоб хозяйство глядеть, а на ночь спать с… А Ваню и Карину на кого оставлю?».

- Вань, иди отдохни, - бросила она.

- Выдумала: отдохни, - отрезал брат. - Какой же я мужик, если баб одних оставлю. Поль. А почему у отца синяки такие большие под глазами? Уже третий день не проходят.

-Да отец меня убьёт, если узнает, что я вам рассказала.

- Ты за кого нас считаешь, - нахмурился Иван.

- Позавчера, - начала Полина, - он послал меня на базар арбузами торговать и велел торговать до тех пор, пока все не продам. Уже и темнеть стало, а арбузы ещё есть. Стою. Темно. Страшно мне. Подъезжает легоковушка. Выходит мужик, и ко мне. Ну всё, думаю я, сейчас прибьёт, арбузы и деньги заберёт. Я в плач и говорю ему: дяденька не бейте меня, арбузы и деньги не забирайте. Отец меня запорет. Он в ответ: да ты что, дочка. Я остановился, чтобы узнать, почему ты с арбузами стоишь, уже одиннадцать часов ночи, покупателей нет. Я ему всё рассказала. Он всё арбузы купил, деньги отдал и говорит: садись домой отвезу. А я отвечаю: не могу, отец приедет, начнёт меня искать, нет, кинется домой, ещё хуже будет. Он и говорит: тогда подождём отца. А он, как раз и подъехал. Мужик и говорит: отойдём в сторонку, поговорить надо. Отошли, минут десять не было, а потом пришли. Отец за глаза держится, а мужик сел в машину и уехал. Отец мне и сказал: если кому расскажешь, то в свинарнике целый месяц сидеть будешь.

- Эх, - вздохнул Ваня, - вырасти мне бы побыстрей.

Солнце накалило воздух чуть ли не до банного жара. Три фигурки всё дальше и дальше уходили от начала огорода, конец которого упирался в речку.

О чём они говорили ещё– не было слышно. Далеко ушли…

                                  Август 2018 год

                                ***   ***   ***

                       

 

      «Нет ничего тайного, что не стало бы явным» (Библия)

 

   И ворвался в душу Толи дух упадничества, словно диким ветром занесло, а по какой причине – неведомо, и стал ломать и крошить чувства и мысли добрые. И  стало ему всё бесцветным, не милым, хлипким, безрадостным, будто в темень тёмную забросили. И мельчал, дробился Толя духом, выливалась сила и пустело тело, и положили его в больницу. И пролежал он в ней три месяца. И заботилась о нём жена, и носила пищу обильную и плодовитую, и говорила слова светлые, обнадёживающие, и хвалили её и больные, и врачи и завидовали Толе, и говорили ему: весь свет обойдешь, а такую не найдешь. И сказал врач Толе в конце третьего месяца, что время близко… И понял Толя сказанное, и позвонил жене, и передал слова врача, и попросил её сварить и принести ему уху. И ответила жена: да ты что, Толя! Время близко, а ты ухи… И понял Толя, что истина человека становится явной, когда время близко…

О моём знакомом.

                                     Август 2018 год

                                     ***   ***   ***

  

 

        СУХОЙ ОСТАТОК

 Единственно, кто не подвластен старости

 это – Вселенная. Она всегда находится в

одном возрасте вечности. 

   Старость уже давно перебралась на её лицо и с каждым днём увеличивала своё присутствие на одряхлевшей и пожелтевшей коже двумя или тремя глубокими морщинами, которые пробивались к её сердцу, чтобы обезволить и задушить его.

- Когда – то я была молодой, здоровой, красивой, - говорила старуха. -  Меня любили, и я любила. Я радовалась жизни, рожала детей. А сейчас. Кости хрустят, их будто ломают, шея скрипит, как ржавое колесо, тело рассыпается, глаза видят только настоящее и не могут заглянуть в прошлое. Я родилась, чтобы всё это пережить? А потом стать такой уродиной, от которой шарахается молодость, не понимая, что я её будущий образ?

   Старуха подбирала осколки своей молодости красной помадой на губах и чёрной тушью под глазами.

   Напрасно.

   Она всё более и более погружалась в морщины, словно в зыбучий песок. И когда к ней зашёл сосед, он не нашёл старуху. Она исчезла. Он обыскал все комнаты, в одной из которых на столе он увидел тюбик с красной помадой, баночку с чёрной тушью, между которыми лежала кисточка и одряхлевшая, морщинистая кожа, свёрнутая в трубочку и похожая на толстую макаронину...

                                      Август 2018 год

                                    ***   ***   ***

  

   ВСЁ ИСТИННО, ВСЁ ПРАВИЛЬНО

   Всё истинно, всё правильно, - сказал Иван Викторович, школьный товарищ Васи в Обливской, подводя итог своим мыслям.

 

   Пришёл он под вечер, когда раскалённое за день солнце завалилось за горизонт. Жара схлынула, уступив место прохладе, которую я просто обожаю.

   А как не обожать. Солнце ломит почти каждый день, догоняя жару свыше сорока градусов. Утром доброе, просто прелесть, вливает силу, а поднимаясь всё выше и выше просто наглеет и звереет. И никаких просьб, и слов не понимает.

   Я ковыряюсь с чёртовыми помидорами, огурцами… Чтобы не вывалиться из сознания и не получить в мозгах солнечный апокалипсис, я включаю колонку, протягиваю шланг и время от времени обливаюсь ледяной водой. Вася – настоящий боец. Не то, что я. От солнечных ударов спасается на кровати под яблоней.  Я бы тоже спасался, но удерживает слово Васи: городской хиляк жары боится.

   Малость отвлёкся. Вернёмся к Ивану Викторовичу. От Васи слышал, лихой парень был. Раскручивал станичных девчат. Он что–то несёт. А что? Приглядываюсь.

   В руках Ивана Викторовича велосипедное колесо. Подойдя к нам, он садится на порожки.

- Отдыхаете?

- Да, - ответил Вася. – Добрали остатки огурцов, помидоров, винограда.

   Добрали. Ишь ты. Мать твою. Оттягивался под яблоней с храпом, а я чистил его огородную плантацию.

- Сделали вино.

   Опять во множественном числе. Я топтал в тазике виноград, а он указывал: возьми левее, возьми правее, греби в середину. Ну, ладно я своё возьму на пробе.

- Выпить хочешь, Викторович? – говорит Вася

- Нет. Я за свои годы похлебал не мало. У меня к тебе просьба. Сможешь сладить колесо.

- А что с ним?

- Заклеить камеру. Племянница случайно пробила. Я бы и сам, да глаза уже не те. Туманятся.

- Почему бы и нет. Завтра утречком приходи. Готово будет.

   Иван Викторович приставляет колесо к стенке летней кухни.

- Осторожнее, - кричу я. – Тикаем.

   Срабатывает реакция на слово. Викторович и Вася взметаются с порожек и готовы стартануть. И стартанули бы, если б Вася не опомнился

— Это почему осторожнее и тикать? – взвивается он.

      Вася чувствует, что я начинаю атаку из–за кровати под яблоней.

 - Обвалится стена. Старая. Вчера отмечали её день рождения. Двести лет.

- Ну, подрубок чёртов, - утихомиривается Вася. -  Так и старается поджечь меня.

   Он иногда называет меня так потому, что я, когда он наезжает на меня, стараюсь подрубить его слово.

   Иван Викторович не вмешивается и после короткой перепалки между мной и Васей обращается ко мне.

- Андреевич. Ты рассказывал мне о своих сыновьях. Как они у тебя?

- Да, так, - неохотно ответил я. – А почему спрашиваешь?

- Вася не рассказывал, что у меня?

- Нет.

- Не жалуюсь, - дрогнувшим голосом сказал он. -  А делюсь. У меня хуже, два сына, оба наркоманы, в том году похоронил. - Иван Викторович посмотрел на багровый закат. - Я часто думал, почему так случилось?

- Улица, - бросил Вася. – Да и государству наплевать. Свободу дали. Наркомания, как водопад сорвалась.

-- А я думаю, что дело в другом, - тихо промолвил Иван Викторович.

- Ну, ну, - усмехнулся Вася. – Просвети нас.

   Закат сползал с неба, уступая место темени, в которой начали просекаться первые звёзды.

- Женился я, Вася, не по любви, и дети родились не по любви. Вот и весь сказ.

- При чём любовь, - презрительно отбрил Вася. -   Государство толком не работает. Расчехвостить в нём нужно многих.

- Не нужно спорить, - Иван Викторович тяжело вздохнул. – Всё, что рождается не по любви, рождается искалеченным. Всё истинно, всё правильно.  – Он встал и направился к воротам.

   После его ухода Вася зло сплюнул.

— Вот из – за таких мягкотелых у нас и бардак. Любовь, любовь. Государство, - рубанул он. – Нужно такие законы ввести, чтоб молодёжь от наркомании, как от чёрта бежала. Ты же по любви женился, - обратился он ко мне.

- Он прав, - ответил я.

- И в чём? – налетел Вася.

- В том, что сказал. Всё, что рождается не по любви, рождается искалеченным.

- Да, ну вас. Словоблуды.

   Он встает и направляется в дом спать. Я остаюсь, смотрю, как небо засеивается звёздами и примеряю слова Ивана Викторовича на себя.

                                         Август 2018 года

                                         ***   ***   ***

ОДИН СРЕДИ ВСЕХ

 

(Этот текст  написал, не предентуя на истину. Индивидуальная точка зрения, право на которую имеет любой человек)

   Он вышел из мира дел, став пенсионером. До этого он работал, не задумываясь, как и многие другие, кто же он по сути. Работа увлекала его, трудоголик, и он даже не задавался таким вопросом. Он не задумался бы о себе и сейчас, но пенсия прервала его привычное ежедневное общение. Он оказался наедине с собой.

   Чтобы не остаться в одиночестве, он заменил бывшее общение (общение на работе) на общение с другими, но вскоре понял, что замена этих общений не привела его ни к новым мыслям, ни к новым чувствам, и он ни на йоту не изменился. Он оставался тем же, каким был и раньше: один среди всех, и кого бы он не брал в пример, даже обладающих самыми высокими должностями он видел, что каждый из них тоже самое: один среди всех.

   Если о смертности, думал он, ещё спорят: безвозвратный уход, вечная жизнь (рай или ад в Царстве Небесном) или смена образов человека и возвращение человека в свои бывшие образы, то один среди всех, как реальный статус остается при любых образах человека.  

   Он так бы и остался с этой мыслью: один среди всех и стал бы считать её лицевой стороной, если бы не задумался, что, если есть одна сторона мысли, то должна быть и другая: обратная, то есть Один во всех или Одно во всех, но существует ли оно, может быть это его выдумка, а если существует, то что это или кто это?

   Как он не пытался, но разрешить эти вопросы доказательствами ему не удавалось. В конце концов он оставил поиск доказательств и обратился к вере, определив, что Один во всех или Одно во всех – это Высшая Сила. С этих пор и началось его новое общение, которое привело его к новым мыслям и новым чувствам.

   Однажды в разговоре с местным священником он высказал ему свои мысли и в ответ услышал: Сатана в облике человека. Ему не следовало бы это делать, но он был наивен и в своих мыслях не видел ничего дурного и не собирался их распространять, о чём и сказал священнику. Он не понял, что он всего лишь прихожанин и обязан послушаться церковным правилам, а не мыслить. Ему не пришла в голову мысль, что слушаться и повиноваться, а не мыслить является основной, доминирующей позицией не только церкви, но и государства.

   Он признавал и не отрицал, что определение Высшей Силы в качестве Бога, Святого Духа… имели право быть, так как они несли в себе надежду, веру…, но их законсервировали государственные и церковные системы и установили диктат, несмотря на продвижение наук в познании Вселенной, которые (науки) стали входить в противоречие с инерцией церковного мышления.

   Его размышления привели к тому, что Высшей Силой является энергия излучения (излучение частиц). Всё, чем наполнена Вселенная, излучает. И человек тоже излучает.  И когда частицы человеческого излучения входят во взаимодействие с внешним излучением, то человек оказывается в оболочке этого взаимодействия, как бы в коконе, который является его защитным полем. 

   Это поле, раздумывал он, может изменяться и изменяется, оно бывает и отрицательным, и положительным (если попроще: больным или здоровым), а зависит это от того, какие частицы излучает человек, которые (частицы) в свою очередь определяются словами, мыслями, воображениями…

   Он считал, что слова Бог, Святой Дух должны остаться, так как они имеют в себе огромную, излучающую нравственную силу, присущую и таким словам, как добро, благо, сострадание…

   Это было новое общение, но общение наедине с  собой. Оно не угнетало его, а рождало новые мысли и чувства, открывавшие перед ним огромный мир таинственного...

                                       Август 2018 года

                                      ***   ***   ***

     ОН БЫЛ ОДНИМ ИЗ ТЕХ, КОТОРЫХ НАЗЫВАЮТ СУМАСШЕДШИМИ

  

      Ему было страшно смотреть, как ранним утром, словно разрывая морскую гладь и тучи на горизонте, появлялся огромный костёр, который, разрастаясь и округляясь, превращался в солнце.  Он чувствовал, как оно набирало жару, и ему казалось, что жара с каждой секундой усиливалась и к вечеру сожжёт землю. Страх прошивал всё его существо.     

     Он понимал, что солнце в данный момент не сожжёт землю, но справиться со страхом ему не удавалось, несмотря на все усилия. Разум подавлялся незаживающими ранами детства. Вечером его охватывал ещё больший ужас, когда он видел, как солнце, закатываясь, словно тонуло в море, и ему чудилось, что оно навсегда утонет в нём.

   Время между закатом и восходом солнца он проводил, сидя на небольшой деревянной пристани, опустив ноги в воду и болтая ими, как в послевоенном детстве, которое  было забито страхом, отзывавшимся до сих пор криком матери. Она билась в истерике перед пьяным отцом, а он, стоя перед матерью на коленях, бормотал: прости, Вера, прости, больше не буду. А мать не успокаивалась: ты пропил все деньги! чем я буду кормить детей! мы умрём с голода!

   Он не выдерживал, вскакивал и начинал бродить по берегу, пока не исчезали воспоминания детства. Он становился другим. Ему было скучно смотреть на «безжизненную» водную гладь, напоминавшую отполированное огромное зеркало, загорающих, он, словно выпадал из своего мира, наполненного постоянными схватками со своими мыслями, чувствами, но, когда неожиданно налетал сильный ветер, он оживал. И часто, не раздумывая, бросался в воду.

     Крутая волна подхватывала его и уносила от берега, грозясь увести и дальше. Это было опасно, но он, набирая больше воздуха в легкие, нырял чуть ли не на самое дно, и пробивался к берегу, изредка выныривая, чтобы снова наполнить легкие воздухом. Существовала и другая опасность. Накатывавшиеся на берег огромные волны порой подхватывали его, словно щепку и несли к берегу, где камни. Он снова нырял вглубь, пережидал накат и рывками добирался до берега.

- Тебя, когда – нибудь унесёт в море, и ты не сможешь вернуться, - говорила испуганная жена. – Или швырнёт на камни и разобьёт. Ты – сумасшедший.

— Это не точно, - отвечал он. -  Сумасшедший – это человек, но с другим образом мышления и восприятия мира, чем те, которых ты считаешь нормальными.

      Однажды ночью его разбудил сильный шум. Море бунтовало. Ему удалось, не разбудив жену, выйти на берег. Он стоял перед живым, разбушевавшимся существом, которое яростно набегало на песок и доставало его ноги. Ему казалось, что он чувствовал запах этого огромного, бешенного существа, его силу и желание смести его с берега и унести с собой. Высокая волна, промчавшись по берегу, свалила его и потащила, но он вырвался и бросился бежать, но потом остановился.

- Ты думаешь, что я испугался тебя, - закричал он после очередного шквального наката, ощущая закипавшую кровь и нарастающие удары сердца, которые, словно хотели разорвать его. – Я пережил и шторм любви, и шторм свинца, и шторм предательства друга. Так смотри же.

      Он бросился в воду и поплыл. Волны бросали его со стороны в сторону. Обрушивались на голову, как бы стараясь загнать вглубь, но он не обращал на это внимание. Он был оглушён своими мыслями и словами и  чувствовал восторг, когда пробивал очередную волну, который всё дальше и дальше уводил его от берега. Прошло минут пятнадцать, когда он остановился.  Вокруг была темнота. Он не мог определить, в какой стороне берег и не знал даже, сколько оставалось до рассвета.

- Я выдержу, - сказал он, - в моей жизни было и гораздо хуже, но я не привык барахтаться на месте.  Я поплыву, и ты поймешь, что в жизни кроме смерти нет больше ничего такого, что не смог бы преодолеть человек.

   И он поплыл на удачу...

                                  Сентябрь 2018 год

                                  ***   ***   ***

 

 

   Была ранее, весеннее  утро, когда он вышел из однокомнатного деревянного  домика с небольшой прихожей, расположенного недалеко от берега моря. Спустился по шатким ступенькам, которые плясали под его ногами, словно клавиши «отжившего» пианино, прошёл мимо небольшого бассейна,  сооружённого им самим,  и вышел к невысокому, заросшему пожелтевшей травой  пригорку, с которого открывался вид на бескрайний воздушный простор, нависший над морем.  Небо было засеяно небольшими светлыми и чёрными тучками и напоминало залатанный шатёр.

   Ещё в домике, проснувшись, он почувствовал, что в окружающем произошло что- то неладное. В воздухе носилась тяжёлая смесь, которая затрудняла его дыхание.

 

   Солнце выкатывалось из завешенного туманом горизонта, бросая зябкие лучи на чёрную поверхность моря, покрытую на несколько десятков квадратных километров густой, тяжёлой нефтью. Она вылилась из двух столкнувшихся ночью танкеров, носы которых ещё торчали из воды, как громадные скалистые рифы.

- Человек убивает природу, - сказал он, -   только немногие понимают, что, убивая природу, человек убивает себя.

  Несмотря на годы, перевалившиеся за седьмой десяток, он был в хорошей спортивной форме. Каждое утро он проплывал по три километра, потом пробегал столько же, садился на песок, скрестив ноги, и, подставив лицо с закрытыми глазами под солнце, представлял себя парнем, в котором играла и бурлила молодая кровь.

   Вначале он хотел, как обычно, поплавать в море, но, увидев его безжизненную поверхность, решил повернуть назад. Ему было больно смотреть  на безрадостную картину. Сколько лет он жил возле моря, но ещё ни разу ему не приходилось  видеть его омертвевшим и бездыханным. Он окинул взглядом берег, похожий на чернильную жирную черту. Его взгляд наткнулся на чёрный обрубок, который он принял вначале за обрубок дерева,  но его мнение сменилось, когда  обрубок зашевелился. Это был небольшой дельфин с вытянутым вперёд ртом в виде клюва, весь покрытый   толстым слоем нефти, от  которой исходил удушающий запах, разрывая лёгкие.  Он дёргался, с трудом поднимая заострённую морду. Дельфин умирал.

- Эх, брат - вздохнул старик, - не сумел удержаться в море, лишним ты оказался в нём, выбросило оно тебя.  Я знаю, что так бывает.  Что же делать с тобой?  Стащить в море, сквозь нефть ты не пробьёшься, оставить на суще задохнёшься. Так бывает, - повторил он,  –  когда все отворачиваются от тебя, и ты оказываешься ненужным.

   Он снял полотняную куртку, смотал её в жгут и начал  вытирать дельфина, сбрасывая  толстые пласты нефти. Это была нелёгкая работа, но он не помнил, что было время, когда он не утруждал бы свои руки. Очистив дельфина, он увидел, что его спина имела коричнево – синюю окраску, живот – светлый. По бокам пролегали полосы, переходящие из светло – жёлтых в серые.  Отбросив куртку, он, нагнувшись, обхватил дельфина за туловище, поднял и прижал к груди.

- Тяжёл ты, брат, - сказал он, - но я пока ещё не слаб, дотащу тебя к дому, там  у меня есть бассейн, поживёшь в нем, пока море очиститься, а потом и на волю отпущу тебя, а может и нет, если понравишься мне, и мы, - он спохватился, вспомнив, что существует безжалостное время, которое, обрушившись на дельфина, забьёт его дыхание.

   Нести дельфина было нелегко, к тому же всю ночь его мучила язва, она доставала его резкой болью под ложечкой, и ему хотелось сбросить дельфина, улечься  животом на песок, чтобы хоть немного притушить резь, но он терпел,  порой его ноги сплетались, часто вязли в песке, плотный пот хлыстал по лицу, и ему постоянно приходилось мотать головой, сгоняя его с глаз, чтобы не потерять дорогу и не завалиться в густые кустарники, разросшиеся по сторонам тропинки. Он сбросил ботинки,  иногда от напряжения ему приходилось  падать, рот забивался песком, но, потом отхаркавшись, он снова вставал и шёл, изредка останавливался, чтобы отдышаться и поговорить.

