Один из руководителей "белого движения" - о терроре, разврате и грабежах "Белой Гвардии".

Евгении Исаакович Достовалов — генерал-лейтенант "Белой Гвардии", начальник штаба 1-го армейского (Добровольческого) корпуса. Автор очерков о белом движении, в которых приводит интереснейшие факты о "похождениях" белогвардейцев в Крыму в годы Гражданской, и не только о "белом" терроре, но и о человеческих качествах некоторых отцов-основателей и командиров "Белой Гвардии". Ниже - один из его документальных очерков-воспоминаний, датированный 1924 годом, и опубликованный по подлиннику, хранящемуся в РЦХИДНИ (Ф. 71. Оп. 135. Д. 193. Л. 1—159). Текст весьма обширен, но изобилует подробностями и оценками, написан заслуживающим уважения литературным языком, а посему - каким-либо образом сокращать его я не решился.

О БЕЛЫХ И БЕЛОМ ТЕРРОРЕ

Четыре года прошло с тех пор, когда на печальный закат русской контрреволюции была брошена тень крымской авантюры.

Порыв революционной бури разбросал по Европе защитников старой России, но главная масса осела и осталась доживать свой век на Балканах. В самом глухом закоулке Европы собрались бывшие властители России — тупые, косные, жадные и мстительные — такие, какими они были всегда.

Политический хаос в Европе, общая неудовлетворенность, резко обнаружившаяся непримиримость интересов, страх победителей перед завтрашним днем, заставляющий терять голову и идти на авантюры, создают обстановку, из которой Врангель и его друзья еще могли некоторое время извлекать пользу.

Но времена меняются. Не в отрицательных, а в положительных ценностях нуждается усталое человечество. На смену героям безвременья, авантюристам, дегенератам и садистам идут сильные и здоровые люди, уверенно и смело на обломках старого строящие новую жизнь.

Тем, кто не может осмыслить этого и понять свои заблуждения, все трудней и трудней будет жить. И оттого, что они чувствуют свое бессилие, свое ничтожество и ненужность, все злобнее и мстительнее становятся последние, вымирающие остатки старой России. Как раньше из Галлиполи, так теперь из Сербии бегут бывшие русские офицеры, спасаясь из врангелевского плена. Недавно два офицера, отчаявшись получить визу, улетели из врангелевской армии на сербском аэроплане.

Террор белых над русскими людьми, длящийся уже четыре года, является естественным средством духовного облика руководителей белого тыла, заменившего собой рассыпавшуюся армию Врангеля. И чтобы было понятно то, что происходит сейчас на Балканах в среде бесправной, запуганной беженской массы, полезно будет еще раз вернуться к страницам деникинской и врангелевской эпопеи. В них можно найти объяснение разнузданности, насилию, клевете, мести и глупости умирающего за границей белого тыла и понять то непонятное, что до сих пор творится в Сербии.

Четыре года прошло с тех пор, когда русские корабли, эвакуировавшие армию Врангеля, прибыли в Константинополь. Четыре долгих года тяжелых страданий, физических и духовных, в течение которых сомнение, зародившееся еще на полях Кубани, крепнувшее с каждым днем в Крыму, превратилось в непоколебимую уверенность. Сомнение в важности и необходимости того, что мы делали для России.

На военном совете в поезде Деникина в Новороссийске, перед эвакуацией армии, я был один из тех, кто стоял за продолжение борьбы с большевиками в Крыму.

Когда мы покидали Новороссийск, нам казалось, что белая мечта не погибла, что тяжелые ошибки недавнего прошлого поправимы, что на последнем клочке нашей земли, где численное превосходство противника парализуется естественной силой позиции на узких крымских перешейках, мы создадим новую русскую армию, свободную от прежних недостатков, и русскую государственность, основанную на праве и справедливости.

На долю Врангеля, этого беспринципного авантюриста и честолюбца, выпала задача ценою тысячей жизней доказать еще раз бесплодность наших попыток воскресить в России умерший старый строй и окончательно на полях Северной Таврии и в болотах Перекопа похоронить нашу белую мечту.

И когда заодно с поляками, спасая их, презиравших нас, мы воевали с русским народом, превращая в развалины его достояние, когда, покровительствуемые французами, мы пропускали на фронт и в штабы для работы германских офицеров генерального штаба, обманывая и тех и других, и когда страшной работой контрразведок мы заливали кровью несчастного населения города и села Крыма и лицемерно кричали об ужасах красного чека, жгучая боль и отчаяние охватывали сердце, но еще не было силы уйти...

Бессмысленную и недалекую нетерпимость Деникина заменили в Крыму нечистоплотные и невероятные комбинации Врангеля.