   Однажды ему пришлось лежать в военном госпитале, его искромсали осколки гранаты. Он умер бы, если бы санитарки не кричали ему: разговаривай, говори с нами о чём угодно, матерись, иначе ты потеряешь сознание и войдёшь в кому, из которой мы тебя не вытащим. И он говорил, пока не оказался на операционном столе.

- Ты не бойся. Не умрёшь, - повторял  он. – Я дотащу тебя. Я знаю, как это делать. Я воевал. Если я даже упаду, я затащу тебя на спину и поползу. Так я друзей своих таскал и живых, и мёртвых. Они были потяжелее, чем ты. Особенно мёртвые. Их словно набивали камнями.

   Последний раз он упал, ударившись головой об камень, когда до бассейна оставалось несколько десятков метров. Он потерял бы сознание, если бы дельфин не толкнул его носом.

- Я ненавижу тебя, - сказал старик, глядя в зашевелившиеся глаза дельфина,  - но тащу, потому что, если я брошу тебя, ты умрёшь, и мне придётся вырывать для тебя могилу. Я их много нарыл за свою жизнь. И ещё одна мне не к чему. Вы не роете могилы, а человек роет. Это всегда напоминает ему о смерти.

   Вода в бассейне была чистой, он часто менял её..  Делал он это, чтобы не оставаться в покое, который мог превратить его в лежащее на кровати существо с воткнутым в потолок неподвижным взглядом. Оказавшись возле бассейна, старик с  оставшейся силой столкнул в неё дельфина, вытер рукой катившийся со лба пот и улыбнулся.

- Что, брат, - сказал он, глядя на плавающего дельфина, который ещё полностью не пришёл в себя и тыкался в стенки бассейна. – Почувствовал и вкус смерти, и вкус жизни. Я понимаю тебя. Это было давно, меня тащили, как я тебя.

   Дельфин поднял заострённую морду, издал свист, потом, выгнувшись, ударил хвостом по воде и взмыл вверх.

- Красиво, - сказал он, - но ты ведь не дурак и хочешь показать не свою красоту, а то, что мы устояли? Правда.  Мне потребовалось немало терпения, а  тебе жажды жизни. Набирайся сил.

   Старик  резко согнулся от полоснувшей его боли,  как показалось ему, прокатившейся  по всему телу, схватился за живот и, сгорбившись, быстрым шагом направился к дому, прошёл через тесную прихожую, стены которой были завешаны разномастным удочками, на потрескавшемся  деревянном полу стояли резиновые сапоги, в ящиках лежали топор, пила, это была не, сколько прихожая, сколько рабочая каморка, в которой он плотничал, столярил, правил рыбацкий инструмент. Он хотел улечься на кровать, но, махнув рукой, открыл холодильник и достал оттуда две бутылки пива.

- Лекарство вчера закончилось, - сказал он, - а пиво при  язве, говорят, пить нельзя, но если я буду всех слушать, то обнаружу у себя тысячи болезней.  Стоит ли жить, когда начинаешь отнимать сам у себя удовольствие.

   Пустые пивные бутылки он отнёс  в выкопанную яму для мусора и хотел снова направиться в дом, но вспомнил о дельфине, который встретил его прерывающимся пронзительным свистом.

- Что, - сказал он. – Хочешь в море. Я понимаю тебя. Когда я уехал в город, чтобы  выучиться  на военного, меня поселили в казарму. Она была огромная, холодная, с высоким потолком, который, как казалось мне доставал до неба, я сильно тосковал вначале и каждый день писал письма родителям, а потом привык. Это скотская привычка человека привыкать даже к тому, кто его бьёт.

   Над морем, тревожно крича, показались чайки. Они мотались над чёрной поверхностью, выискивая  не загрязнённые полосы воды, но нефть лишила их пищи. Некоторые ошибались, видимо, из-за постаревших глаз, стремительно пикировали вниз и попадали в густую жижу, которая заглатывала их. Они пытались вырваться, но кто мог помочь им.

- Меня тоже хотел побить в училище офицер, - сказал старик, не отпуская взгляд от попавшихся в ловушку чаек и растирая онемевшие жилистые руки, - но я ему сказал: тронешь хоть пальцем, я на стрельбище расстреляю тебя из автомата, всю обойму выпушу. – Он засмеялся. – Если бы ты смог видеть его лицо. Оно было вот такое. – Старик отвесил нижнюю челюсть и вытащил язык.

   Солнце раскалялось, разжигая воздух чуть ли не до каления, нефть на море плавилась от жары, наполняя окружающее  ядовитым запахом.

- Ты у меня  временно, - сказал он.-  Нужно потерпеть.  Я могу запрятаться в доме, но ты же против, чтобы я уходил. Поживёшь у меня месячишко, наберёшься сил, а потом я отнесу тебя в море. Одного я не пойму. Как ты попал сюда? Я никогда не видел здесь дельфинов. Когда я работал моряком, я видел вас возле острова, но остров находится почти  в восьми тысячах километрах от моего берега. Наверное, тебя  увлекло любопытство посмотреть дальше своего носа.  Я тоже был любопытен и часто заглядывал в философский мир, но, слава Богу, вовремя остановился, когда почувствовал, что окружающее начало становиться для меня сухим и бесчувственным. – Он помолчал. -  Только вот забота. Мне же нужно будет кормить тебя, а море грязное, и мне придётся ходить каждый день с утра  за десяток километров к заливу. Он отгорожен от моря и думаю, что нефть в него не попала.

   Дельфин, снова выгнувшись, ударил хвостом по воде, взмыл, словно стрела вверх, сделал кувырок и, обрушившись в воду, выбил огромный фонта  брызг.

- Веселишься, а ты ведь не знаешь, что у меня было желание бросить тебя умирать, но я не бросил, потому что меня замучила бы совесть. Я это знаю. У человека есть совесть. А у вас?

   Старик сидел на берегу бассейна, пока солнце не стало закатываться за горизонт, рассказывая дельфину  о своей жизни. Он был рад, что ему представилась возможность поговорить. К нему почти никто не заглядывал. Бессонные ночи всё чаще и чаще наваливались на него, и он, чтобы не попасть в их силки, жил воспоминаниями.

- У вас тоже есть любовь, как и у человека. Если бы её не было, разве вы выжили бы. Так и человек.  Когда я был молод, у меня была  любовь к одной женщине. Я очень крепко любил её, но мы измотали себя подозрением и ревностью. Я даже однажды ударил её так, что с неё слетела шапка,  она плакала, а я стоял в оцепенении, мы долго не встречались, а когда встретились, то поняли, что стали другими, потому что подозрения, ревность и обида отобрали у нас силу любви.

   Раскалённый дневной воздух остывал, наступавшая ночная прохлада облегчала дыхание, но омертвевшее море даже  не шевелилось, вдали замелькали тусклые огоньки, в это время всегда проходил теплоход, но сейчас был ли это теплоход или корабли, подбиравшие нефть, он не знал, но, обратившись к дельфину и показывая рукой на огоньки, сказал.

-  Это теплоход. Ты, наверняка, много раз видел теплоходы и до сегодняшнего дня думал, что то, что ты видишь на теплоходе и есть жизнь человека, но сегодня ты увидел и другой кусок нашей жизни.

   Он замолчал, так как язва напомнила о себе резкой болью, которая была гораздо сильней той боли, которая обложила его, когда он нёс дельфина.

- Любовь, - повторил он. -  Сейчас, я не пойму и сам. Почему мне  иногда не хочется  вспоминать о той женщине.  Не потому, что я ударил её. Может быть,  из-за войны. Я много воевал, убивал. Вот это, видимо, и разодрало меня.  Во мне вместились и любовь, и убийства. А носить в душе два противоположных чувства – нелегко.

   Над морем раскатисто громыхнуло, вырвавшаяся молния на секунду закосила наступавшую  темень, а потом  потухла.

- У неё было мало сил, - сказал старик, - чтобы продлить свою жизнь. Такое случается и с человеком. – Он помолчал. – Я слышал, что вы не только убиваете друг друга, взрослые самцы убивают молодых дельфинов из-за самок, но и любите друг друга. Видимо, всё живое так поступает. Ты сегодня будешь плохо спать, как и я, потому что у нас с тобой нехорошие воспоминания. Говорят, что вы, - он не закончил, осмотрелся вокруг, на глаза попался  увесистый камень,  он подошёл к нему, поднял над головой, дельфин шарахнулся в сторону, прижавшись к стенке, но старик кинул камень в противоположном направлении, а  после,  не раздеваясь, бросился за ним, ухватился за камень и застыл.

   Дельфин закружил, а потом, прорвав поверхность, ринулся к нему, подсунул морду и стал выталкивать наверх. Старик цепко держался за камень, но дельфин  не отступал. Отплывая назад, он вновь и вновь начинал атаку, терпя неудачу. Он сменил тактику и стал мордой выбивать из рук старика камень, он в кровь разбил свой нос, но, в конце концов, отсёк камень от старика и, вынес его на воздух. 

- Ты действительно можешь спасать людей, -  сказал старик, поглаживая дельфина. –  А догадался ты, что я пробовал тебя на прочность?  Мне  не нравятся  те, которые болтают о том и сём, не испытав это на себе. Они умеют красиво говорить, но когда доходит до дела, они убегают и оставляют тебя. Я знал таких. А то, что ты в крови, это заживёт. Кровь, как сближает людей, так и разъединяет. – Он сменил вдруг добродушный тон на жёсткий. – Если бы ты не сделал этого, не вытащил меня, а отошёл в сторонку, я бы оставил тебя здесь навсегда, не менял бы воду,  и ты задохнулся бы в её затхлости. Так нужно поступать с предателями и равнодушными

   Прошёл месяц. Каждый день он ходил к заливу за пищей для дельфина и осматривал море. И чем больше очищалось море, тем больше у него возникало недовольство. Если вначале он почти весь день проводил возле бассейна,  рассказывая дельфину грустные и весёлые истории, то в последнее время он чувствовал, как   на его сердце стали нападать   холод и тоска, в его голосе появились злые нотки. 

- Я многое могу сделать с тобой, - говорил он. – Могу разделать на мясо и заработать на нём, могу продать тебя циркачам,  чтобы  они научили тебя показывать зрителям  разные трюки, но  это будет или смерть, или неволя, а я знаю, что это такое. Могу оставить тебя здесь, но ведь может случиться так, что я умру первым, а ты  погибнешь от голода. Тогда зачем  я тащил тебя из нефти. Человек должен так трудиться, чтобы не забрасывать свой труд. Иначе он никогда не продвинется вперёд и станет ходить кругами, как осёл, привязанный к колышку.

    Море постепенно очищалось от нефти. Просыпаясь, старик чувствовал свежий, прохладный и просоленный воздух, но это не радовало его. Дельфин с каждым днём становился всё беспокойней.

- Завтра я отнесу тебя, - сказал он. – Каждый должен жить в своей стихии. Мне не хочется прощаться с тобой, ты  был мне, как брат и знаешь всю мою жизнь, и воспоминания о ней унесёшь в море, но ты никогда не сможешь рассказать своим собратья обо мне. Ты всё – таки не человек.

   На следующий день  он отнёс дельфина к морю. Путь показался ему длиннее и тяжелее, чем тот, когда он тащил дельфина к дому. Он опустил его в воду, слегка подтолкнул. Тот плыл не спеша, а он шёл с ним рядом, пока  вода не стала доставать до подбородка.

- Уходи, пока я не передумал, быстрее,  - в первый раз   закричал он на него. – Ты слишком медленно плывёшь, ты свободен, свободен, - кричал он, колотя рукой по телу дельфина, захлёбываясь, тяжелея от намокшей одежды,  которая тянула его вниз,   он тонул, ему нужно было выбираться, но вместо этого в его памяти возникла картинка, как он, ударив её, начал  кричать ей: уходи, ты свободна, в голове крутились мысли, что он не отпускал её, как  отпускал дельфина, а держал в «клетке» подозрений, ревности, он почти опустился на дно, но дельфин, поднырнув под него, со всей силы вытолкнул его в сторону берега, на мелководье, а потом, ударив хвостом, ушёл с поверхности  вглубь, оставив после себя бурлящий след.

   Обессиленный он добрался до берега и, не снимая мокрой одежды, до вечера пролежал на песке, думая о том, какие  же разные и в тоже время  такие похожие бывают судьбы.

   С тех пор прошло немало времени, старик даже не считал: сколько. Как обычно, выйдя на берег, он решил поплавать. Вдали он увидел стаю дельфинов, впереди которой, рассекая воду, стремительно  плыл остроносый дельфин, а рядом с ним его детёныш. Не доплывая до мелководья, возглавляющий стаю дельфин, стал на хвост, словно хотел показать всего себя. Его спина была коричнево – синей, живот – светлый. По бокам пролегали полосы, переходящие из светло - жёлтых в серые.  Это был его дельфин. Он с силой выскакивал из воды, за ним взметалась стая. Они ввинчивались в воздух, кувыркались, словно  разыгрывали перед ним концерт.

-  Ты проплыл восемь тысяч километров, - сказал старик, - но дело не в них. Преодоление расстояний требует силы. И ты плыл не за пищей, подвергался опасностям, в море много твоих  врагов, ты приплыл со своим детёнышем и стаей, чтобы увидеть меня.

   Старик помнил, что он плакал в детстве, когда отец пропивал все деньги, и ему с матерью приходилось голодать,  когда его сын, сорвавшись с восьмого этажа строящегося дома, разбился на куски, ударившись о груду каменных блоков, когда жену скосил инсульт, но  когда вся родня отпала, как отпадают осенью листья с деревьев, он не уронил ни одной слезы. После похорон жены он продал квартиру в городе и построил домик возле моря. Он сделал это, так как считал, что он достаточно прожил среди людей, и ему нужно побыть одному.

   В этот раз, глядя на дельфинов, выбивавших фонтаны воды, брызги которой долетали до него, он не выдержал. Его слёзы смешались с водой, как смешались в нём те противоположности души, о которых он рассказывал дельфину. Прошлое выгребло из него многие чувства, но оно  не смогло выбросить его в одиночество и убить чувство благодарности...

                                      Сентябрь 2018 год

                                      ***   ***   ***

ОН НЕ ОФИЦЕР

Пролог

 

В офицерской форме, но не офицер.

Маскирует свой танк в огороде дома,

В котором живёт женщина с ребятишками.

   Эпилог

В офицерской форме, но не офицер.

Он защищал себя, а не дом,

В котором жила женщина с ребятишками.

                            Сентябрь 2018 год

                            ***   ***   ***

 

      

 

          ПЕРЕСТАРАЛСЯ

   Шеф особого отдела дивизии – полковник Макаров Иван Николаевич лежал, распластавшись на земле, упираясь несоразмерным носом в песок, перемешанный с мелким гравием, между отполированными до блеска сапогами. Голова гудела от удара, и он не мог понять, что произошло?

   Дома у него хранилась подобная пара сапог, которые каждый день тщательно  вытирались от пыли бархатным лоскутком, начищались до зеркального блеска, потом укрывались белой в узорах скатертью и ставились возле кровати на уровне ног  Николаевича, чтобы их можно была сразу утречком  надеть,  потом подойти к зеркалу, полюбоваться и, грустно вздохнув,  вернуться к своим сапогам, которые он презирал, так как они уступали по должности и чину примеряемым.

   Иван Николаевич уже год ждал известие о производстве его в генералы. И, может быть, Козельский – генерал и шеф особого отдела армии привёз его. Николаевич  с завистью посмотрел на генеральские сапоги, тяжело вздохнул, хотел выплюнуть кусочки гравия и песка, попавшие в рот, но вовремя спохватился, так как плеваться между генеральскими ногами  в воинском Уставе не предусматривалось, а по сему, оставив душившее желание, он встал на четвереньки, и, выпрямившись во весь рост, гаркнул прямо в лицо Козельского, напустив облако пыли.

- Здравия желаю товарищ генерал!

   Сапоги зашевелились, переступили через него и по ступенькам поднялись к входной двери, которую охраняли два автоматчика. Когда сапоги исчезли в коридоре здания, Иван Николаевич разрядился. Он обработал все пять ступенек лестницы ногами, потому что считал: они виноваты.

- Сегодня к вечеру, - рявкнул полковник охране, когда генерал исчез в здании - снести к чёртовой матери ступеньки и сделать плац.

   А перед этим случилось следующее.

   Минут десять назад к особому отделу лихо подлетела воронённая «Волга», из которой, кряхтя, вылез Козельский. Иван Николаевич, увидев генерала через окно, промчался по коридору, словно шаровая молния, сшиб секретаря Василия Павловича, который кубарем покатился по полу, и, вылетев на площадку, от которой к земле спускались ступеньки, решил поприветствовать высшее начальство отработанным и чётким строевым шагом,  очень нравившимся Козельскому, и он говорил, что всё, что ниже его чина, должно не перебирать ногами, шаркая по земле,  а сильно и воодушевлённо выбивать шаг, для поднятия воинского духа.

   Полковнику на строевой шаг и воинский дух было начхать, если встречался меньший по чину, но возле «Волги» стоял высокий чин и промахнуться означало попасть под генеральскую трёпку, накаченную добротным матом.

   Полковник, собрав волю и навыки в кулак, со всей силы выбросил вверх правую ногу и также сильно и резко бросил её вниз, ожидая одобрительного генеральского кивка, но ступеньки не плац. Нога, не найдя опоры, замоталась в воздухе, Николаевич попытался вернуть её на место, ухватив обеими руками, генерал с любопытством наблюдал за схваткой и слегка присвистнул, когда нога сдёрнула Ивана Николаевича, и он отбарабанил на спине по ступенькам, как по стиральной доске.

   Когда блестящие сапоги с голенищами в дудочку исчезли в здании, полковник, отряхнувшись от гравия и песка, юркнул в проём двери и мелкой рысью задробил в свой кабинет, где его ожидал Козельский и, как надеялся Николаевич, может быть, с очень приятным известием...

                                         Сентябрь 2018 год

                                        ***   ***   ***

  

ШТОРЫ

  Тихий и тёплый летний вечер. Со степи доносится горьковатый запах полыни. Дневная жара спала. Наступила прохлада. Всё замерло, словно вымерло, а потом будто оживилось от грохота мчащегося товарняка с углём в пыльном облаке.

 

   Товарняк исчезает за железнодорожными посадками, и в это время из летней кухни Потаниных с бешенством вылетает Иван, – тридцатилетний мужик, мелковатый, больше похожий на повзрослевшего пацана, чем на мужика. Выскочив на улицу, он тормозит и садится на лавочку, потеснив малость соседа: деда Егора: кудлатого, морщинистого, который слегка постукивает костылём по земле, наклонив голову, как бы прислушиваясь к звукам улара костыля.

- Да перестань, дедушка, колотить, - раздражённо просит Иван.

   Он кашляет и выплевывает небольшой сгусток крови.

- Ты что, Ивашка, с женой подрался, - спрашивает старик. – Кровь.

- А что кровь бывает только при драке? – обрезает Иван.

   Со двора, перебивая мелкий лай собачонки, доносится задорный голос Катерины: жены Ивана.

- Иванушка. Да ты что обиделся?

- Поссорились, - вздыхает дед. – Это бывает. Помиритесь.

- Послушай, дедушка, - нервно начинает Иван. - Ты один живешь.

- Один. А почему спрашиваешь, милок?

   Старик ставит прямо костыль, подбородком опирается на ручку и пристально смотрит на Ивана.

- Пусти меня к себе. – Голос Ивана дрожит. - Я у тебя жить буду. Помогать стану. Ты уже в годках. Огородом не занимаешься. А я его подниму. Жить лучше будешь. Пенсия – то у тебя не разгонишься.

- Ты что, милок, сдурел. – Старик удивлённо смотрит на Ивана. -  Неужто хочешь от Катерины уйти? Кого же на замену метишь?

- Оставь Катерину. Лучше скажи: пустишь или не пустишь.? Не пустишь - других буду искать, но с Катериной жить не хочу.

- Не пойму я что – то. Ты расскажи мне, что, да как. Облегчи душу.

- Душу, - цедит Иван. – Баба она хорошая. Хозяйственная. Рукастая. А вот души у неё нет.

- Да с чего ты взял?

- С того. – Иван замолкает.

   Дед ёрзает по лавке и думает, как бы подкрасться к Ивану и узнать, что же произошло?

- Да расскажи, что случилось, может быть, и пущу.

- Понимаешь, - начал Иван, выровняв голос. – Заболел я год назад. Врач кучу лекарств выписал. А они дорогие. Я и говорю Катерине: денег жалко на лекарство тратить. Может сам болезнь вытяну. А она в ответ: здоровье, Иванушка, дороже. Иванушка. – Он со злости бьёт носком ботинка по кочкам. – Покупала лекарство. Думала, что раз, два, и болезнь уйдёт, а она затянулась. Через полгода начала Катерина меня долбить: всё твои деньги на лекарство уходят. Долбит и долбит. Терпел я. Курить бросил, водку не пью. Экономия. Вчера пошла она в магазин. Купила шторы. И говорит мне: красивые, как раз для окон нашей кухни. Шторы купила, а лекарство нет. А я без него задыхаюсь. Лопнуло терпение. Вот и закипело.

   В это время вышла Катерина со свёртком в руках и заплаканными глазами. Сев возле Ивана, она обняла его, но он сбросил её руки.

- Вишь, дед. Ластится, а потом всех чертей насылает.

- Горячка у каждого бывает. Ты прости её, Вань, - сказал старик

-Дед правду говорит, - вклинилась со всхлипом Катерина. - Вань. Прости меня. Дура я. На деньги жадная.

- А что это у тебя за свёрток в руках?

- Шторы. Пойду в магазин. Верну. Деньги получу, и тебе лекарство куплю.

   Она встала, Иван ухватил её за руку, но она выдернула и пошла по тропинке вдоль заборов.

— Вот всё и уладилось, - вздохнул старик.

- Надолго ли, - бросил Иван, глядя вслед уходящей жены. –  То Иванушка, то так продерёт, что тошно становится. Вот и пойми человека.

- А что понимать, - старик посмотрел на Ивана. – Я, Ивашка, много годков прожил. И понял, что зашторились люди друг от друга, живём мы шумно, бестолково, как попало, шарахаемся то в одну сторону, то в другую, а нужно строить жизнь.

   Старик хотел ещё что – то сказать, но Иван перебил его.

- И какую нужно строить жизнь?

- Жизнь, чтобы жить, а не жизнь, чтобы мучиться.

- Жизнь, чтобы жить, - скривился Иван. -  Да мы карабкаемся, карабкаемся, а всё никак на ровный шаг не перейдём.

- Так мы люди послушные. Подражатели. Как в верху шагают, так и мы. Подстраиваемся.  А ты сам строй свою жизнь. На людей не надейся. Я на них не надеюсь. Сколько раз осекался, что и счёт потерял.

- На кого же ты надеешься?

- На Бога, - твёрдо ответил старик. - Он и моя надежда, и мой защитник, и мой судья. Если б не надеялся, то давно оказался бы там, где все оказываются. А я живу. Скоро к ста годкам подкачу. Так и ты, на Него надейся.

- Так Бога нет. Выдумка.

- Эх, ты. – Дед осудительно покачал головой. - Кто верит, что Бога нет, у того и души нет. Понял.

   Старик встал и, опираясь на костыль, пошёл по дорожке вдоль забора к своему дому.

   Из – за посадки выскочил новый товарняк. Он также грохотал, как и раньше промчавшийся, окутанный пыльным углевым облаком...

                                 Сентябрь 2018 года

                                ***   ***   ***

 

            ВАСИЛЬЕВНА

   Летними вечерами, когда спадала жара, Васильевна выходила из дома и садилась на каменные полуразрушенные порожки веранды возле старой дикой груши.

- Васильевна! - звали ее соседи. - Иди к нам.

   Забор у Васильевны невысокий. И с улицы видно, как сидит Васильевна на порожках, склонив голову.

- Спасибо, - отвечает Васильевна. - Я тут посижу. Помечтаю, - тихо добавляет она.

   А мечтает Васильевна о том, как летом будет сыновей встречать, когда они приеду в гости. Двор Васильевна подметет, песком посыплет. Стены дома побелит, дорожки из ряднины на полу расстелет. Новые занавески на окна повесит. Стол их кухни вынесет и во дворе поставит, чтобы видно было с улицы, кто за столом сидит. Скатерку из комода достанет. И стол накроет. В сад пойдет. Яблок и груш для внуков нарвет. А потом и сама присядет. Посмотрит на сыновей, какими они стали. И расскажет, как сама живет и сыновей расспросит.

- А что я им расскажу? - говорит Васильевна.

   Она представляет, как сидит с сыновьями за столом. Шелестит старыми листьями дикая груша. Во дворе внуки бегают. Слушают сыновья, опустив головы, и невестки слушают, подперев руками щеки, молчаливо покачивая головой и вытирая слезы. Васильевна увлекается и вспоминает, как болела зимой, как холодно и тоскливо было в хате, и как хотела все продать и уехать.

- С гостями тебя, - слышит Васильевна голос.

   Она поднимает голову. Никого. Тихо во дворе. Так тихо, что кажется,  вымер двор. Даже дикая груша не шелестит листьями. Молчаливой от старости стала. Кора потрескалась. Ветки засохли, но  всё тянется ввысь, словно жить хочется.

- Зачем я им это рассказывать буду? - вздыхает Васильевна. - Они молодые.

   Она улыбается, как улыбалась на свадьбах сыновей, смотрит на поредевший палисадник с сиренью, пустую собачью будку, запустевший сад и  плачет. Плачет она тихо, чтобы не слышали соседи, вытирает рукой слезы и, опираясь на две палочки, идет к забору. Возле забора Васильевна останавливается.

   Летний вечер тёплый. Небо чистое. Со степи набегает легкая вечерняя прохлада. Шумят в посадках птицы. Догорает солнце за бугром. Засыпают балки. Над рекой поднимается легкий туман. Лето. А поселковые новости грустные. Рассказывают их каждый вечер. И кажется, что никогда им не будет конца, как никогда не будет конца и самой жизни…

   Васильевна возвращается к порожкам, садится. И думает о муже, который умер от астмы. Лечили его и в поселковой больнице, и в городской. К бабке-знахарке возила Васильевна мужа. А когда у мужа отнялись руки и ноги, на себе носила. Вынесет во двор, посадит на порожки. Подушки под спину подложит, чтобы не упал. И сама сядет. Молчит муж. Молчит и Васильевна. Смотрят на старую дикую грушу.

- До войны сажали! - скажет муж.

- До войны! - эхом отзовется Васильевна.

   Помолчит муж и заплачет. Васильевна тоже заплачет. Жалко мужа. Тяжелый на руку был. А жалко. Не раз соседи Васильевну водой отливали. И сыновья не раз у соседей ночевали. Хотела Васильевна бросить мужа. Сколько раз думала, чтобы он навсегда в шахте остался. Она вспоминает, как хоронили мужа. Сыновья не приехали. Телеграмму прислали, которую Васильевна положила вместе с мужем. После похорон сыновья чаще писать стали. А звать к себе - не звали.

- Не приедут к ней сыновья, - говорят соседи. – Там у них гроши, а тут что? Васильевна!

   Не откликается Васильевна. Смотри на притихший двор. А раньше шумный двор был. Брат с сестрой и племянниками приходили. Васильевна племянников в сад пустит. А сама с братом и сестрой разговаривает. Вечером с шахты муж приходит. Трезвым он Васильевну не обижал. Сядет за стол и тоже разговаривает. Разговоры хорошие, веселые о сыновьях. А сейчас не ходят брат и сестра. Живут на другой улице. Огородами можно пройти. А не ходят. Передают через соседей:

- Перепишет на нас дом, тогда и придем. И ухаживать будем.

- А сыновьям что оставлю? - спросит Васильевна.

- Зачем им? У них и так на заработках деньги большие.

   Васильевна встает и ходит по двору: от порожка к груше, от груши к порожкам… Все чужое стало Васильевне. И дом, и сад… И сама себе чужой стала. Мысли путаются. Ночами не спится. Утренние зори не радуют. Выйдет Васильевна рано во двор. Солнце из-за бугров поднимается. Загораются макушки тополей, акаций… Сад просыпается. Свежо на улице. Пройдет Васильевна по дорожке в саду и остановится возле забора. Смотрит на степь, балки… Далеко тянется степь. А не выйти уже Васильевне в поле. Не пройтись по балкам.

- Отходилась, - говорит Васильевна. - Сыновей бы только дождаться.

   Она садится на порожки, растирает рукой грудь и снова смотрит на старую дикую грушу. Стоял возле груши шалаш их сухих стеблей подсолнечника. Весело было в шалаше. Сыновья играли. Наиграются и в шалаше уснут. Васильевна их одеялом укроет. Сама сядет. И сидит до утра. Тихо и спокойно было на сердце Васильевны. Мечтала она, как окончат школу сыновья, поступят учиться, большими людьми станут, женятся и заберут Васильевну к себе  внуков смотреть.

* * *

   Уже и соседи разошлись по домам. И солнце скрылось за буграми. Уснул поселок. Тополя и акации притихли. А Васильевна все сидит на порожках. Не хочет идти в дом. Смотрит на край поселка, где кладбище. Ходила Васильевна к мужу, когда ноги еще не так болели. Придет. Сорную траву из могилы вырвет. Хлебных крошек на холм набросает, стаканчик поставит, может, помянет кто мужа, расскажет, как живет, загадает: придет в следующий раз сама или принесут ее и уйдет. И сейчас пошла бы. Да не дойти ей.

   Васильевна встает и выходит на улицу. Пусто на улице. И на душе Васильевны пусто. Она садится на лавочку, плачет. Плачет она громко. Спит поселок. Никто не услышит. Молчаливо смотрят тополя на Васильевну. Тянутся они вдоль улицы: высокие и стройные. Не раз видели они Васильевну. Не раз слышали ее плач.

   Наплакавшись, идет Васильевна в дом. Дверь дома не закрывает. Соседка Захарова закрыла, а открыли только на третий день. В доме Васильевна долго ходит по комнатам, а потом садится у окошка. У окошка легче. Тополя, акации, улица, бугры… Все кажется, что не одна. Васильевна чувствует, как гулко стучит сердце и звенит тишина…

- Умру и сыновей не увижу, - говорит она.

   Хочется Васильевна к брату и сестре сходить. Выгонят. Скажут - завещание оставляй. Васильевна ложится на кровать. У нее дрожат руки. Холодным становится лоб.  Закрывать глаза Васильевна боится. Она встает и ходит по комнате, пока не начинают дрожать ноги, и снова ложится на кровать.

- Васильевна! - слышит она голос.

   Васильевна поднимает голову. В дверях стоит муж. Он в шахтерках. За плечами тормозок.

- Устала я, - говорит Васильевна.

- А ты выйди во двор, - отвечает муж. - Пройдись. На улице хорошо. Там люди…

   Васильевна выходит во двор. Возле груши стоит шалаш. Она заглядывает в шалаш. Пусто в шалаше.

- Где же дети? - спрашивает Васильевна.

   Темно в доме. В открытую дверь влетает ночной ветер. Он колышет занавески, шевелит волосы Васильевны.

- Дети! - говорит Васильевна.

   Она выходит на улицу. И идет. Уже и улица кончилась, и поселок, и кладбище… Степь началась. Легко в степи Васильевне. Она слышит, как дышит степь. Из-за бугров поднимается солнце.

- Дети! - шепчет Васильевна.

   Она не замечает, что лежит на кровати. Чувствует только тяжесть большого усталого тела и боль. Васильевна смотрит в открытую дверь и видит: чистый двор, посыпанный песком. Стол под дикой грушей. За столом сидят сыновья, внуки, муж, брат, сестра. Васильевна улыбается. Как долго они не собирались вместе…

                                   Сентябрь 2018 год

                                  ***   ***   ***

 

 

         ДЕД – СТО ЛЕТ  

   Вечернее небо слегка потрескивало от небольшого грома, который никак не мог войти в полную силу. Слегка басисто и недовольно пророкотав, он стихал. А потом, словно отдохнув, снова подавал голос. Изредка вырывались мелкие, искривлённые молнии, и, полоснув пропитанный жаром за день воздух, исчезали. Другие, разорвав зыбкую темноту, стремительно впивались в землю. Иногда срывался мелкий дождик и, побарабанив по земле, прекращался.

    Мы: я, Вася, Сергей – друг Васи и дед Фёдор: столетний старик, который собрался стартануть ещё лет на десять, сидели в летней кухне и попивали домашнее виноградное вино.

- Вишь, - сказал дед, глядя в окошко, - небо тужится, тужится, а разрядиться в полную мощь не может. Пшикает.

- Не отвлекайся, - сказал Сергей. – Пей вино. На небе тебя вином не угостят. Отпорют палками.

— Это за что, - взъерошился дед.

- Потому что ты неподобающее слово о небе сказал: пшикает! Оно что, как человек со вздутым животом?

 - Не понимаешь, - буркнул старик и разразился громоподобным чиханьем, от которого даже малость потемнело в кухне.

- Ты, дед, так чихаешь, что в кухне свет мельчает, - бросил Сергей, - а если сморкаться начнешь, что будет?

- Вы что со сморканьем, что без сморканья одни и те же, - отрезал старик.

- Но, но, - Сергей стукнул кулаком по столу. – Мы ребята такие, что сколько по макушке не бей, в землю не вгонишь. А расскажи – ка о себе. Ты в жизни пшикал?

- Да что говорить.

   Дед хватанул стакан, забросил ногу за ногу, и, развалившись на стуле, держа сигарету между двумя пальцами правой руки, задымил кольцами.

- Ты смотри, - сказал Вася. – Не дед, а фраер. Кепку ещё на твою лысину набекрень кинуть и золотой зуб вдолбанить. Подкудрявиться в одежонке. И молодуху на колени? Потянешь?

- Ещё как! – Дед подтвердил свою решимость похлопыванием ниже живота. – Старуха, хотя и моложе меня, на двадцать лет, обессилила в этом отношении, но стала бойцом, передовиком перестройки. Таскает шкафы, столы из комнаты в комнату. Я спрашиваю, зачем, а она в ответ: перестраиваюсь. Я, ребятки, не дед и не фраер, как говорите вы, а цельная историческая реликвия. Раритетный человек. Русский корень. – Он поднял в верх мозолистый, указательный палец.

- Что – то ты, дед, много медалей на себя повесил, - буркнул Вася. – Сними малость, а то от их тяжести завалишься.

- Не завалюсь. Вот почему я так говорю о себе. – Старик выпрямился, выгнул грудь и защёлкал -  Я и винтовку в руках держал, и шашку на коне, и пулемёт на горбу, и трактором, и комбайном рулил, - без передыха выпаливал  он, - и двигателем индустриализации был, и на педали гласности жал, - завихрился старик, натолкал бы ещё  больше слов, но за вином всем хочется поговорить, своё слово выставить и выбили пальму первенства у деда, обсыпали.

- Козлодрал.

- Баламут.

- Упадок перестройки.

- Хрен вам, - спокойно ответил дед. -  Скорее перестройка загнётся, чем я. Она сейчас железом напитывается, а потом ржаветь станет. Как и раньше было. Человека вырубили и сдулись. Пшикнули.

 - А ты во что пшикнул, - насел Сергей.

- В сто лет, - улыбнулся Вася.

- Ага, - отрубил дед. -  В сто лет. В пенсию.  А что я могу сказать о нашей пенсии? У нас пенсия позволяет человеку не жить подольше, а умереть побыстрее.

- Махнул сто лет и ещё недоволен, - кольнул Сергей. – На пенсию жалуется.

- На пенсию не жалуюсь. Констатирую факт.

- Просвети нас, откуда у тебя такая живучесть? Бегаешь по станице, как молодой, да ещё за девками пытаешься ухлёстывать пьёшь, куришь, материшься. Рубили мы с тобой сегодня дрова на баньку. Ты раза в два чурок больше нарубил, чем я и быстрее. Тебе сотка, а мне половина сотки. Может быть ты из другого материла сшит, чем другие?

- А хрен его знает? - Дед лихо закатал новый стакан. -  Может и так.

- С родословной, как у тебя?

- Никто из родословной за шестьдесят лет не выскочил. Это был порог. Я тоже в такую очередь стал.  Настроился на шестьдесят. Пронесло меня. Покатились годки за годками, как вновь родился и радость с ними. Может из материала радости меня и сшили? Таскаю, таскаю, а он на износ никак не идёт.

- А почему, - вклинился Вася.

- Да потому, что радуюсь я жизни. – Дед стукнул кулаком. -  Я её полюбил, а она меня. Вот и не хотим расставаться, - засмеялся старик. – Силушка во мне не убывает, а прибивает, через край начинает бить, когда я думаю, кто ж такую махину со звёздами, небом создал. Смотрите в окошко.

   Небо светлело звёздами, которые стирали темноту, отгоняя её всё далее и далее.

— Это, какую же силищу нужно иметь? Бог или она от века. Не было у неё начала, не будет и конца. У меня каждая клеточка радуется, когда я смотрю на эту красоту. Всё живое, с ним нужно уметь только уживаться, дух его понимать, душой и сердцем чувствовать, а не шкварчать словами, - распалялся дед.

   - Моя радость жизни меня на сто лет и вытянула. Думаю, что ещё лет на десять запряжется. Вася, - строго прикрикнул он, - не жилься. Тащи новую бутыль и радуйся, что у тебя виноград так попёр, и ты друзей угощаешь. У тебя в погребе чего только нет. Весь забит. Трясешься над ним. Спишь неспокойно. Всё тебе снится, что твои огурчики, помидорчики, грибки… утянут. Ночью бегаешь замок погребный смотреть, не взломали. Ты сделай радость людям.

— Это как же её сделать?

- Да просто, - небрежно бросил дед. -  Я тебе помогу. Завтра берём тачку, грузим твой погреб на неё и на базар.

- Продавать, да. Я на старость его берегу.

- Ну, и дурак. Смерть прельстится твоим погребом. Прихлопнет тебя, а погреб себе в котомку. А мы её надуем, поставим тачку и налетай народ. Бесплатно. А косой дулю скрутим. Вот так.

   Дуля вышла увесистой и хорошей, но Васе не понравилась. Он хотел, что – то сказать, но вместо слов послышалось бульканье.

- Не булькай, Вася – Дед так приложился к его спине, что Вася чуть не слетел со стула. – Это от жадности. Вот вам, ребята, и пример. Ну, разве может природа полюбить человека, который не радостные слова говорит, а от жадности булькает. Не может, - рубанул он. – Вот и отгадка, из какого материала сшит Вася.

   Вася наконец пробулькался и как коршун налетел на деда.

- Ты, дед, это, как его. Не из материала жадности я сшит, а из хозяйственного.

— Это нужный материал, - деловито сказал дед, - но не крепкий. Есть материал радости, любви, добра… Такой на полках не залёживается.  Так как в отношении завтра?

- Отлепись.

- Эх, ты, Плюшкин. Знал я его, - забушевал дед. -  Я в те времена у него в крепостном праве был. Он копил, копил, и всё сгнило. В соломенном гробу его хоронили.

- Ты, что несешь, дед. Застаканился. Плюшкин, когда жил. Одни кости остались.

- Правду говорю. Я работал на него, потом умер, после переродился. А вот Вася от Плюшкина пошёл, не перерождаясь. Ему природа только лицо сменила, а душу оставила такой, какой она была у Плюшки. Погреб ты, Вася, болотный человек. Когда археологи найдут твои кости, то, что они скажут? А. Я спрашиваю тебя, Вася.

- Дед! – взорвался Вася. -  Я тебе сейчас морду набью и в кадушке заквашу.

- Вася, - снисходительно сказал дед - Для того, чтобы мне морду набить и заквасить, нужно таких, как ты два десятка. У меня кулак не ватный, а железный. Я при Советской власти, правда и сейчас власть советская, но кое – где обломана. По форме и прошедшая, и нынешняя отличаются друг от друга, а по существу, нет. Так вот. Я при советской власти долбанул одного верхнего, так он не грудью на меня пошёл, а в милицию побежал. Я в милицию не бегаю и в полицию не побегу, а в чистом поле. Один на один. Выходи, Вася.

- Ну, держись, дед. Навешаю сейчас, - не выдержал Вася.

   Он встал. Поднялся и дед.

- Вася, - вдруг загорланил дед. – Серёга в погреб полез за бутылью вина.

   Вася повернулся. Дед и заметелил его в поясницу, Кувыркнулся Вася.

- Ты что ж, зараза, бьёшь, когда я не готов.

- А ты всегда будь готов. Не будешь – готов, то и курица заклюёт. В пионерах был? Был. И что забыл? «будь готов» - «всегда готов».

   Дед сел, лихо закинул ногу за ногу и закурил.

- Вася! - успокаивающе сказал он. -  Не обижайся. Я по-дружески махнул. А если б не по – дружески, то дубасили бы тебя сейчас палками на небе за жадность. Тащи новую бутыль.