Для нас стали сразу приемлемы и желанны поляки, отнимавшие у нас исконно русские земли; Махно и десятки других атаманов разбойничьих шаек, которых мы снабжали деньгами и которые грабили и разоряли население, называя себя нашими союзниками; Петлюра и самостийные украинцы, с которыми мы вели переговоры и с которыми также нужно было расплачиваться Россией; наконец, французы и одновременно немцы.

В Крыму только через мой штаб 1-й армии по приказанию Врангеля были пропущены для работы на фронте и в тылу три офицера немецкого генерального штаба. Все они имели предписание от ставки и уверяли, что мы скоро получим помощь от Германии, которая будет действеннее французской. Один немецкий офицер генерального штаба, пропущенный по приказанию Врангеля, служил в марковской батарее, затем, ввиду того что это стало известно французам, был для вида арестован, но в Севастополе снова выпущен и явился в батарею проститься. Прибывший недавно в Берлин офицер марковской батареи К. спрашивал меня, не могу ли я ему помочь разыскать его бывшего сослуживца по батарее, офицера германского генерального штаба барона Л.

Так под покровительством и при поддержке французов, в самый разгар их симпатий, закончившихся признанием, вырастала и крепла германская дружба.

Политика Деникина была неумной, но все же лично он был честным человеком. Врангель не имел и этого последнего ореола в глазах широкой армейской массы. В самый тяжкий для армии момент отхода к Новороссийску из глубоких эгоистических и честолюбивых побуждений Врангель нанес Добровольческой армии предательский удар в спину, много способствовавший ее окончательному разложению, когда она еще держалась у Ростова.

Желая дискредитировать Деникина, он пустил по рукам офицеров, стоявших на фронте, письмо с критикой его политики и стратегии. Дух армии он подорвал, разложению ее способствовал, но сам, заменивши Деникина, повторил все ошибки своего предшественника, внося уже полную беспринципность и авантюризм и в политику, и в стратегию.

После бесплодных, стоивших много крови и разочарований авантюристических операций на Дону и Кубани, основанных на полном непонимании и полной неосведомленности, Врангель завершил поражение Крымской армии на редкость бездарными операциями в Северной Таврии.

Не я один так расценивал стратегические таланты Врангеля. Уже через год после моего ухода из армии высланный из Болгарии генерал Кутепов, проездом через Салоники, зашел ко мне. Прощаясь, он сказал: «Я знаю, что Вы собираетесь писать книгу об обороне Крыма. Я прошу Вас отметить тот факт, что я настойчиво просил генерала Врангеля отвести своевременно армию на перешейки и не допустить ее уничтожения в боях с неравным противником на невыгодных и растянутых позициях Северной Таврии. Но генерал Врангель этого не сделал».

С удовольствием исполняю эту просьбу, тем более, что глубоко уверен, что карьера Александра Павловича Кутепова уже никогда не заблестит ни под знаменами Врангеля, ни под белыми знаменами вообще.

О политике деникинских кругов писалось много. Ее узость и близорукость, повлекшие за собой постепенную изоляцию Добровольческой армии, на пути к Москве растерявшей все симпатии и казачества и народа вновь занимаемых областей, уже нашли достойную оценку в печати.

Отличительным свойством политики Врангеля были цинизм и полная неразборчивость в средствах для достижения поставленной цели реставрации старой России. Эта политика скоро дала себя знать. Гробовым молчанием и ужасом встретило казачье население Тамани проезд Главнокомандующего по улицам города после десанта. Не поднялись и не присоединились Дон и Кубань. Поляки, оттяпав при помощи Врангеля то, что было им нужно от России, и прихватив еще добрую часть исконно русских земель, предали его в самый критический момент. Украинские самостийники от союза отказались. Атаманы различных шаек, действуя на территории Крыма, союз заключили, но разоряли население, дискредитируя власть, на которую опирались они, и, получив оружие и помощь деньгами, переходили на сторону красных.

Но, если Врангель не нашел друзей за пределами крымского фронта, может быть, он нашел их в Крыму? Что ответило ему население Крыма на его заботы устроить их счастье?

Увы! Из стремления создать «образцовую ферму» ровно ничего не вышло, да и выйти не могло. Своей политикой в отношении населения Крыма Врангель добился в конце концов совсем обратного. Народ возненавидел его и армию, и наше пребывание в Крыму послужило лучшей агитацией в пользу большевиков.

В основании постройки «образцовой фермы» лежало не желание сделать население маленького полуострова счастливым своим существованием, а стремление втереть очки иностранцам и партийным главарям, и потому, что она была показной и неискренней, она была бездушной и жестокой. Никто не верил серьезно обещаниям новой власти, поэтому крестьяне совершенно не интересовались гвоздем врангелевской программы — законом о земле. Разъясняя этот закон крестьянам, я удивлялся всегда их безучастию.