- Да она у меня одна осталась.

— Вот и хорошо, - смачно сплюнул дед. -  Мы ею поминки справим по опорожнённым. А ещё…

   Дальнейшие слова заглушил взбесившийся гром. Небо, словно прорвало. Хлынул ливень. Хорошо. Природа бушует, а мы в тепле, сухие, за виноградным вином пшикаем...

                                        Сентябрь 2019 года

                                         ***   ***   ***

                         БУСУГАРНЯ

                        «Действительность достойна того, чтобы её отражали

 

                         (изображали) такой, какой она есть.

   В посёлке, в котором я родился, в парке среди кустов сирени, находится одно здание, называемое посельчанами «Бусугарня».

   Необычное название, но вы поймёте его смысл, если зайдёте в это здание. Заглянем в его. Это будет небольшое, но увлекательное путешествие, в котором вы познакомитесь с необыкновенными людьми, известными среди посельчан, как бусугары,

   Открыв дверь здания, вы увидите просторное помещение с высокими потолками. В углу стоит металлическая никелированная вешалка с шахтёрками рабочих: спецовками, фуфайками, телогрейками… Стены до половины выкрашены краской, которой красили в Российской империи дома для душевнобольных. Другая половина стен - в сюжетах из народных русских сказок… Илья Муромец и Соловей-разбойник…

   Глядя на лицо богатыря, вы поймёте, что его создатель не столько знаком с народным героем и живописью, сколько с крепкой выпивкой.

  За небольшими столиками с пластмассовыми потрескавшимися покрытиями, уставленными пивными кружками, гранёными стаканами, стеклянными пол-литровыми и трёхлитровыми банками, заполненными бочковым пивом, сидят мужчины, женщины. На столах… Стоит ли говорить, что на столах?

  На полу валяются окурки, бумага… все то, что порождают подобные пиршества. За бочкой пива высится массивная буфетчица с красным распаренным, словно после бани или крепкого вина лицом и, скрестив крупные руки на выпирающейся  груди, прикрытой замасленным коротким фартуком, покрикивает на пошатывающихся рабочих-грузчиков. Покрикивает она тем тоном, который присущ всему торговому племени, и словами, оставленными нам, как говорят, ещё татарами

. Пройдитесь по узкому между столиками проходу. Вы встретите стоящего на коленях человека, собирающего рассыпанные сигареты или мелочь, и спросите у буфетчицы чаю. В ответ вам раздастся громкий хохот. Не сердитесь и не спешите уходить, иначе вы пропустите самое интересное. Лучше извинитесь, покажите свою деликатность и интеллигентность. В этом здании такие качества в большой цене.

   Прислушайтесь и вы услышите громкие раздражительные голоса, сопровождающиеся крепкими ударами кулака, а то и головы об стол. Болезненный смех человека с дёргающимся лицом и трясущимися руками. Спутанные звуки гармошки то ли барыни, то ли цыганочки и такую же спутанную песню, которую поют с таким чувством, будто это последняя песня. Непонятные споры, заканчивающиеся обычно дракой или треском разрываемой рубахи.

   Вы увидите спящего за столом или у стены пенсионера, отработавшего свой век смазчиком в депо и заслужившего от государства пенсию в несколько грошей. Кто знает, что снится ему? По каким причинам заглянул он в это здание?

   Увидите вы и яростно танцующего вовсю ширь расхристанного деповского парня, на которого никто не обращает внимания. Трудно понять, что он танцует. На его лице весёлое выражение, он пощёлкивает пальцами, подмигивает, выкрикивает «Эх!» и пускается вприсядку, громко хохочет, когда сбивает какого-нибудь пьяненького.

   Что ему. Он пока молод и силен. Рядом с ним топчется старик с обиженным, как у наказанного ребёнка лицом. Чтобы не упасть, он держится одной рукой за стол. Иногда он пытается пуститься вприсядку, но давно отслужившие ноги не слушаются. И он падает, вызывая у парня презрительную улыбку, который не понимает, что скоротечна жизнь, что быстро старится человек, что не далеко то время, когда он сам станет стариком и коснётся его людское равнодушие и презрение, как касается оно всех, утерявших силу и молодость…

   Встретится вам и молодой человек, но с лицом больного старика, затухающим взглядом в обдёрганной с чужого плеча военной шинели или суконном пальто. У него больное сердце, печень. Часто с ним случается белая горячка. Его несколько раз лечили, а потом, как принято, махнули рукой, не забыв при этом успокоить свою совесть, сказав: «Горбатого могила исправит». У него нет жены, детей, дома… Летом он спит в посадке, а когда наступают холода в деповской кладовой на пакле. Он давно забыл степь, балки, курганы и живёт одним воспалённым воображением, которое не даёт ему отдохнуть и во сне.

   Он бродит между столиками и просит на водку. Редко кто даст ему выпить. Он и сам это знает, но просит. Подойдёт он и к вам. И если вы купите ему вина, он скажет, что он ещё не конченый человек, что завтра… бросит пить, устроится на работу в депо или на шахту, женится, построит дом, словом, он расскажет о том, что уже никогда не сбудется. Это мечтатель. И как многие мечтатели, он все больше станет отдаляться от реальной жизни. И кончит тем, что найдут его в петле или замёрзнувщим под забором. Так и уйдёт он с этой земли, как уходили многие подобные ему, не испытав любви ни к земле своей, ни к женщине, не услышав слов «отец».

   Обратит ваше внимание на себя и человек, вокруг которого раздаются взрывы хохота. Это русский самородок, а проще поселковый весельчак, известный в округе… как Абалдуй.

   Он рассказывает выдуманные им самим байки и дерзкие анекдоты. Послушайте их. Вы услышите грубое, но гордое и живое слово, смело выступающее против ханжества и цинизма, подлости и равнодушия. Глядя на смеющиеся лица и слушая его, вы поймёте, что этот… Абалдуй талантлив. Может быть, судьба готовила этого человека в великие артисты. Но, как случается на все той же нашей Руси по все тем же нашим причинам невежества большой город выставил его за дверь, и пришлось уйти ему на каракубу (мастерская в депо), чтобы: катать вагонные пары и ремонтировать разбитые пульмана.

   Вспомните, как много великих желаний умирало на земле нашей, так и не увидев свет. Как тяжело и мучительно пробивало себе дорогу все доброе. Изгонялись и не признавались таланты. «Так может быть проклята земля наша?» - воскликнете вы. Или…  Впрочем, нелегко отгадать мысли русского человека даже тогда, когда он видит смерть близкого.

    Задумавшись, вы не увидите, как подойдёт к вам женщина с ярко накрашенными глазами, губами и улыбкой, по которой вы догадаетесь, что это поселковая гулящая.  Её часто можно видеть в бусугарне, посадках, на речке, ставке в привычном окружении. Возле магазина «Вино» с авоськами, забитыми винными пустыми бутылками. Не редко спящей на земле возле единственного клуба в посёлке или в парке.  А то и у собственного дома на лавочке.

   Она уже смирилась с уходом мужа, детей, словами, которые в широком обиходе у некоторых мужчин. Насмешками молодых парней, приглядывающихся к ней с особым желанием, угрозами поселковых женщин, на которых она давно махнула рукой, зная, что, кроме таскания за волос, ничего больше не будет, побоями, от которых у неё под глазами нередко тяжёлая густая синева.

   Живёт она одна, так как каждый день принимает известную гурьбу гостей и пользуется даже особым почётом, на который не скупятся и мужчины семейные.

   Всмотритесь в её измождённое, словно затравленное выражение лица, подёргивающиеся высушенные губы, нервные тики, и может быть, вам удастся рассмотреть сквозь преждевременную старость мягкие и прекрасные черты русской женщины, по понятным причинам опустившейся в этот омут.

   Горько ли станет вам, что никогда не вернётся красота эта. Что ушла она не по одной её воле, бывшей когда-то весёлой деревенской девчонкой Настей…, и кто виноват. Никто, потому что ещё глух и дик наш земной мир. А если женщины и избегают этого омута, они все же большей частью становятся грубыми и не ласковыми, как становится грубым и не ласковым все на Руси, к чему не прикасаются добрые и заботливые руки.

   Оставшись дольше, вы увидите бывшего толкового мастерового, строящего из спичек при помощи одного только перочинного ножа причудливый теремок, который   он тотчас спустит за кружку пива буфетчице. Молодых парней, вернувшихся из армии и тюремных лагерей, играющих в карты на деньги и выискивающих какого-нибудь мужичка, чтобы, как говорят в посёлке, отвести душу. Ссыльного облохматившегося старика, давно забывшего, за какие такие грехи его выслали из столичного города.

   Словом, вы найдёте многих из тех, кто не поладил с сами собою, жизнью, и, отчаявшись найти умное и отзывчивое слово, плюнул на все и пустился гулять, утешая себя чужой и оскорбительной для человека мыслью, что человек  смертен.

   Как глубоко вкоренилась эта мысль в душу русского человека. И не она ли указывает человеку его ложное место на земле. Не из-за неё ли рождаются дурные страсти и желания, обрекающие человека на глухоту и немоту к страданиям и бедам себе подобных.

   Встретится вам и поселковый говорун - политик, впрочем, не далеко ушедший в своих мыслях от некоторых современных известных политиков. Он ругает вождей, начальство, политику… все то, что ругают некоторые и другие, только на свой лад и мечтает о добром вожде, как мечтали в Российской империи о добром царе-батюшке.

   Часто мелькала и мелькает эта мысль: добрый царь-батюшка, но имеется и другая, что нет явления более уродливого, чем человек, облечённый огромной властью, но невежественный.

   Что ему человек? Он думает об империи, державе, революции, войне… восхвалениях. Ему хочется быть выше Цезаря, Македонского, Чингисхана, Наполеона… В кабинетной тиши он с пристальным вниманием рассматривает их лица, а стоя перед зеркалом, копирует их выражения лица, глаз, улыбок, не понимая, что может стать только их копией, но не оригиналом. 

                                       Сентябрь 2018 года

                                     ***   ***   ***

ПУЩЕ ЛЕЙ И ВЕСЕЛЕЙ           

   Третий день, не переставая льёт плотный, холодный дождь, остуживая тепло, набравшееся за последние деньки лета и напитывая воздух тяжёлой сыростью, которая, проникая в легкие, отяжеляет их, небо затянуто серой увесистой пеленой, сглатывающей солнечные лучи, пытающиеся пробиться сквозь тяжёлые, упитанные водой облака. Серые, нахмуренные дни. Ветер бьёт сильными порывами. Трещат и гнутся ветки, листва ворохом сыплется на землю. Кажется, что никогда не просветлеет. Завязнешь в ливневой мгле.

 

   Напрасно так думаешь. Встряхнись душой. Прекрасный день. Над головой зонт, по «крыше» которого барабанит дождь, на ногах резиновые сапоги, и ты хлюпаешь по лужам, как в детстве. Холодновато, но холод улетучивается, когда вспоминаешь себя босоногим, вихрастым пацаном, несущемся по лужам, выбивая фонтаны брызг, которые сверкают и переливаются в солнечных лучах, а за тобой несется такая же ватага, неугомонных, разбитных, босоногих с криком: «Дождик, дождик, пуще лей! Чтобы было веселей!». Дождь закончивается, высветляется небо, просекается радуга. Чумазые с ног до макушки, промокшие до нитки мы возвращаемся домой, где нас ждёт порка, но что она по сравнению с радостью, раскатавшейся по всему телу.

   Воспоминания настолько яркие и живые, что я невыдерживаю и начинаю горланить: дождик, дождик пуще лей…  А куда пуще. Он и так стеной стоит.

   Иду я среди частных домов с огородами. Хлопают ставни и со всех сторон меня начинают драить и обкладывать словами худыми, да маститыми, но я не обижаюсь. Сам затеял: лей и веселей. Радует, что ожил народ, вздёрнулась душа.  Не обеднела и не оскудела на слово. Даже грубое слово становится метким и наливается силой, если к месту сказано, а если оно безадресно и по ветру пушено, то такое слово болтливое и бессильное.

   Русь не только делами, но и словами рождалась, делами и словами обустраивалась, от инородных слов не отказывалась, если они дельными были. Ценилось слово на Руси: не на языке мостилось, а в совести, дух поднимало, товарищество крепило, но порой и в упадничество погружало. Было и другое, когда   корневые слова   изгоняли, а на их место трепливо - инородные ставили и заводили они нас в тупики кровавые и болотные. Раздиралась Русь на куски, а потом склеивалась, но, как не клей, шрамы остаются.

   Я налегаю с ещё большей силой на детскую присказку. Ставни захлопываются. Закупорился народ, выдохся и сдулся, но меня поддерживают собаки. Они поднимают такой громогласный вой, в котором тонут звуки церковного колокола.

   Что ни говори – замечательный день, потому что не обсыпаешь его словами тёмными, а пробиваешься через прожитое к детству, а в нём и весело, и вольно. И не обращаешь внимание на хлещущий дождь, так как в душе детство светится.

                     

                      ПУТЕШЕСТВИЕ В НИКУДА

     Весной старик просыпался, когда до него долетал запах сирени. Вставал, одевал фуфайку, доставал из стола чекушку, приготовленную вечером, выходил на улицу и шел на окраину провинциального городка.

     Начинался городок с небольшой привокзальной площади. На площади - базарчик, автомобильные остановки, киоски...

     На базарчике продавали семечки в кулечках, цветы... В киосках - воздушные шарики, открытки с артистами.

     Старик останавливался возле киосков. Артисты никаких воспоминаний у него не вызывали. Он покупал шарик. На базаре долго бродил между рядами, выбирая цветы.

     С шариком и тюльпанами старик направлялся к центру городка. В центре находилась площадь, скверик, памятник, вечный огонь в чаше. На памятник старик не смотрел. Он отказался от привычек молодости. Старик раскладывал тюльпаны возле чаши, доставал чекушку.

- Что возле памятника пьёшь, - бросали осуждающе прохожие. – Места другого не на шёл.

- Место у всех нас будет одно, - отвечал старик.

     Через полчаса он находился уже на окраине городка. Возле частных домов с вишневыми садами, сиренью, узкими улочками. 3а домами пролегал неглубокий овраг, стояла роща, текла речушка, тянулось поле .3а полем - кладбище.

     На кладбище лежали его мать и отец, дед... Старику хотелось, чтобы его тоже похоронили здесь. Он считал, что это было бы продолжением рода. Но у старика давно уже никого не было. И он не знал даже, кто его похоронит. Старик снова вынимал чекушку. Так поступала вся его родня.

     Из фуфайки старик доставал шарик, надувал и отпускал. Он смотрел вслед шарику, пока тот не исчезал вдали.

     За кладбищем находился бугор. Бугор можно было принять за могильный курган, если бы не бревенчатый домик на макушке.

     Верхняя часть домика - крыша, окна - была снесена. Оставшаяся часть - связанные под прямыми углами бревна напоминали сруб большого колодца.

     Возле домика тянулись межевые грядки, на которых росла смородина, малина. Изгородь заменяли разросшиеся: кусты шиповника, сирени...

     Старик: садился на лавочку и смотрел вдаль. Казалось, что это был один из тех стариков, которых можно встретить только на окраинах. Они мало разговаривают. Сидят на лавочках и часами смотрят на то, что увидели.

     Старик часто поворачивал голову вдоль улицы. Он кого-то ждал. В это время мимо старика всегда проходила старушка. Она катила детскую коляску. В коляске стояли пластмассовые ведра с тюльпанами. На ухабах коляска подпрыгивала. Вода выплескивалась на ноги старушки. Головки тюльпанов раскачивались. Так: раскачиваются женщины, когда плачут на похоронах.

     В этот раз старушка так и не появилась. Старик не стал больше ждать. Он понял все.

     Возле лавочки росла липа. С ее ветки свисала цепь с дощечкой. Детские качели. Старик осторожно трогал цепь. Она звенела как колокольчик. Из окна голубятни вылетала пара голубей. Они кружили над голубятней, словно большие бабочки и возвращались назад. Побродив по голубятне, прятали головы под крыло и засыпали.

     Старик: сам когда-то разводил голубей. Он любил их за преданность и ненавидел за жестокость.

     Старик вставал и направлялся дальше. Он шел уверенно среди густого бурьяна. Чувствовалось, что старик хорошо знал дорогу.

     Над останками бревенчатого домика кружили птицы. Крик птиц был печальным.

     В детстве старик любил стрелять птиц из рогатки. Птица натыкалась на что-то в воздухе, вскрикивала, падала на землю и судорожно раскрывала клюв, словно хотела что-то сказать. Старику нужно было пережить немало горя, чтобы понять, что птицы - его родня. Они так же, как и человек продолжали свой род, страдали от голода, холода, человека, защищали своих детенышей. У них были обычаи, которые нарушали более сильные рода. Однажды старик принес раненого галчонка. Галчонок смотрел на него с ненавистью.

     Старик проходил за глухую стену дома в сад. Спиленные яблони, вишни, груши.

     До старика доносился негромкий голос двухрядки. Двухрядка сипела. Видимо меха были порваны.

     Старик прислушивался. Музыка была грустной. Ему казалось, что играли о том, что уже давно прошло... Старик снова доставал чекушку, кусок черного хлеба, присыпанный солью. Ему нравился горький вкус водки и душистый запах хлеба. Они напоминали ему об отце, матери, голоде, войне, любви.

     Старик не помнил, когда сажал сад, строил дом. Его память сужалась. Так сужается свет, обволакиваясь темнотой. Из памяти вытеснялись заботы, суета, но оставался вопрос, на который он еще не мог ответить.

     В дальнем конце сада виднелся небольшой сарайчик. Он напоминал заброшенную землянку. На гвоздике висела дужка от замка. Она была словно игрушечная подковка.

     Старик открывал дверь, спускался по оставшимся ступенькам. Из-под ног осыпалась земля. На полу стояли рассохшиеся ульи, на дне которых лежали кусочки от сот. В сотах хозяйничали пауки. Они доедали останки пчел.

     Голос двухрядки долетал и в омшаник. Он был негромким, похожим на голос человека, теряющего силы.

...Возвращался он тогда с похорон, близкого человека. Утрату он еще не осознавал. Осознание утраты пришло позже.

     Он стоял на перроне, ожидая поезда. Вдоль стен вокзала сидели инвалиды. Возле входа старик с гармошкой. Он играл "Страдание". Медный дождик редко капал в кепку. День был осенний. Наполненный светом, теплом. Он сверкал. Он жил. И ему было непонятно, как могут в такой день играть "Страдание".

     Метрах в тридцати от омшаника стояла банька, подставив под солнце единственное окошко. Возле порога находилась жужжалка, лежала металлическая лопатка для угля, топор, березовые чурки, веник из можжевельника. Только тропинки не было видно.

     В бане пахло сыростью. Настил на полу сгнил. Кадушки для воды вздулись. A на булыжниках, которые раскаляют для пара, сидели земляные жабы. Они смотрели на старика холодными глазами.

     На деревянной полке стоял цинковый тазик, лежала шерстяная шапочка. На подоконнике металлический ковшик. Старик слегка щелкнул по тазику. Он отозвался ворчанием, похожим на упрек.

     Старик выходил из бани и направлялся к погребу. В погребе было темно. Дневной свет выхватил только стены. Они осыпались, на них выступала слизь. Ржавели рельсы, державшие потолок. Нишу затягивала паутина.

     Старик обошел вокруг домика. Среди бурьяна виднелись каменные кладки. Они напоминали гряды, ушедших под землю гор.

     В середине каменных кладок стояли полуразрушенные сооружения. Старику вспоминались загадочные памятники, о которых он когда-то читал. Свет солнца проникал в глиняные полукружья - небосводы русских печей. Небосводы светились, словно горели. Чудилось, что хозяева ненадолго отлучились.

     Вечерело. Лучи солнца падали на облака, наполняли их светлым вишневым соком. Небо румянилось. А в уголках горизонта рождались жгучие пятна, перераставшие в красную полосу. Примету сильного ветра.

     Недалеко стояла скирда соломы. От соломы шел прелый запах. Старик набирал охапку, разбрасывал и ложился.

     Вдали светилась лесополоса. За лесополосой пролегала дорога. Шума машин старик не слышал. Видел только свет фар. Свет появлялся вначале небольшими точками. Точки разрастались в большие светящиеся диски. Они неслись на старика и, опалив его холодным жаром, исчезали.

    Становилось тихо. Только изредка тишину нарушал все тот же голос двухрядки. Часто двухрядка умолкала и, легонько вздохнув, - так вздыхают, перед тем, как пожаловаться, - снова умолкала.

     Следующей весной старик проснулся, когда до него долетел запах сирени. Запах сирени как никогда был сильным. Он увидел киоск с шариками, вечный огонь… улыбнулся и затих… 

                              Октябрь 2018 года

                              ***   ***   ***

 

             НЕ МИХЕЕВСКОЕ ДЕЛО

 

                                                            «Господи! Прости их (распинавших Христа). Они не

                                                             ведают, что творят». (Христос).

   Три гроба, неизвестность и страх… всё это я испытал, когда на второй день пребывания в станице, решил съездить к Нине Ивановной: родной тётки моей жены.

- В другой раз съездишь, - сказала жена. –   Дождь собирается, а дорога к хутору плохая. Завязнешь.

   Небо действительно не сулило ничего хорошего. Набегали плотные небольшие тучки, и, прирастая друг к другу, постепенно закрывали небосвод чёрным слоем. 

- Да что тут ехать, - ответил я. -  До хутора тринадцать километров. Проскочу. Да и Солнце ещё в силе. А кроме того, давно не ездили и не знаем, как она?

   Дорога была ухабистая, рытвинная, с кочками. Приходилось петлять, чтобы не влететь в колдобину. По сторонам тянулись корявые, низкорослые посадки местами с живыми, а иногда и с обожжёнными деревьями, похожими на отполированные скелеты древних чудовищ. За посадками насколько хватало взгляду тянулась бурьянная степь с пепельными прогалинами.

   Подъехав к хутору, в котором жила Нина Ивановна с двумя дочерями, я увидел, как на невысокий бугор, где находилось кладбище и под которым ютился хутор, поднималась немногочисленная похоронная процессия, впереди которой мужики несли три гроба.

   Меня прошиб страх. Нина Ивановна давно болела, ходила с трудом, да и две её дочки крепким здоровьем не отличались. Подскочив к дому, я выскочил и влетел в кухню. Нина Ивановна, сидя на диване, растирала опухшие ноги.

- Что влетел, как бешенный, - спросила она. – Собаки что ли гнались?

- Да нет, - облегчённо выдохнул я. – Испугался. Видел похороны и, грешным делом, подумал о тебе и твоих дочках. Вас трое и три гроба.

— Это деда Михея, его жену и сына хоронят.

   Она замолчала, посмотрела в окошко, из которого была видна похоронная процессия.

 - Ноги начали в совхозе пухнуть. Дояркой много работала. – Она грустно улыбнулась, - а я и сейчас с опухшими ногами пошла бы в доярки, если б советская власть вернулась. Нынешняя власть тяжёлая. Люди жизни стали бояться. Только и думают, как бы чего не случилось. Вот с Михеем и случилось.

…. Дед Михей, очнувшись, вытер холодный пот со лба и, не открывая глаза, подумал: какой страшный сон. Он стал подниматься. Открыв глаза, увидел: по одну сторону стола лежал сын, по другую – жена Мария.

   «Это был не сон, - заклокотало сердце, - Я сделал то, о чём много думал».

   Михей подошёл к жене, нагнулся, и, почувствовав сильный укол в сердце, завалился рядом.

… Утром он вышел из летней кухни, оставив плачущую жену Марию, и направился в коровник. Включив свет, сел на скамеечку, на которую садилась жена, когда доила Марту и, глядя в угол, пробормотал.

- По хозяйству ты мне много помог, - сказал он глухо, - теперь попробуешь людской крови.

   Он погладил Марту белобокую с чёрными пятнами, потрепал по холке и, положив голову на её хребет, заплакал.

- Больше мы с тобой не увидимся, - сказал он. – Я долго прожил. С меня хватит. Никто мне в моей беде не помог. Только сочувствовали. И за это спасибо.

   Из кухни донёсся весёлый голос сына Николая,

- Ну, что старуха сегодня гулять будем. Вали пенсию на стол.

-  А может хватит сынок? Ты и так, как я вижу, и водки уже набрался и наркотиков нахватался.

- Не перечить, - загорланил сын. – Сказал вали, значит, вали, а то разнесу всё к чёртовой матери.

- Ты нас в гроб загонишь, - запричитала старуха. -  Пожалей отца и мать. Мы и так еле на ногах держимся.

- Но, но, - строго прикрикнул Николай. – Не вздумайте умирать. Как же мне тогда жить без вашей пенсии. Не по – матерински судишь. Сына бросаешь. Тащи пенсию.

   Не выдержал Михей. Перехватило горло. Сердце барабанным боем пошло.  Уцепившись за стену, он сполз на пол, встал на колени и перекрестился. Долго стоял на коленях, шевеля губами, потом встряхнулся, поднялся и, подойдя к столярному ящику, порылся, вышел из коровника и направился к кухне, шепча: Господи, прости, нет сил больше терпеть. В голове Михея стучало, словно кто – то пытался заглушить его мысли, но он находился в состоянии аффекта и видел только спину сына.

   Войдя в кухню, Михей вдруг заорал.

- Оглянись, Николай!

- Зачем, - бросил сын. – Я твою морду не раз видел. И сегодня ещё попробую, если пенсию не приволочёшь

   Последняя капля. Может быть лицо остановило бы Михея. Сын, но спиной к нему сидел совершенно чужой человек. Михей поднял топор, который взял из столярного ящика, увидел в солнечных лучах, пробивавшихся в единственное окошко острозаточенное лезвие, и со всей силой всадил его в позвоночник Николая. Удар был настолько сильным, что чуть не развалил спину сына, оставив целыми голову и ноги.

   Николай завалился рядом со столом. Михей смотрел, как вытекала кровь и, ручейками разбегаясь по полу, стекала в щели и впитывалась в землю. Он перевёл взгляд на жену. Она хотела, что – то сказать, зашевелила побелевшими губами и, подняв руки вверх, словно хотела уцепиться за воздух начала коситься к полу.

… - Мучил Николай их, - сказала Нина Ивановна. – Бил, деньги отбирал, они голодными сидели, мы чем могли, тем и помогали. Заступиться было некому. Хутор пьяными мужиками загажен. – Она замолчала, потом продолжила. –  Знаешь, что я с дочками говорю: чем больше Москва разрастается, тем больше хутора разваливаются. – Нина Ивановна махнула рукой. – Бог с ней с этой политикой. Я вот о Михее думаю.  Не мне его судить. Пусть Господь решает. Убивать мучителя или жить с ним и мучаться?

   В это время вошли Светлана и Оксана. Поздоровались, сели по бокам матери, прижались и стали массировать её ноги.

- Ну, что, доченьки, посмотрели, - сказала Нина Ивановна.

- Как обычно, - ответила Светлана. - Мужики вместе с гробами, принесли стол, водку, расставили, начали пить, а потом задрались, мы и ушли.

— Вот такое у нас поселение, - вздохнула Нина Ивановна.  - Тридцать домов. Одна улица. Никому мы не нужны. Заброшены. Мужики радуются. Начальства нет. Полиция почти не показывается. В нашем хуторе на михеевское дело не трудно решиться.

   Я промолчал, вспомнив слова Христа, который говорил Своим ученикам: «… да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных»...

                                       Октябрь 2018 года

                                      ***   ***   ***

         ТРОПИНКИ

      Степь! Степь!

   Как истосковался я по тебе. Как долго я не видел твою бескрайность. Не дышал твоим воздухом.   

   Смутно и тяжело в памяти, порой темнота давит душу, но прорывается иногда в сердце твой полынный запах, и я, словно в детстве вижу курганы, балки, куда я уходил весной, чтобы полюбоваться первыми подснежниками, ландышами, послушать журчанье родника.

   Среди подснежников и ландышей зарождалась моя первая любовь. Мы думали навечно, но предвидеть будущее человеку не дано. 

   Оторвала Судьба нас друг от друга. И я часто думаю о том, что Бог дал человеку широкую дорогу: ЖИЗНЬ, но дал и свободу самостоятельно и по своей воле протаптывать тропинки в ней, но почему тогда так получилось, что  протопталась её дорожка под обломки разбомблённого дома в Донецке, а я пока остаюсь жить...

                     Октябрь 2918 года

                     ***   ***   ***

        РАЗГОВОР НА САМОМ ВЫСОКОМ УРОВНЕ

   Шеф особого отдела дивизии, которая была расположена в одном небольшом городке в Восточной Германии, Михаил Иванович Самоделкин – полковник с красивой военной выправкой, пробарабанив по длинному коридору неряшливо начищенными сапожищами, ворвался, словно вихрь в комнату, где проводились оперативные совещания.

   Комната была закупорена толстыми стенами, без окон и сделана по архитектурным наброскам шефа, который говорил, что рядом находится костёл, в него стекаются по церковным праздникам прихожане, и если какой – нибудь прихожанин  залезет на самую его верхушку, то при наличии окон и тонкослойных стен в комнате может узреть и прослушать всё, что происходит во время секретных совещаний.

- А зачем прихожанину взбираться на самую. верхушку? – спрашивали его.

— Это же немцы, - отвечал полковник и распекал спрашивающего за недостаточно глубокое понимание германской натуры.

   Такой ответ свидетельствовал о том, что немцы такие, что им под силу забраться на какую – угодно высоту, с которой они могут рассмотреть и услышать всё.

- Итак, - начал Михаил Иванович, плюхаясь в кресло, забрасывая сапоги на затянутый зелёным сукном стол и цепко осматривая сотрудников отдела: лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов, майоров, – сейчас будем говорить, не соблюдая субординации, а по – мужицки. На высшем уровне.

   Шеф сделал вместительную паузу. Сотрудники струхнули, так как сказанное полковником было непонятно и чем оно грозило неизвестно. Самый большой страх у них вызывало: «на высшем уровне». Сотрудники переглянулись друг с другом, пожали плечами почесали затылки, словом, сделали всё, чтобы понять, какую тайну несёт высший уровень, но никакой ясности не высветили.

- Кто дежурной? – замочил полковник и так крутанул кресло, что оно завертелось как бешеное и рассмотреть, что за выражение на лице шефа не представлялось возможным.

- Я, - выскочив из – за стола, щёлкнув каблуками и вытянувшись в струнку лихо отрапортовал лейтенант Комаров.

-А доложи – ка ты мне козлёночек, - рубанул шеф, - все козлы в сборе?

   Сотрудники онемели. Их словно облили гипсом. Бери и выноси скорченных. Такое они ещё не слышали от шефа.

- Не понял, - залепетал лейтенант. – У нас козлов как бы нет, - неуверенно добавил он, но, видимо, некоторые сомнения прокрались в его душу, и он на всякий случай тщательно осмотрел себя, вроде ничего такого, о чём говорил шеф, не было, потом  пробежал взглядом по лицам сотрудников и никакой схожести со словами полковника тоже не нашёл.

- Я же сказал, - закипел полковник, - говорим без субординации, не взирая на погоны, а по – мужицки. На самом высоком уровне. Уловил?

- Никак нет.

   Лейтенант был настолько сбит с толка и перепуган до такой степени, что протянул руку: пощупать голову шефа.

- Дубина козлиная, - полковник отбил вытянутую руку, тормознул кресло, выскочил из него, подскочил к лейтенанту и нанёс оплеуху. – Поясняю, - степенно сказал он, откатываясь к креслу и загружаясь в него с головой. -  Козлы это все, кто присутствует здесь.

- А, - опасаясь попасть ещё под одну оплеуху, протянул Комаров. – Понял. Козёл капитан Сверчков отсутствует, вчера нажрался водки и отсыпается. А разрешите спросить?

- Валяй.

- Если мы все козлы, - лейтенант медленно начал выталкивать слова, - кто же тогда среди нас главный козёл?

- Кто, кто? – взъярился Михаил Иванович. – Не ясно что ли? Разговор то на самом высоком уровне, а не на балалаечном.

- Миша, - пророкотал майор Иванов, снисходительно плюнув на сапоги капитана Коробкина, в ответ услышал: козёл мелкотравчатый, но так, как разговор шёл на высшем уровне, Иванов не обратил на слова Коробкина внимания, и бросил - что ты, Миша, этому козлиному пню объясняешь. И так ясно, если говорить по – мужицки и на высоком уровне, то главный козёл это ты. Тебе вчера, наверное, взлохматили?

-Да этот, - зло бросил полковник. – С небес в генеральских погонах так и сказал, и добавил. И все у вас, мать твою, не так, и то, мать твою, не так. А в конце и перевёл меня из полковника в главного козла. Да ещё и посоветовал: ты со своими не нянькайся, а говорил по – мужицки, без субординации. На самом высшем уровне.

   Михаил Иванович глубоко вздохнул и испуганно вскочил с кровати. Осмотрелся. Да это же был сон.

   Одевшись, он направился в отдел. Дорогой его мучила мысль: сон – то сон, но приказ генерала и во сне остаётся приказом, как же его выполнять: говорить с сотрудниками по – мужицки и без субординации? На самом высоком уровне.

                            Октябрь 2018 года

                            ***   ***   ***

        НЕОБЫЧНОЕ В ОБЫЧНОМ

   Солнечный октябрятский денёк. Сижу за компьютером. На денёк не обращаю внимание, так как я занят делом, хотя по сути не делом, а развлечением со словами, то есть: я на охоте - рыскаю в голове: ищу мысль, слово, чтобы зацепили. Если ухвачусь, то дальше всё само собой покатится. Крошатся мысли, ломаются слова. Вяжутся в какие – то мрачные сюжеты. Злость накапливается, бурлит в голове, чтоб рвануть вулканом и разнести мою бестолковку.

   Недовольный, красный, как варёный рак, оставляю компьютер и выхожу на улицу. Всё до боли знакомо. Виденное каждый день. Голова трещит. Волос наэлектризован.  Поднимается дыбом. И даже начинает искрить. Собираю волю в кучку.  Стартану - ка километров на десять. Физической силёнки наберусь, а дальше и заладится. Только собирался рвануть, как в голове мысль пошла. Да такая хорошая. А откуда вылетела – неизвестно.

- Дурак! Что из того, что ты физической силы наберёшься. Нальётся она в мышцы, фигуристым станешь и что? Ты вот всё это видел. Оно кажется тебе обычным. А, может быть, тебе нужно поискать что – то необычное в обычном? В виденном.

   Заинтересовала она меня. А вдруг? Вглядываюсь. Чувствую, как душа из «физического» гроба вырывается. Глаза раскрывает. Подземельный дух очищает. Необычное в тебе самом. Жизнь твоя. И идёшь ты среди живого. Дерево – не дерево, куст сирени – не куст сирени, трава – не трава, а жизнь. Всё дальше и дальше уходит мысль. Как из родника выливается. В конце «похода подвожу итог. Ощущение такое, что это не я итог выкладываю, а кто – то другой.

   Любая дорога, какой бы трудной, тернистой, ухабистой и длинной она не была, становится незаметной,  короткой и лёгкой, если размышляешь, что идешь ты в ЖИВОМ ДУХЕ ВСЕЛЁННОЙ И ЕЁ СИЛ. Если крепко веришь в это, то и дух твой в силе, и плоть излечит, и обуздает её, если она распояшется.

   Верой жив человек. Она и надежда твоя, и защитник твой. Срастётся с душой, никакими силами не оторвёшь.

                    Октябрь 2018 года

                    ***   ***   ***

      ИГРУШКА

   Выстрел, который должен был прозвучать двадцать лет назад, прозвучал через двадцать лет.

   Июльским вечером, когда пустела пыльная поселковая улица, украшенная высокими, стройными красавцами - тополями, верхушки которых золотились при закате солнца, когда посельчане хворостинами загоняли домой разыгравшихся мальчишек с самодельными деревянными автоматами и винтовками, старик выходил со двора и садился на лавочку.

   Вдали виднелись дымящиеся копры шахт. Ветер сбивал угольную пыль в плотное облако, и оно, словно тяжелая, грозовая туча наползала на посёлок. Старик не обращал на неё внимание.

   Он был из тех стариков, которые, оторвавшись от общения с окружающими, разговаривают сами с собой. Разговоры касались в основном воспоминаний. С каждым днём их становилось всё меньше и меньше кроме одного, которое, словно разжигалось, выпаливая мысли других воспоминаний.

   Старик всегда выходил с целлофановым пакетом, откуда он, присев на лавочку, доставал игрушечного, резинового, чёрного окраса солдата с выколотыми глазами и продырявленного почти во всех местах. Достав, он смотрел, не отворачиваясь, в его пустые глазницы до тех пор, пока дрожь не начинала пробивать его тело. Старик зажимал игрушку в руке и надавливал. «Солдат» шипел. Это выходил через дыры набравшийся   в него воздух. Старик проделывал это несколько раз, словно игрался, а потом   возвращал игрушку в пакет, обхватывал руками голову и шептал.

- Отпусти, отпусти.

   Через некоторое время он замолкал и смотрел на пролегающий рядом глиняный овраг, в котором были прорыты небольшие окопы, кое – как построены блиндажи. Это был небольшой «полигон», где поселковая ребятня играла в «войнушку».

— Это не игра, - говорил старик. – Это часть нашей жизни, где дети учатся воевать.

   Он ещё помнил свое детство: белые – красные, немцы – русские, партизаны – фашисты, подпольщики - фрицы… Детский патриотизм, который, незаметно и постепенно подпитываясь, уходил от понимания человека.

   Через некоторое время посёлок был взбудоражен вестью; старик застрелился. Посельчане немного знали о нём. Приехал он три года назад неизвестно откуда, купил хилую хатку на краю посёлка у Кузнецовых и замкнулся. Появлялся на улице, когда шёл в магазин за покупками. И всё молчком. За всё время в посёлке никто к нему не приезжал, но письма приходили ему часто и сам он писал не редко. Некоторые из посельчан пытались разговориться с ним, спрашивали: кто ты? откуда?

- А это тебе нужно, - насмешливо отвечал старик. – Если ты не знаешь сам, кто ты и откуда, то, как ты можешь узнать, кто я и откуда? С моих слов?

   После такого ответа посельчанин разводил руками, чесал в затылке, закипал, но спрашивать больше не спрашивал, так как считал, что старик просто сумасшедший.

   Милиция установила: старик застрелился из пистолета. Посельчан это удивило.  Откуда пистолет? Ни у кого в посёлке не было даже мелкокалиберки, зато другого оружия имелось навалом: хорошо припрятанные самопалы, но они принадлежали не родителям, а ребятишкам, которые делали их из железных трубок, набивали стволы серой от спичек, закатывали железные или свинцовые шарики и палили во всю в балках по консервным банкам и бутылкам. От звуков выстрелов над балками поднимались тучи галок. Это был знак для родителей браться за ремень, но за ремень не брались, так как это отрывало бы их от дельных занятий: хмельных разговоров за столом с самогоном.

   Ещё большее удивление посельчан вызвали военные: десять человек в мундирах, обсыпанные орденами и медалями, приехавшие поездом «Харьков – Киев». Они побывали в милиции, заботы о похоронах взяли на себя, начиная с покупки огромных букетов цветов, полированного гроба, огромной мраморной плиты для памятника… Роскошные похороны. Не по карману рабочему.  Из написанного на памятнике посельчане наконец узнали, что старик был военным и имел звание; полковник Андрей Иванович Скачков.

   На поминках подвыпившие посельчане разошлись и попросили рассказать об Андрее Ивановиче. В ответ услышали.

- Мы сидим здесь благодаря ему.

- А…

- Мы на поминках, а не на допросе.

   Жесткий ответ, после которого расспрашивать об Андрее Ивановиче не стали.

   Хату, на которую старик не оставил никакого завещания, а просто записку военным, что хотите, то и делайте с ней, они не стали продавать, а сказали посельчанам: решайте сами, кому в ней жить. Из мебели они ничего не взяли, с книжного шкафа достали письма и игрушечного резинового солдата с выколотыми глазами. Письма забрали, а игрушку бросили в печь.

   А двадцать лет назад Андрей Иванович воевал в Афганистане. Возвращаясь после боя с моджахедами, он увидел небольшой кишлак. Андрей Иванович был командиром танковой роты и, опасаясь засады, вначале послал разведчиков. Вернувшись, они доложили: кишлак - пуст. Пусто то пуст, но на всякий случай лучше его снести. Когда от кишлака осталась гора одних обломков, Андрей Иванович вышел посмотреть. 

   Пробираясь в развалинах, он увидел игрушечного солдата, торчавшего из-под раскромсанной стены. Он захотел вытащить игрушку, но она не поддавалась. Андрей Иванович дёрнул со всей силой и вытащил обрубок окровавленной детской руки, которую он почему – то принял за мальчишескую руку, и в которой была зажата игрушка. Он приказал солдатам поискать под обломками тело и других жителей кишлака, но никого не нашли. Даже тела мальчонки, у которого была оторвана рука. Она ещё не омертвела, с неё бежала кровь, дёргались пальцы, сжимавшие игрушку, ногти царапали землю…

- Но откуда взялась эта рука, - сказал Андрей Иванович. – Не Бог же её сбросил на землю?

   В первый раз за время войны он вспомнил о Боге, но, вспомнив, тотчас забыл и больше не вспоминал о Нём.

    С тех пор и началась вторая, скрытая от окружающих жизнь Андрея Ивановича. Когда начался ввод советских войн в Афганистан, Андрей Иванович придерживался «интернационального долга», но после того, как он увидел окровавленную детскую руку, царапавшую ногтями землю, он постепенно стал понимать его (интернациональный долг) бессмысленным и жестоким.

   Игрушка, словно преследовала его. Она появлялась перед ним и днём, и во сне, но не в виде игрушки, а в виде мальчонки с пустыми глазницами и с оторванной рукой. Он не раз выбрасывал игрушку, но, выбросив её, превращался в запрограммированного робота, который тотчас пускался на её поиски и находил.

   Возвратившись в Союз, он подал рапорт на увольнение, сославшись на ранения, а у него их было почти столько же, сколько и дыр в игрушке. Ему пошли навстречу. Он не долго прожил в столичном городе, а потом переехал из него в совершено незнакомый ему посёлок.

   Андрей Иванович был уверен, что смена обстановки и время сотрёт в его памяти случай с мальчонкой, но память переселилась из него в игрушку, и Андрей Иванович думал, что, выбросив её, он превратится в безумца. Игрушка травила его, и он нашел, как ему казалось, единственный для него выход из своего сознания...

                        Октябрь 2018 года

                         ***   ***   ***

  

               ДОРОГА

   Дорога, дорога! Ты единственное спасение и надежда для меня, когда в душу накатывается грусть, перемешанная с тоской, когда я чувствую, что задыхаюсь среди людей, и мне хочется вырваться на машине в неизвестность.

 

   Колёса наматывают вёрсты с бешеной скоростью. По сторонам мелькают посадки, подлески, бескрайняя степь с полыхающим над ней солнцем, проскакивают мимо деревни, кладбища, городишки, церквушки с колоколами, позолоченными и деревянными крестами, почти такие же, как и были на Руси, переходящие из века в век. А дорога всё вьётся и вьётся, и уводит в бесконечную даль.

   О чём мечтал, то не случилось.

   О чём не думал, то сбылось.

   Как хороша ты, прекрасна и пьянящая в яркий солнечный день. Блестишь, словно отполированное зеркало. Не раз ты уводила меня в густые, рослые, тенистые леса, где я, останавливаясь, находил тропинки, протоптанные охотниками за грибами. Я выходил из машины и шёл по этим тропинкам: прямым и петляющим с чувством ожидания  и мечты увидеть что – то необыкновенное, неземное, но напрасны были мои мечты, они обрушивались из – за захлестнувшей меня обыденной жизни. Чаще всего я не выбирал тропинки, а шёл напрямик, продираясь сквозь мелкорослые кусты, колючие заросли, ощущая себя иногда одиноким и забытым, иногда свободным, и тогда в порыве свободы и восторга я, заложив два пальца в рот, издавал пронзительный, мальчишеский  свист, который срывал с деревьев птиц. Порой я скатывался в крутой овраг, родниковую балку или натыкался на небольшие лесные озерца, речушки, но не манили они меня, и я недолго бродил в незнакомом месте и снова возвращался назад. И ты опять расстилалась передо мной сверкающим, отливающим солнечным светом   полотном.

   Ты становилась жестокой и опасной, и не щадила меня, когда попадала в темень, когда покрывалась густым туманом, когда леденела, когда начинал хлестать ливневый дождь, но проходило время, и ты, вырвавшись из непогоды, снова открывалась передо мной своей свежестью, чистотой. Нет у тебя ни начала, ни конца. Как много у тебя таинственного, непознанного и скрытого. Ты, словно время, бежишь без устали по земле.

   Попадались попутчики молодые, постаревшие, и в их глазах, как казалось мне, я видел туже страсть и любовь к дороге. Мчаться мимо суетной жизни, наполненной и радостями, и горестями, не останавливаться, и пусть Судьба решит, где сделать последнюю остановку.

              Октябрь 2018 года

                ***   ***   ***    

   

          КАПЕЛЬКИ  

1.     Стук, стук. Бух, бах, тресь… и замолчало. Шевельнулось, сдулось и затихло.

   Похороны и надрывающий  голос душу. В клочья рвет.

- Ох, Ваня, Ванечка. Дорогой, любимый. Ненаглядный. Что же ты меня оставил одну с ребятишками. Прибрал тебя Бог. А что мне горемычной и бесхлебной  делать, а ты хлебный  был и поил семью, и кормил. Не пил, не курил, не хулиганил. Мужики на тебя ровнялись.  Семью оберегал, как наседка цыплят своих. А сколько пришло на твои похороны. Встань, посмотри. Тьма – тьмущая. И все плачут.

   Ваня Сорокин - сорокалетний мужик и сам бы заплакал от картинки о своих похоронах и таких слов, которые он сам выдумал, а выдумал потому, что вчера захлестнул литровуху с перебором, отлакировал пивом, на все сто с гаком выдал чечётку, Показал, как с полным стаканом на голове присядку мочить. Попытался крутнуться на голове, но так, как она у Вани была клином, то, попав в щель пола, застряла, и её пришлось вытаскивать, да с такой силой, что шею на метр растянули. А так всё было на за….сь. В круговую пришпандоривал. Махнул стакан – в пляс пошёл. Закончил пляс – стакан махнул. Жизнь радугой сияла, а душа солнечным светом переливалась. Но…  Это было вечером, а утром, когда водка кровь высосала, так долбануло, что  на куски разваливаться стал. Радость разбежалась, а душу, словно песком замесили.

   Стук, стук и умолкло. Ваня замирает, покрывается холодным потом. Всё. Колоти повозку смертную, заказывай музыкантов похоронных. Он видит гроб, который атакует его, Ваня не поддается, руками и ногами отпихивает, но гроб ни шагу назад. Прёт только вперёд. Так и стремиться упаковать Ваню в себя. Маневрирует, подлец. И с фланга, и в лоб, и сверху… Научился, мать твою, в гости звать, а когда гость уляжется, то хлоп крышка и поехало, поехало, а куда – никто не знает, и всё молчком, да молчком….

- Что ты ко мне паразит пристал, - шепчет Ваня пересохшим и дрожащим от страха голосом. – Мало тебе других.

- Не хорошо, Ваня, не хорошо. Эгоистично. Хочешь, чтоб другие вместо тебя попутешествовали.

   Голос идёт из гроба, но кто говорит – не видно. Ваня шарит рукой под кроватью, достает  заначку: бутылку, которую он вчера ночью спрятал, чтобы утром похмелиться, хватает её за горлышко и бросает в сторону гроба, но бутылка вылетает через форточку и шлёпается к ногам соседа Ивана Кузьмича, который вышел на поиски похмелья. Кузьмич столбенеет, ещё бы, такое чудо свалилось, тупо смотрит на бутылку и шепчет: слава тебе, Господи, что услышал мою просьбу, хватает неожиданный «подарок», мечется по двору, где бы спрятаться от жены и, как Ваня, тоже слышит голос.

- Ещё один эгоист. Пора начинать жатву под корень.

- Да подожди, Господи, - просит Кузьмич. -  Дай только похмелиться, а после высылай своих косарей.

   Ваня это не слышит и не видит. Он не выдерживает.

- Маш. Помираю. Помощь нужна.

- Нажрался вчера, - раздраженный голос жены. -  Похмелиться - не дам.

- А мне и не нужно.

- А что тебе нужно?

- Я и сам не знаю. Гроб атакует. Отгони его.

- Сам гони. Ты не знаешь, а я знаю. В больницу к врачу сходи, чтоб он капельки тебе какие – нибудь дал.

- Ты что на смерть меня посылаешь? – Маленько встряхивается Ваня. -  Ты что не знаешь нашу больницу. Четыре этажа. Больных толпы. Очереди к врачам с первого по четвёртый этаж. Запись уже пошла даже на 2030 год. Меня запишут на 2031. Разве я доживу до тех пор? На моих похоронах такие хорошие слова говорила, а сейчас в землишку закопать меня хочешь.

   Оставим пока разговор Вани и Маши, так как  в нём одни перебранки, перейдём к делу.

   2. Возле больницы лихо тормознула скорая. Открылась дверца.  Показался человек в белом халате, огромных чёрных очках и с фонендоскопом на шее и двинулся на толпу.

   Очередь расступилась, поползли слухи: новенький врач и, наверное, большой начальник, смотри, как строго идёт. Ногу за ногу перекладывает. Медленно, степенно. Немного пошатывается. Видать сильно перетрудился.  Точно начальник, да ещё в чёрных очках. Наверное, сильно  мозговитый. И «ошейник» на нём врачебный.

- Ты, миленький, дай им прикурить, - взвыла толпа и с такой силой, что больница даже малый крен дала. -  Гляди, какие очереди развели. Расчехвости. И то, на чём спина замыкается, прошкурь до цвета спелого помидора. Интернет выдумали, мать твою, и через него записываться заставляют. Пока к врачу запишешься – дубаря потянешь. Недаром рядом с больницей похоронное бюро отстукали. До обеда врачуют, а после – в гробы пакуют.

   Врач не отвечает, но согласно кивает головой, ободряет очередь жестами и поднимается на четвертый этаж локтевым способом. Останавливается возле двери с табличкой «Кардиолог», задумчиво чешет затылок и рывком открывает дверь.

 3. А три часа назад Ваня, вылив на себя, с десяток ведер холодной воды малость оклемался, сел в кухне за стол и позвал жену.

- Маш, - начал он. -  Наша дочка раньше  медсестрой в больнице работала.

- И что? Ты хочешь к ней в Москву за капельками поехать?

- Да нет. От  неё  остался белый халат, где то валяется, и это, что на шею вешают. Как его? Феноскоп. Поищи.

- Что на шею вешают, - передразнила жена. -  Феноскоп. Фонендоскоп. А что задумал?

- Да надену белый халат, на шею феню повешу. И как врач. Вмиг пробьюсь.

   Ваня так и сделал. Да ещё попутную скорую за сотку прихватил и в больницу с ветерком махнул.

   4. А что было в кабинет кардиолога, мы не знаем, так как запись на приём у нас была на 2040 год. Слышали только, что Ваня и кардиолог говорили о капельках  дюже шумно   и сверхнецензурно...

                Ноябрь 2018 года

                    ***   ***    ***

             

             СХВАТКА

                         «Все мы вышли из гоголевской шинели» Ф. М.

                          Достоевский.

   Это было время появления  первых мобильных телефонов в России.

   Посёлок. Июльское лето.

   Дед Матвей с костылём в фуфайке и шерстяной кепке, они согревают его старость,   торопится на пригородный поезд. Часы он забыл в спешке взять, а поэтому, не зная точное время и опасаясь опоздать, он, сколько хватает сил, наращивает шаг.

   Навстречу ему движется Костя Перекрёсток: пацан – десятиклассник, лихо посвистывая, и заложив руки в карманы. Иногда он пританцовывает, задирает прохожих, хохочет, словом,  раскрепощенный, вёселый  малый.

   До встречи деда Матвея и Кости  есть некоторое время. Попробуем сказать несколько слов о посёлке, который располагался на окарине одной области. Посёлок был, что называется самым…. Стоп. Не успели.

   Дед Матвей и Костя уже встретились  возле железнодорожного переезда, за которым находится поселковое кладбище.

- Дедушка, привет, - отсалютовал Костя, прищёлкнув каблуками туфель. – Как организм тянет или сбой даёт? Какое настроение имеем? Боевое или хлипкое? – И ударная подсечка по поселковой молодёжной привычке. - Куда так скоро прёшь, старый?

- Да вот, милок, спешу, - задыхаясь, пробормотал дед, не обратив внимания на резонансное слово. - Боюсь опоздать на поезд. Подскажи, сколько времени. Спешить или до дому возвращаться?

- Раз плюнуть, дорогой дедуля, - загорланил Костя. – Старикам у нас везде почёт. Сейчас мобилу вытащу из кармана и установим время. Всё, как в Кремле.

- О, - заинтересовано протянул дед. – Мобила -  это новая марка часов? Иностранные. Лучше нашей «Победы» или тормозные, - засыпал он Костю вопросами. – Почему в кармане носишь, а не на руке? А ну покажи. Посмотрим  часики.

   Костя с удивлением посмотрел на деда.

- Это телефон, - снисходительно сбросил он. – Его на руке не носят.

   Теперь дед удивлённо посмотрел на Костю.

- Что вылупился, - насмешливо просёк Костя. – Закопался в фуфайке и кепке. Маде ин Рус Из прошлого никак выкарабкаться не можешь. Закинь кепку, купи ковбой -  шляпу. Прикудрявся в одежонке. Маде ин Американос. Стань моделью пенсионерской, чтоб в рекламный тираж попасть.

- Поменьше языком тявкай, Маде ин Американос, - отрезал дед. – Время давай.

   Костя, подгоняемый словами деда: быстрее, милок, быстрее, и своей уличной словесной вязью, начал шустро  шарить по карманам.

- Забыл мобилу – телефон дома, - горько сказал он, запустив плевок под ноги деда,-  Не могу дать тебе  соответствующий правде и истине  приличный и достойный твоему возрасту ответ. Да ты не расстраивайся, старина. – Грюк по спине. У деда чуть не сместились кости. - Включай свои ноговые ходули и запаривай, чтоб ветер локаторы рвал. Успеешь на поезд. В случае твоего делового опоздания, я тута на рельсы лягу и тормозну железку, пока ты не закарабкаешься.

   Дед заморгал глазами, потянул носом, не пахнет, трезв Костя, до пива ещё не добрался.

- Ты меня не понял, Костик, - с нажимом сказал дед. -  Я спрашиваю, сколько сейчас времени?

- Понимаю, старче, понимаю твоё беспокойство. От всего сердца сочувствую. Даже переживаю, что помочь тебе ничем не могу. Телефон – мобилу забыл дома. А то сразу бы  чик и циферки.

   Дед  затанцевал на месте. Дробно стал перебирать ногами.

- Послушай, милок, -  недоумённо и медленно  начал он. – Я тебя о времени спрашиваю.  О времени, - с ударением протянул он. – Какие цифры набежали. А ты?

- Что я, - Костя угвоздился взглядом на деда. – Говорю, что не знаю, так как телефон – мобилу забыл дома.

   Дед перестал перебирать ногами и вплотную прилопатился к Косте.

- Понимаешь, - процедил он, снимая кепку и вытирая «шерстью» потное лицо. – Мне время нужно знать, а ты какую – то дерьмовую мобилу тянешь.

- А ты, старый дрючок, ухватываешь, - взъерошился Костя, -  непродвинутая кепка, что я не могу сказать тебе время, так как телефон – мобилу  оставил дома.

- При чём здесь твоя мобила – телефон, – вскинулся дед. -  Время, время, - дед разъярённо застучал по своей груди. -  На поезд опаздываю или нет?

- Ты, дедуля,  таран на меня не гони и базар не разводи, а то стрелку забью. Сказано тебе, - по слогам начал выдавливать Костя. – Забыл  мо…

- Заткнись, - атаковал дед. – Часы, часы, мать твою, понимаешь.

- Да что ж тут понимать, у меня бестолковка продвинутая, не то, что у тебя, - отхлестнул Костя.- Постой тут. Я сейчас сбегаю домой и возьму  мо… - Он не закончил и во время присел из – за просвистевшего над головой костыля. – Ты что, волчара, в мозгах скопытился, - набросился он на деда. -  Я тебе стараюсь помочь, а ты меня костылём подрубить хочешь.

- Так, как же тебя не подрубить, - не выдержав, взвился дед, - если я спрашиваю, сколько времени, а ты мне, что отвечаешь? А?

- Слова по делу кидаю. Забыл мо…

   Дед со всего маху заклеил рот Кости.

- Ты что клеишься, - заорал Костя, отдирая  присосавшуюся руку. – Мо… Это телефон такой, который показывает время.

- Как телефон может показывать время, - взорвался дед. – Он для преодоления расстояния служит, сближения разговоров, чуткости понимания. Ты мне труху не толкай. Часы встроены в телефон, это понятно, но от телефона идут проводки и втыкаются,  куда нужно. Куда ты их тут воткнешь, - злорадно бросил он. -  На столб полезешь, как монтёр. А где когти возьмешь, чтоб на столб взобраться? Нет у тебя когтей.

- Совсем сбрендил старый хрен, - отбрил Костя. – Зачем мне когти и зачем я стану на столб карабкаться. Я же не медведь из тайги. У меня мобила. Повторяю для дубарей. Это  телефон и время показывает.

- Да ты что издеваешься, - взбеленился дед. – Телефон показывает время. Он звонки выдаёт: дзинь, дзинь, дзинь, чтоб его услышали и трубку взяли, а ты …

   В это время, весело посвистывая, промчался пригородный поезд.

- Опоздал, - тяжело вздохнул дед. – А всё из – за тебя, параличного.

- Это ты параличный, а не я, - задолбил Костя. – От фуфайки и кепки танками не оттянешь.

-  Да я, да я, - заголосил обиженный дед, припёк Костя ему нервы, - за свою фуфайку и кепку любому морду набью. А ты за свою мобилу удавишься. Вот таких, как ты иностранные   цацки и парализовали, - занесло деда Матвея. - У мобильщики, временщики, я вас, мать вашу, – он зарыскал глазами в поисках костыля. – Я же тебя спрашивал по – человечески, сколько времени, который час, что циферки показывают, а ты  кобылу – телефон дома забыл.

- Да не кобылу, а мобилу, - жарко стало Косте, в пот вогнал старик, да ещё и припечатал.

- Закрой свой хавальник и  вали отсюда, а то костылём замочу.

- Вояка костыльный нашёлся. Дремучий пенёк ты, а не вояка, -  отбрил Костя, отойдя на безопасное расстояние.

- Чой – то я не слышу, Костик, что ты сказал, - прошуршал дед Матвей и, приложив левую руку к левому уху, нагнулся за костылём. –  Повтори и подойди поближе. Я тебе хорошее словцо скажу. Оно тебе в жизни поможет.

- Ты, дед, тараканов в другом месте поищи, а я не таракан и треснутый пополам горб мне не к лицу. Портить вид будет. Так что чус, адью, се ля ви и рус мотай.

   Вихрем взметнулся. А так, как улица была пыльной, затерялся Костик в пыли.

                                     Ноябрь2018 года

      ***   ***   ***

        ЖИВОЕ

 Буран. Снег хлопьями забивает глаза. Темень. Он идёт вслепую. Сильный порыв ветер валит его с ног.  Усталость сковывает. Спать. Холод отступит. Станет тепло. Но нужно идти. Его ждут.  Поднимается. За спиной хриплое дыхание. Волки. Сколько их? Одиночка не преследует. Стая. Паника. Заледенелые пальцы. Пистолет.  Он бьёт на звук хрипа. Один, два, три выстрела...  Последний выстрел для себя, если не отступят. Порвут. Начнут с лица. Остальное – дело волчьей техники.

   Живое будет грызть живое. Боль задушит сознание. Не будет ни холода, ни тепла.  Так устроено: грызть. В противном случае живому не выжить. Оно не убийца. Мораль в словах, а в схватках живого с живым – ни добра, ни зла. Разум не работает.  Он отключён инстинктом самосохранения, который  не вырубишь. С ним не договоришься.  Для него не существует свободы выбора. Он не создан, чтобы понимать. Его единственная цель: выжить.

   Когда его стали расспрашивать, как он сумел выбраться, он не ответил прямо на вопрос, а  сказал.

- Я понял, что люблю жизнь, но люблю  с пониманием, что с ней когда – то  придётся расстаться...

           ***   ***   ***

            ЛЬВИНАЯ АТАКА

   Лето отпылало. Осень напустила холод. Деревья оголились. Солнце потускнело. Пошли дни пасмурные: не разгульные.

   Иван Яковлевич Близнюк, посельчане называют его «изобретатель», выходит на порожки дома, пересекает двор, останавливается возле собачьей будки и говорит: «Спишь, дорогой товарищ, и не знаешь, что у твоего хозяина сегодня непостижимо ответственный день».

   «Будка не отвечает».

   Иван Яковлевич скрывается в мастерской, которая тотчас оживает звуками, позитивно влияющими на  Яковлевича, но отрицательно  на жену Марию.

- Опять, -  голосит  Мария. -  Работ по хозяйству полно, а он никак не отлипнет от своей мастерской. Чтоб она сгорела. Чтоб её гром разбил. Чтоб, - долбит она, пока не выдыхается.

- Дорогая Марьюшка, - доносится  воркующий   голос из мастерской. – Ты же знаешь, как я тебя люблю, - завораживает Яковлевич. -  Захлопоталась  в своём хозяйстве и не видишь, что посельчане с приходом осени стали подвергаться большой опасности, а я хочу её  искоренить.

- Совсем сбился с толка мужик, - наступает жена. - О какой опасности ты мелешь?

- О большой. Я пугающее изобретение разработал, чтоб люди спокойно жили и не только в нашем посёлке, но и во всей России, - замахнулся Яковлевич. - Его можно будет использовать даже в посильных  военных целях, как тактических, так и стратегических. – Иван Яковлевич закладывает такие слова, что у жены начинается переполох в голове. - Изобретение в высшей степени гуманное. Без стрельбы и крови. Такого ещё даже не было. Прошу тебя успокоится и заняться полезным частным трудом. Особенно готовкой пищи.

- Так я им и занимаюсь, - отбивает жена. – Парюсь возле печки.

- Мало паришься, - припекает  жену Яковлевич. -  Если бы много, то не отвлекала бы своего достойного мужа от изобретательского и добродетельного дела.

   Вытащить мужа из мастерской, чтобы поставить на хозяйственную дорогу Марии не удается.

   Иван Яковлевич снимает с гвоздя сумку, вытаскивает из неё два свёртка: один большой, другой маленький, завёрнутые в бумагу.

- Ну, друзья, мои драгоценные, - говорит он, глядя на свёртки, -  не подведите. Мы сегодня проводим испытания и подвергаемся великому риску. – Иван Яковлевич усиливает речь, добавляя «риск в квадрате», и расшифровывает его следующими словами. -  Вы останетесь в живых, они вас не одолеют, а я могу сильно пострадать. Вплоть до смертоубийства моей жизни.

   Он  забрасывает ремень сумки на плечо, выходит из мастерской и направляется к воротам.

- Ты куда? – кричит жена.

- Не кричи, женщина, - запускает строгача Яковлевич. -  Мне сейчас очень требуется душевное спокойствие. Повторяю. Моё изобретение спасет посёлок от нашествия.

- Ой, мама, - всхлипывает жена. – То опасность, то нашествие. Ваня, давай сходим в больницу. Пусть врач просмотрит твои мысли. Может  в них что – нибудь застряло. Ты же то молотком стучишь, то дрелью крутишь. Отскочило что – то и застряло.

- При благородном труде ничто не отскакивает и ничто не застревает, - бросает Яковлевич.

   Он выходит на улицу и направляется на окраину посёлка, где располагается поселковая свалка, которую посельчане называют свалочный полигон. Время не властно над ней. Она остается  в одном и том же « росте», так как посельчане, сколько выбрасывают, столько и растаскивают по домам.

- Итак, - говорит Яковлевич, подходя к огромной куче, которую разгребают хозяева свалки: собаки. – Испытуемые находятся на месте. Уговорить их провести эксперимент мирно – не получится. Придётся прибегать к нестандартным поступкам и мышлению.

   Собаки, увидев Ивана Яковлевича, перестают рыться, сбиваются в стаю, настораживаются,  начинают рычать и готовятся к атаке.

- Вы не спешите рычать, граждане свалки, - говорит Иван Яковлевич. – Послушайте, что я скажу. До меня дошли слухи, что вы нападаете на посельчан и особенно на школьников и так далее. Наносите вред. Я понимаю, что вам хочется есть, но вы поступаете не благородно. Не по – совести. Вчера чуть пацана не разорвали. Мужики еле отбили. Я не хочу наносить вам ущерб, это противно моей природе, но проучить вас надо.

   Собаки начинают наступать. Иван Яковлевич быстро отворачивается от них, вытаскивает из сумки большой свёрток, разворачивает: разукрашенная маска льва из картона с клыками, огромной пастью, из которой «бежит кровь». Он пришпандоривает маску на своё лицо, затем достаёт другой свёрсток и также разворачивает. Какой – то предмет с красной кнопочкой. Яковлевич поворачивается к наступающим, становится на четвереньки и нажимает кнопочку на предмете.

   Какое потрясение! Какой поворот! Какой ужас! Из предмета  вырывается    вулканический рык льва. А маска! Невиданный зверь, страшилище. Вихрь. Ураган! Собаки начинают загребать лапами с такой скоростью, что через секунду исчезают из вида.

- Молодцы, - довольно говорит Иван Яковлевич, похлопывая по маске и предмету с красной кнопочкой. - Отработали на славу. Теперь нужно пустить изобретение в общественное и полезное производство.

   Он возвращается домой. Жена возится возле плиты. Увидев мужа, садится на стул.

- Вань, - говорит она. – Я слышала какой – то странный рёв. Так перепугалась. Ты не слышал?

- Слышал, - отвечает Иван Яковлевич. – Хочешь ещё раз послушать.

   Он лезет рукой в сумку,  нащупывает кнопочку и нажимает. Лицо жены и вкривь, и вкось. Она медленно сползает со стула и распластывается  на полу. В это время в кухню врывается сосед Кузьмич и орёт.

- Ваня. Львы атакуют посёлок. Наверное, убежали из городского зоопарка. Я слышал, как они революционно отвратительно (почему Кузьмич ухватил эти слова - неизвестно) рыкали.  Закрывай кухню.

   Кузьмич бросается к двери -  Иван Яковлевич  нажимает кнопочку. Сосед дико осматривается, львов нет, а рык во всю мощь, наверное,  львы за стенами и сейчас начнут ломить. Он  мёртвенно бледнеет, оседает в ногах и валится рядом с женой  Яковлевича.

- Очень хорошее общественному вниманию похвальное и  сильное  изобретение, - говорит Иван Яковлевич. – Противник наступает. Наши выскакивают из окопов с пришпандоренными масками тигров и нажимают кнопочки. Всё. Враг бескровно  деморализован до корня. – Яковлевич рубит правой рукой. - Завтра пойду в администрацию и проведу там эксперимент. Высшие инстанции должны убедиться в необходимости массового  производства моего изобретения. Вот наглядное доказательство. – Он смотрит на распластавшихся Кузьмича и жену.

 - А ну, дорогие граждане - вставайте. Львов загнали в клетки.

   Какими словами Кузьмич и Мария благодарили Яковлевича за изобретение, мы не разобрались, так как была весьма и весьма шумная беседа...

                                            Ноябрь 2018 года

       ***   ***   ***

   ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ И МУЖИКИ В БУСУГАРНЕ 

( Заинтересовал меня Иван Яковлевич, может быть, серию кратких рассказов о нём напишу, но разными стилями. Продолжение первого рассказа «Львиная атака» пишется, название  «Невидимые львы», а «Иван Яковлевич и мужики в бусугарне» -  коротенький рассказ, но, чтобы его понять, нужно прочитать «Львиная атака»).

   ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ И МУЖИКИ В БУСУГАРНЕ

   И сильно расстроил своё сердце Иван Яковлевич, когда к нему пришли поселковые бабы с ребятишками и пожаловались на своих мужей, что пьют и гуляют, и меры не знают, и семьи позабросили, и жить с ними невмоготу стало.

   И не отмахнулся от бабьих слёз Яковлевич, а посмотрел на ребятишек малых, прилепившихся к подолам матерей, и пошёл в бусугарню ( поселковая пивная), и, зайдя в неё, увидел мужиков пьяных, и ожесточил своё сердце, и сказал.

- Мужики! Что гуляете и пьёте, семьи позабросили. Не мужицкое это дело пить и гулять, а семью топтать.

   И засмеялись мужики, и сказали.

- А ты кто такой, чтоб нам указывать?

   И ожесточил своё сердце Яковлевич во второй раз и сказал.

- Не будете больше пить и гулять.

   И засмеялись мужики снова, и указали Ивану Яковлевичу на дверь.

   И ожесточил  Яковлевич своё сердце в третий раз и нажал на красную кнопочку. И сотряслись стены от громоподобного львиного рыка, и пол начал дыбиться, и потолок раздираться, и ломаться. И взорвались бочки с пивом, и водопадом хлынуло. И выметнулись мужики. И разбежались по домам своим, а на месте, где бусугарня была, груда камней осталась...

                             Ноябрь 2018 года

       ***   ***   ***

                   МИСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

                               «Бог из сих камней может воздвигнуть детей Аврааму» (Христос).

- У, тварь бесполезная, - говорил он, сильно пиная остроносой туфлёй в бок серого окраса небольшого пса, который, стоя на передних, дрожащих лапках, задние были парализованы и лежали плашмя на полу, умоляюще смотрел на него  выпуклыми слезящимися   глазами.  – Сколько можно с тобой возиться. Чтоб ты сдох. Кормить, поить, убирать за тобой. Хватит. Сейчас возьму верёвку и повешу тебя. – От сильного удара ногой пёс кувырком отлетел в угол, ударился о стену, но не взвизгнул, а, как и раньше посмотрел на него  умоляющими глазами. – Что смотришь, тварь? Попробуй только пискни, руками задавлю.

   В это время в комнату зашёл сосед. Он слышал ругань и угрозы и осуждающе покачал головой.

- Зачем ты так, - сказал он. – Пёс – божья тварь.

- Вот пусть Бог и возится с ним. А я человек. Выше по статусу.

- Свози к ветеринару. Он поправит.

- Ну, да. Так я и кинулся деньги на него тратить. Пусть сдыхает в углу, а не сдохнет,  я его повешу.

- Можешь и не тратить деньги. Сделай так, как соседка твоя. У неё такой же пёс. Задние ноги паралич разбил. Она обмотал их тряпками, чтоб они не тёрлись об дорогу. Он передними упирается и идёт. Играет с ребятишками. Весёлый, ласковый, потому что чувствует заботу человека.

- Ну, и дура соседка. Выбросила бы на свалку и всё.

- Недобрый ты, недобрый, - вздохнул сосед. – Дело у меня к тебе, да не буду говорить. Дышать у тебя  трудно, воздух злостью и ненавистью пропитан.

- Ну, и не говори. Вали отсюда.

   Два дня сосед не видел, чтобы он выходил из дома. На третий день он направился к нему, прошёл через маленькую комнату с застоявшимся воздухом, пахнущим гнилью, и, войдя в большую, застыл.

- На всё божья воля, - сказал он, глядя на огромного почти двух метрового пса в язвах и с парализованными задними  ногами.

   Маленького пса не было...

                        Ноябрь 2018 года

    ***   ***   ***

                    ГИМНАЗИСТКА 

   Как - то всё не так  вышло.

   Я вспоминаю тебя, когда слышу песню «Гимназистки румяные...» Нет. Это не правда. Моя душа всегда вспоминает тебя. Я не знаю, где ты сейчас.  Помнишь меня или забыла, но не это  тревожит меня. Я не могу смириться с тем, что никогда тебя уже  не увижу. Это так. Это правда, но почему я тогда веду бесполезную борьбу с собой? Кто толкает меня к этому? Вера? Но я же не верю во встречу. Воспоминания.

   Начиналось всё с Киева. Я приехал из Москвы в командировку в Киев. Лето. Мне захотелось искупаться, и я пошёл  к Днепру.

   Я не верю, что это была случайная встреча. Я верю, что  мы должны были встретиться. И если бы мы не встретились, то ничего не изменилось бы в этом мире, но мир изменился, потому что в нём два человека превратились в Одно.

   В этот же день вечером мы с тобой гуляли по Киеву. Пробивалась полнотелая Луна,  нагоняя на город бледный свет, который к полуночи превратился в ярко – жгучий. К утру он схлынул, уступив место  рассветным солнечным лучам.

   Я был молод, силен, а ты одновременно и грустная, и задорная.

   Как мало времени  нам отвела судьба.

   Ты вскоре улетела  в Ленинград, а я остался в Киеве.

   Аэропорт Борисполь. Вечер и исчезающий в ночном небе мигающий огонёк.

   Мы созванивались каждый день. Мы слышали голоса друг друга, хотя расстояние пыталось их замять, как время пытается у меня отобрать  твой образ, но душа не отдаёт.

   После Киева мне нужно было возвращаться в Москву, но я вырвался в Ленинград.

   Ты помнишь, что первые три дня я жил в гостинице (забыл название), в номере, из окна которого я видел  окно твоей квартиры в доме  на Невском проспекте, а через три дня ты сказала:  переезжай ко мне. Почему мне это запомнилось? Может быть потому, что это больше никогда не повторится.

   Я каждое утро провожал тебя на работу, ты была преподавателем музыки,  и подолгу простаивал возле окна музыкального училища, слушал, как ты играла.

- Уходи, ради Бога, - говорила ты, открыв форточку. -  У меня все путается в голове, когда ты стоишь под окном.

   А я не уходил даже тогда, когда шёл дождь. В Ленинграде часто шли дожди. Я называл этот город – городом дождей.

   Мне пришлось купить зонт. Ты помнишь, как ветер вырвал его из моих рук, когда мы шли по мосту через Фонтанку и зашвырнул в воду.

- Я в первый раз вижу, как плавают зонты, - сказала ты. - Раскрытые  не тонут

   Долго тянулись дни до вечера. Я заходил в твою квартиру. Там был твой запах. Я выходил и  шатался по Невскому проспекту. Рядом  шла твоя музыка. 

   Фонтанка, Финский залив с холодным, порывистым ветром. Исаакиевский собор со смотровой площадкой. Как красив был город с высоты, но это был город на земле.

   Я забыл многие места, где мы были с тобой, но я помню, что, где бы мы с тобой не были, мы были Одно.

   «И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будет  одна плоть». («Библия»)

   Глядя на тебя, мне иногда казалось, что ты родилась прежде, чем родился этот мир. Ты смеялась и спрашивала, как это  может быть. Это не реально. Я настаивал на своём, потому что это говорил не мой разум, разум всегда полон сомнений, это говорило  что-то сверхчувственное во мне к тебе.

   Ты помнишь свою соседку. Она всегда улыбалась, когда встречала нас на лестничной площадке.

-  Вы таки должны скоро иметь свадьбу! – говорила она. - Ей, ей!  

   А цветы. Мы покупали их огромными охапками, и ты ставила их в большие вазы. Я не помню название этих цветов, но это были необыкновенные цветы. Мне казалось, что они светились ночью. А может быть я уже и путаю.. Это светились не цветы, а твои глаза.  А когда ты играла  на пианино и пела «Гимназистки  румяные, от мороза чуть пьяные...», я присаживался рядом и смотрел, как стремительно бегали твои длинные пальцы по чёрным и белым клавишам.

   Гимназистка!  Мне пришлось уехать в Москву, из которой меня послали в Афганистан. Я выжил, потому что я воевал не со смертью, а с людьми, у которых была такая же плоть и кровь, как у меня.  Я видел их лица, они тоже были такими, как и моё.   А ты с той, что не имеет ни плоти, ни крови, чьё лицо никто и никогда не видел и не увидит.

   Стремительно прокатилась твоя жизнь. Полыхнула светом и исчезла в темени.

   В Питере много кладбищ, но я знаю только одно...

                                              Ноябрь 2018 года

                           ***   ***   ***

ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ И ГЛАВА АДМИНИСТРАЦИИ ПОСЁЛКА

   1. Через два дня после эксперимента с маской льва Иван Яковлевич проснулся от лёгкого шума. Открыв глаза, он увидел летающего по комнате Кузьмича со сверкающими крыльями за спиной.                                                                      -Так, - процедил Иван Яковлевич. - Конкурент. Ты тоже занимаешься изобретениями?

- С таким соседом, как ты поневоле начнёшь изобретать, – фыркнул Кузьмич. – Я сделал крылья, чтобы слетать на самый, самый вверх. Понимаешь. И слетал, и пожаловался, чтоб они накостыляли тебе за то, что ты добрых и невинных людей стращаешь своими вредными изобретениями. А они сказали мне, - Кузьмич со злости сплюнул, - передай многоуважаемому и достопочтимому Яковлевичу, - скривился он, - что его изобретение достойно высочайшего мирового масштаба, но требуется продолжение.

   Яковлевич закрыл глаза, а потом открыл. Кузьмича не было.

- Наваждение, - пробормотал он, - а, может быть, и не наваждение. Нужно попытать Кузьмича.

   Утром, встав, Яковлевич направился к соседу. Кузьмич, сидя на порожках, спокойно покуривал, выпуская дымчатые кольца, словом, безмятежно отдыхал, обогреваясь тёплыми солнечными лучами, думал, что жизнь была бы очень весьма добротной, и очень хорошего качества, если бы не…, За этими словами должны были последовать другие слова, но они не последовали, а расшифровались в поступке, когда Кузьмич, увидев соседа, мигом соскочил с порожек и прихватил прислоненную к забору лопату.

- Не подходи, - заголосил он, размахивая лопатой. – Закопаю. Урою, - посыпал Кузьмич. - Ты не оптимистический изобретатель, ты это отрицательный вредитель изобретательского дела. Меня и свою жену чуть в гроб не заложил своими недостойными изобретениями. Я весь нервозный стал. Выверни карманы и покажи, что львы не с тобой.

- Ты погоди, Кузьмич, не шуми, выслушай доброе слово, - бросил Яковлевич и вывернул карманы. – Видишь, пустые. Я пришёл без изобретения. Оно работало с мистическими львами.

- Хорошо было бы, если бы с тобой живые львы поработали, - отрезал Кузьмич.

   В голове Ивана Яковлевича стремительно промчалась какая – то мысль, но не зацепилась и выскочила.

- Кузьмич, - начал он, - мне нужно выяснить одну штуку. Скажи мне честно, по – товарищески.

- Никакой ты мне не товарищ. Враг самый вредный ты мне, - закрутил Кузьмич и поднажал, - враг обширного человечества.

- Так я же не думал, что оно будет иметь такую вместительную эффективность.

- Он не думал, мать твою. – Кузьмич даже затопал ногами. - Когда изобретал, то думал, а когда изобрёл, перестал думать. Вот поэтому ты и враг. Научный изобретатель предвидит последствия своего изобретения и если они вредные человечеству, он уничтожает его.

-Ты уж извини меня. Я вот что хочу узнать. Ты изобретал крылья?

- Какие на хрен крылья? – недоумённо спросил Кузьмич. – Он у меня и без крыльев летает.

- Да я не о нём. Крылья, на которых летают.

- А... те самые, - протянул он. - На которых летают? – Кузьмич на мгновенье задумался, а потом притопил. – Ну, а как же   изобретал.

- И летал к самому, самому верху?

- Летал.

- И что они тебе сказали?

- А вот, что они сказали. Делай Кузьмич крылья для хаты и улетай вместе с хатой от изобретателя Яковлевича, - врезал он, - а то он тебя в изобретение превратит.

- Ладно, - махнул Яковлевич. –Наверное, это был сон. В нём ты и крылья делал, и летал, и тебе сказали, что моё изобретение достойно мирового уровня и требует масштабного расширения и продолжения.

- Уходи Яковлевич по – доброму, а то лопатой загребу. Вот и будет тебе не расширение, а сужение продолжения. Я мужик меткий. Кину лопату прямо тебе в лоб... И тебе хана!

- Молодец, - Иван Яковлевич потёр ладошку об ладошку. – Подсказал. Продолжение уже наклюнулось. Оно пока в голове, но дня через два материализуется. Это будет сверхизобретение.

- Яковлевич, - умоляюще сказал Кузьмич. – Оно, новое твое сверхизобретение, на меня не обрушится?

- Нет, - твёрдо ответил Яковлевич. – Изобретение будет называться... Подумаю.

   2. Первый день Яковлевич работал над красной кнопочкой для уменьшения и увеличения рыка. На второй день он погрузился в поиски имен и тренировку, производя непонятные жесты руками, а на третий вышел во двор.

- Мария, - гукнул он.

- Что тебе нужно? – понесла жена, выйдя из кухни. – Опять что – то изобрёл.

- Сверх и гипер изобретение. Иду на смертный бой к Змию, чтобы установить народную власть в посёлке.

- Совсем свихнулся. Сказок начитался. Это что ещё за Змий?

- А командир нашего посёлка. Попрощаться желаю с любимой женкой своей, ибо не ведаю, кто кого одолеет, и кто на себя смерть великую примет за народное дело и буйну головушку потеряет.

- Заговорился. Совсем мозги просели. Обойдешься и без прощания. Мотай с моих глаз.

- Не добродетельная ты женщина, - вздохнул Иван Яковлевич, - так и норовишь меня в огород с колорадскими жуками загнать.

   Выйдя на улицу, Иван Яковлевич не пошёл в центр посёлка, а завернул к соседу.

- Кузьмич, - крикнул он.

- Ась, Ванечка.

   Кузьмич выскочил на порожки и насторожено посмотрел на Яковлевича.

- Понимаешь, - сказал Иван Яковлевич. – Я вот иду испытывать моё новое сверхизобретение. Чтоб оно не дало сбоя, давай я его прорепетирую на тебе.

- Ванечка, - Кузьмич упал на коленки. – Дай Бог тебе здоровья. Оставь меня в покое. Я за тебя даже помолюсь. - Он перекрестился. – Только не трожь меня..

- Ладно, - добродушно ответил Яковлевич. – Обойдёмся и без репетиции.

   3. Великолепное здание администрации. Из камня белого сшито. Фигурными плитками обложено, со светлыми, просторными окнами. Не то, что хатки поселковые, в землю утрамбованные.

   За глухой стеной высился трёхэтажный особняк, крыша которого была сплошь «засеяна» неимоверно длинными антеннами, упиравшимися в облака.

- Ну, ты смотри, мать твою!- возмущенно бросил Яковлевич. – Антенны для связи с Богом. Вчера никакого особняка не было, а сегодня уже выстроили! А для кого? Ясно...

(Продолжение следует).

       ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ И ГЛАВА АДМИНИСТРАЦИИ  ПОСЁЛКА

     (Продолжение).      

Иван Яковлевич зашёл в здание, протопал по высокому и просторному  коридору с хрустальными люстрами и устланному красными коврами, а ковры красивые, да славные, купленные за границей с вытканными экзотическими зверями. Яковлевич   даже подпрыгнул от страха, наступив на змею с раскрытой пастью, из которой «вытекал» яд». 

- Знают, как отпугивать, -  пробормотал он. – Ну, вы меня попугали, а я вас.

   Двери были с позолоченными табличками с виньетками, полным фамильным арсеналом. Приёмная находилась в «сердце» коридора, то есть в середине.  С флагами, портретами, телефонами, но без стульев, кресел, диванов... Это свидетельствовало о том, что  посетителей брали на измор: выдержат ли часовые ожидания на собственных опорах или с чем пришёл, -  с тем и ушёл.

   Красившая ногти секретарша с розовыми, как у младенца, ушками, они были обвешаны серебряной  и золотой утварью в виде миниатюрных вилочек, ложечек и прочих колющихся и режущихся, увидев Ивана Яковлевича, решительно  направлявшегося прямиком в кабинет администратора, вздыбилась, Вихрем выметнулась из – за красного, как кровь стола, и раскинула в стороны руки, пальцы которых были   загружены кольцами, перстяными…

- Занят, - застолбила она, выкатив бледные, словно выкрашенные смертной краской губы. – Прямо крепко и сильно занят, - ковырнула она. -  Всю ночь работал, работал, утрудился пОтом, - секретарша забегала руками по измятой -  в цвет краски стола -  юбке, разглаживая её. – Завтра обязательно примет, - бросила она, выстрелив полыхающим «огнём» взглядом на Ивана Яковлевича.

- А сегодня? Дело у меня. Очень серьёзное и весьма выгодное  посёлку.

- Да что же это такое, - взвыла  секретарша. – Кто не зайдёт, то и дело: серьёзное, выгодное, а обломить мне,– она осеклась, поняв, что лишком забежала вперёд.

   Нервы. Они запекают мозги.

- Напишите дело и оставьте на столе. А сегодня никак нельзя? – отбарабанила секретарша. -  Только завтра, сегодня у него, во, - она провела рукой по горлу, но так как Иван Яковлевич не среагировал и на горловую занятость администратора, она стремительно ринулась тараном на  него.

   «Таран» застопорился и, пробуксовав перед нахмуренным лицом Яковлевича,  дал задний ход. Яковлевич слегка повернул кнопочку, тихонько рыкнуло. Секретарша испуганно подскочила, ушные подвески зазвенели, словно колокольчик  и затравленно осмотрелась вокруг.

- Что это? – прошептала она, клацнув белоснежными, как первый снег зубами. – А. Слуховые издержки. Заработалась ночью, - брякнула она. – Он всё дай, да дай, гору папок перетаскала.

- Ошиблись, барышня, не слуховые издержки, а  львы. Самые настоящие, - ласково сказал  Иван Яковлевич и провёл правой рукой по воздуху, словно поглаживая, – Ричард не рычи, Матильда клыки спрячь. Проголодались, проголодались звери ненасытные, - повторял он, наращивая голос, не переставая слегка поглаживать и «трепля» рукой воздух. – Э, какие непослушные. Это львы рыкнули, -  небрежно бросил Яковлевич посеревшей  секретарше, которая зубами отбивала звонкую и весёлую барабанную дробь. – Новая порода, выведенная нашими всемирными изобретателями, - охотно пояснил он. -  Невидимые они. Понимаешь. Невидимые. Забугорные железо делают невидимым, а мы их обогнали. Людей и зверей невидимыми будем делать. Вот первыми оказались львы.

- Брехня, - заорала, оклемавшись, секретарша. – Брехня. Я в Африке была, в Амазонке купалась с крокодилами и знаю, как выглядят львы. Лапищи, гривы…, ну и остальное. Очень даже отличающееся от мужиков. А у Вас ни того, ни другого и никаких невидимых львов нет, - презрительно бросила она.- Ну, хватит. Что Вы мне тут голову морочите.

- Ну, нет, так нет, Хочешь погладить их, а  если не хочешь, то и не надо, - добродушно закончил  Яковлевич и поднажал на кнопочку

   Секретарша, услышав очередной развесистый, выплеснувшийся  рык, вместо поглаживания попыталась что – то выдать и выдала: гы, потом взмахнула руками, словно пытаясь ухватиться за воздух, чтобы удержаться на ногах и рухнула на пол.

- Гыкнулась, - констатировал Иван Яковлевич. -  Первую баррикаду пробил, слабоватой оказалась девица, хотя с виду бойкая, В Африке была, со львами якшалась, Вторая будет покрепче. Ричард, Матильда за мной!

   Глава – щупленький мужик с хорьковыми глазами и  лысиной, измазанной красной губной помадой, видимо, поработала секретарша не только с верху, но и с низу, матернул её про себя. Он с неудовольствием осмотрел и по объёму, и по вертикали, и по горизонтали Ивана Яковлевича, который, степенно входя в кабинет, с небольшим перерывом левой рукой крутил кнопочку, правой рукой делал движения, похожие на поглаживание, повторяя при этом: у зверье непослушное, вам бы только жрать и жрать, вам дай волю -  вы и человека покрошите, одни  косточки  оставите.

- Фифа, -  закричал администратор, не вникая в слова Яковлевича. - Ты кого ко мне запустила? Я же занят. – А занят он был тем, что пил корвалол, чтобы  забить запах удушливого перегара. - А Вам туда. – Он показал Ивану Яковлевичу на дверь

   Яковлевич даже не шелохнулся.

- Да что же это такое? Неподчинение высшей, верховной  власти. Фифа, - сильнее заорал администратор. – Вытащи этого мужика, Фифа.

- Да не кричите Вы так, любезный, - бросил Иван Яковлевич, осматриваясь и усаживаясь в кожаное кресло. -  Фифа не в чувстве. Она гыкнулась от Ричарда и Матильды.

- Кто такие? – встрепенулся администратор. – И что значит: гыкнулась?

   Яковлевич слегка повернул кнопочку. Рыкнуло, да так гулко, что администратор  мигом нырнул под стол.

- Вот и гыкнулось, – хлестнул Иван Яковлевич. – А Ричард и Матильда - львы. Правда, порода у них невидимая, но зато слышимая. – Он ввернул  кнопочку сильнее. Грянуло, словно гром ворвался.

   Администратор считал себя человеком умным и правильно считал, недаром же он занимал пост главы, попадал  в различные ершистые передряги и выходил сухим, но в такую передрягу  попал впервые.

   «Невидимые львы, - лихорадочно, сбиваясь мыслями, бормотал он, отсиживаясь под столом на корточках.  Мистика. Головоломка. Даже самый смелый и высокоумный  человек сойдёт с ума от неё. Львов не видно, а рык? Не с воздуха же он, а с львиной глотки, а  если имеется глотка, то есть и всё поддерживающее её. От клыкастой пасти до бубенчика на хвосте».

- Я вызову полицию, - закричал администратор и хотел выскочить из – под стола, и он выскочил бы, но его притопил очередной рык. – Я полиции скажу, что Вы угрожаете мне Ричардом и Матильдой.

- А где они, - бросил Иван Яковлевич. – Я спрашиваю, где Ричард и Матильда? Их нет. Они невидимые. Вы их видите? Нет. Думаете, что у полиции другие глаза?  Нет. Такие же. Они увидят, но что, а  вон тот сейф в углу.

- Это государственный сейф, - взвизгнул администратор. – Неприкосновенный.

- Ну, конечно, государственный, кто же будет спорить, а деньги в нём чьи? Тоже государственные?

- Нет. Похоронные и пенсионные, - отбил администратор. - Мне посельчане несут их для сбережения.

-  А Вы на эти сбережения особняк отгрохали, - запарил Яковлевич администратора.

   Словесная оплеуха не остановила администратора. Он  хотел и дальше  оспаривать занозистую для него проблему, дескать, невидимых львов не бывает, но очередной раздирающий душу рык убедил его, что  на этом столе могут и поминки о нём справить.

   Чир поделаешь. Приходилось менять тактику.

- Я к Вашим услугам, дорогой товарищ, - задробил администратор, вылезая из – под стола на четвереньках и обливаясь холодным потом и ещё кое – чем, которое «весело» журча, обмывало его ноги. – Я  вижу, что передо мной очень добрый и достойный самого чуткого внимания человек, - затараторил он, набирая обороты. - Как глава посёлка гарантирую, что всё сделаю для вас, что Вы скажите.

   Другой человек  от таких  слов развесил бы уши и пожал бы руку администратору и не мыл бы  её до конца жизни, но только не Иван Яковлевич, чутко улавливающий тайные мысли администратора, пересыпанные отборным матом.

-  А что Вам нужно?

   Иван Яковлевич и сам толком до конца не знал, что ему нужно, но он был же изобретателем с нестандартным мышлением, а поэтому и зарулил, выскребая всё, что посыпалось из мозгов на язык.

- Лично мне, - с нажимом сказал Яковлевич, -  ничего не нужно.

- А зачем Вы тогда ко мне пришли, - подсёк администратор.

- Я  скромный и бескорыстный  энтузиаст, и стараюсь  ради одного многоуважаемого человека. Мне думается, - шепотом ввернул Иван Яковлевич, притягивая ухо администратора к  губам, -  что он инопланетянин, но маскируется под земного, поселкового мужика. 

- Так идите в полицию.

- Я бы пошёл, да Ричард и Матильда не переносят полицейский дух. Злобятся.

- А кто он? Этот, который маскируется? – шепотом спросил администратор.

-- Кузьмич, сосед мой, - твёрдо отвесил  Яковлевич. – Сильно мировой человек.

   Иван Яковлевич  спохватился: Кузьмича – то зачем приплёл, но дело сделано. Только вперёд.

   И понесло Ивана Яковлевича, понесло и завихрило Яковлевича и завихрило.  Даже не понесло и не завихрило, а взорвало. В голове так заклубилось и таким ходом пошло, что он не поскупился и расписал Кузьмича, как  гиганта, имеющего мощное и масштабное мышление: выше государственного уровня, -   Иван Яковлевич  выставил указательный палец вверх, - который давно и усиленно работает над созданием изобретательской народной власти, - не переставая, наворачивал  Яковлевич, заплетая такую речь, что у администратора кругом голова пошла, -  потому что нынешние и верхние, и нижние   верхи, - Иван  Яковлевич налёг со всей своей словесной силой, - забубённые,  заколупались в себе, просели до самого дна, - рубил он, -  стали склочными и мутными, зыбкими. Того и глядишь проваляться, а вытаскивать некому, и чтобы навести твёрдый  порядок администратор, как  понимающий всю глубину сложности всемирной ситуации, - Яковлевич выдержал длинную паузу, чтобы накалить нервы главы, -  не должен оставаться в стороне, а лично заняться ...

- А чем заняться, - перебив и  заикаясь, спросил администратор, обделавшись окончательно и тоскливая думая, что без этого в такой ситуации по – другому никак нельзя. Простительно.

- А вот чем, -  стол затрещал от удара Яковлевича. - Вы должны первым подать многочисленному обществу и малочисленной  власти  пример и передать власть  достойному и незаурядному Кузьмичу – инопланетянину. Подвиг. – Иван Яковлевич, нарастив статус Кузьмича, попытался остановиться, но набравшее силу инерции вдохновение неудержимо выкатывало всё новые и новые слова. - Это звёздный человек  с объёмным  вдохновением и научным напором, - загребал  Яковлевич. – И если Вы это  сделаете, то попадёте в первую строчку общественного  внимания «Имена великих». А если не подадите  пример, то глубоко  расстроите Ричарда и Изольду.

- Но позвольте, - воскликнул администратор.  - Вы назвали её Изольдой.

- А, - отмахнулся Иван Яковлевич- - Она принимает любое имя, если слышит его от моего голоса, а если от чужого. Кстати, как Вас зовут? – налетел он.

- Никак, - быстро отмахнул администратор. – Забыл.

- Позвать секретаршу, чтоб напомнила?

- Так она гыкнулась.

- Ну, да. Сильно гикнулась. Запамятовал. Так о чём я. Вспомнил.  Они звери, хотя и невидимые, и ласковые, но, - Яковлевич нанёс последний сокрушительный удар, -  жестокие, и без жертв не обойдётся, останутся одни косточки без их владельца.

   «О чём это я, - тормознул распалённый  Иван Яковлевич. – А. О чём бы то не было, а добить этого хорьковатого администратора – дело мужицкой чести». -

   Администратор находился не в лучшем положении. Страх прошивал его от пяток до макушки. Он поспешно кивал головой в знак согласия и   утверждал, что он и сам не раз  думал об этом, но время куда - то повернулось и искривилось, - загнул он, -  а сейчас выпрямилось, и он готов, не откладывая дело в долгий ящик, тотчас же бежать на вокзал, купить билет на поезд, - молотил он, держа в душе слова: и айда, с ветерком, подальше от невидимых львов, - и объехать всю страну,  чтобы….

- Вот и славно, - перебил  Иван Яковлевич, довольный силой своей речи. – Только не сейчас, а завтра и начнём. Кузьмич будет весьма доволен. А теперь я пройдусь с Ричардом и Матильдой по служебным помещениям, посмотрю на Ваших служащих. Подходят ли они для изобретательской власти и доложу Кузьмичу.

   Эффект был поразительным. Чиновники, услышав рык, выскакивали из кабинетов и налегали на ноги с такой силой, что уносились за пределы посёлка  

   Когда Иван Яковлевич вышел из здания, администратор  на цыпочках подобрался к двери, открыл, просунул голову в щель, осмотрелся.

- Фифочка, - прошептал он, - кто это был?

- Львиный царь, - шепотом ответила она, поднимаясь с пола. – Все звери его слушаются.

- Я же на волосок был от вдохновенной смерти, - вздохнул глава. – Нужно мотать с этого проклятого посёлка, а то косточки будут, а львы не видимые. Не увидишь, когда и зацапают.

   Иван Яковлевич встряхнулся и заморгал глазами: да что же это такое? Третий сон за день, а вообще не плохой, хорошо, если бы это случилось в действительности. А что. Можно и попробовать Нужно вот только посоветоваться с Кузьмичом. Потянет он на инопланетянина?

                                      Декабрь 2018 года

         ***   ***   ***

     

ПРОЩАЙ, РИЗА (Auf Wiedersehen, Riesa) 

 Николай Сергеевич (в то время Николай) работал в особом отделе танковой дивизии. Это было, когда СССР ещё не распался. По долгу службы ему часто приходилось бывать в городах и городишках Восточной Германии. Более всего ему запомнился городок Риза на Эльбе. 
   Согласно городской легенде, с которой он познакомился, будучи слушателе ВШ КГБ, своим возникновением городок обязан путешествовавшему великану (нем. Riese — «великан»). Оказавшись возле Эльбы, великан решил отдохнуть на берегу. Во время долгого пути в его сапоги набились песок и камешки. Великан стянул сапог и перевернул его. Так появился большой холм, на котором были построены первые дома Ризы. 
   Николаю нравились узкие улочки городка, выстланные крепкими булыжниками, чистые, словно вымытые мылом, цветистые балконы на домах, небольшие, уютные, прохладные в жару гасштеты, куда он заходил попить пиво. Часто вечерами он уходил к Эльбе и, глядя на неё, вспоминал Волгу. Он не чувствовал себя одиноким, и тоска не ела его душу. Это была непонятная грусть. Заходил он и в костёл, поражавший его внешней массивностью и большим пространством внутри, витражными окнами к знакомому кантору Штимелю, и слушал, как тот играл на органе токкату ре минор Баха. 
   В костёле он и познакомился с Гертрудой. Она была учительницей литературы. Самым запоминающимся в её внешности для Николая оказались не, сколько лицо и фигура, сколько пальцы Гертруды: длинные, тонкие, подвижные, как у пианистки, но слегка почерневшие.
- Это от клубники, - сказала она, – клубника моя страсть, в свободное время я копаюсь в земле на огороде.
- А почему ты так любишь выращивать клубнику, - поинтересовался он.
- Она по форме напоминает мне сердце, - ответила Гертруда.
   Приезжая к ней, он помогал ей собирать клубнику в небольшие короба, сделанные из коры берёзы. Делал он это неумело и часто давил ягоды, красный сок которых сливался с землей на его пальцах. Гертруда хохотала, видя его растерянное лицо, а когда смех затихал, она смотрела куда – то вдаль и говорила: красный сок, как кровь, сколько же её впитала земля и сколько ещё впитает.

 

   После сбора Гертруда приглашала его в дом, доставала банки с клубничным вареньем, и они пили чай. Она рассказывала ему о дневных новостях в школе, но чаще всего о том, как нужно сажать клубнику, ухаживать за ней, собирать. В отличие от других знакомых Николая немцев Гертруда никогда не упоминала о войне с СССР, хотя он знал, что её отец погиб под Курском, а мать во время бомбёжки Дрездена. 
   Он готовил её к вербовке, но душа противилась видеть Гертруду в качестве советского агента, и он убеждал шефа: полковника Андрея Ивановича отказаться от неё, говоря: ну, какой ценный агент может быть из учительницы литературы. Шефу было наплевать на ценность. Он гнался за числом, и, если бы у него были возможности завербовать всех восточных немцев, он сделал бы это.
   Николай лгал Гертруде, потому что при знакомстве он представился ей переводчиком и опасался, что, когда она узнает его истинную профессию (контрразведчик), то скажет: втёрся в доверие, а он не втирался, а попался на чувствах.
   Когда вечерело, они шли в гасштет Гюнтера: добродушного толстяка с детскими глазами, которому Гертруда часто приносила клубничное варенье. Толстяк, переломив огромный, пивной живот, кланялся, целовал её руку и раскатывался громоподобным смехом. Они садились за столик, Гюнтер приносил пиво. Гертруда, сделав мелкий глоток, закуривала.
- Тебе нельзя курить, - благодушно орал толстяк.
- Ах, отстань, - отвечала Гертруда. – Тебе нравится моё варенье?
- Спрашиваешь, - рокотал Гюнтер. – Я размешиваю варенье в пиве и пью.
— Это что-то новенькое, - бросала она. – Клубничное пиво.
   Николай слышал её глухой, надрывной кашель, видел, как дрожала сигарета в руке, как от боли расширялись её серые глаза. Она чем-то болела, но допытываться он считал неудобным: не лезь в душу. Он спросил Гюнтера, но толстяк сделал вид, что не расслышал и стал яростно протирать пивные кружки.
- Гера, - сказал он после этого. - Гюнтер и его посетители знают, что я русский и, наверное, ругают тебя за чужака, а меня ненавидят?
- Нет, - ответила она, -  Ты же приходишь со мной.. 
   Отъезд в СССР оказался для Николая неожиданным. Он не успел даже предупредить Гертруду и вечером попить с ней чай с клубничным вареньем, потом посидеть в гасштете Гюнтера, побродить по улочкам Ризы, сходить к Эльбе. Словом, всё то, что ему нравилось, и что он любил.

   Его увезли из Дрездена в Потсдам, чтобы вместе с некоторыми его товарищами отправить в Афганистан. Единственное, что Николай успел сделать, уезжая, это сказать: прощай, Риза. 
   Он верил, что война уляжется в короткой срок, о чём и говорили, надеялся вернуться в городок после её окончания и объясниться с Гертрудой, но то, что он сказал Ризе, это через год сказали над ним. 

                                     Декабрь 2018 года