Во внутреннем управлении царил хаос. Вместо права и законности, о чем шумно кричали, властно царили грабеж и разбой. Население категорически отказывалось давать людей в армию, и насильно мобилизованные разбегались. Добровольцев в армию Крым уже не давал. Генерал Кутепов доносил, что «армия состоит из прибывших из Новороссийска офицеров, казаков и взятых в плен красноармейцев. Крым не дает ни добровольцев, ни мобилизованных». Хлеб укрывался, лошади и скот угонялись в степь, с телег и повозок снимались колеса и прятались, чтобы не нести тяжелой, разоряющей население подводной повинности.

Совершенно так же, как с движением вперед в тылу Деникина появился Махно и повстанцы, закишели «зелеными» Крымские горы и плавни рек.

«Благодарное» население не давало даже рабочих тылу, и туда приходилось отправлять взятых в плен красноармейцев для работы в портах, отказываясь от единственного, совершенно надежного пополнения, на которое серьезно рассчитывали наши совершенно потерявшие голову стратеги. Население и армия голодали. Есть люди, которые считали это естественным, сравнивая положение Крыма с осажденной крепостью. Это неверно. Мы долго владели Северной Таврией, где скопились громадные запасы зерна и муки. Голодали же исключительно из-за неумелого использования перевозочных средств, бездейстующих или подолгу занятых подготовкой к фантастическим десантным операциям.

Конечно, голодное население полуострова, обязанное отдавать последние, ничтожные запасы хлеба за бумажки, на которые ничего купить было нельзя, не могло быть довольно таким положением. Но в гораздо большей степени вызывала недовольство самая система реквизиций или, правильнее говоря, отсутствие в этом деле всякой системы и справедливости, причем главная тяжесть реквизиций падала на беднейшее и без того уже обобранное население. У одного брали по несколько раз, и брали все, у другого не брали ничего. Всякий протест считался проявлением большевизма, каравшимся здесь же смертной казнью по усмотрению любого реквизирующего или попросту грабящего добровольца. Власть не умела реализовать справедливо эти реквизиции и не могла справиться с своеволием тоже голодающих частей.

Вспоминаю историю назначения на ответственный пост начальника снабжения бездарнейшего из генералов — Вильчевского. Он был начальником штаба у Кутепова, но Кутепов был им недоволен. Чтобы смягчить его уход, надо было дать ему какую-нибудь компенсацию, и Кутепов предложил похлопотать за него перед Главнокомандующим, у которого Вильчевский пользовался симпатиями. Вильчевский заявил желание устроиться на должность начальника снабжения при ставке. Ходатайство было послано, и Вильчевский, пользовавшийся особыми симпатиями Врангеля, был назначен на этот в высшей степени важный пост, требовавший человека большого ума, дельного, опытного и решительного. И живое дело снабжения утонуло в море бумаги и мертвых бюрократических распоряжений.

Огромное недовольство вызывала тяжелая, как я уже указывал, подводная повинность, настолько неумело и плохо организованная, что по крайней мере две трети реквизированных подвод блуждали по Крыму совершенно без всякой надобности. Вместо того чтобы сразу реквизировать для армии необходимое количество повозок, конечно, соблюдая всю справедливость и равномерность обложения, и представить остальную часть повозок для хозяйственных работ и нужд населения, установлена была повозочная повинность деревень, командировавших на три недели свои подводы в армию. Повозки эти, попадая в войсковые части, уже больше оттуда не возвращались, так как полки, стремясь иметь побольше обозов, не отпускали их.

Вышедшие из деревень вторые партии повозок на смену первым долго блуждали по Крыму, пока находили свою часть, но чаще не доходили до места назначения и силой разбирались другими частями. А полки, не получившие смены своих повозок и ввиду естественной убыли (болезнь лошадей, порча повозок), требовали пополнения, и деревня отправляла третью партию повозок, когда не вернулась еще и первая, и население оставалось совершенно без лошадей, телег и работников, и в самый горячий период останавливались все полевые работы. Если в деревнях и оставалось несколько телег и лошадей, то крестьяне, удрученные участью первых трех партий, подрубали колеса у телег и угоняли лошадей в степь.

Часто, прослужив значительно дольше, чем следует, в части, не видя конца своей повинности и зная, что дома разоряется хозяйство, крестьяне по ночам убегали из обоза, их ловили и беглеца расстреливали как большевика. Для части это было очень выгодно, ибо с этих пор подвода и лошадь становились собственностью. Оценив это, впоследствии стали практиковать различные способы заставить хозяина дезертировать без лошади и повозки, например держать под обстрелом в бою, морить голодом и т. д.

Результатом такой распорядительности явилось полное разрушение хозяйства, непомерный рост обозов в частях, глубокое и справедливое озлобление сельского населения и рост зеленого движения.

Конечно, на бумаге и для иностранных военных агентов все представлялось иначе. Из моего штаба я послал два пространных рапорта в ставку, рисуя тяжелое положение населения, но эти рапорты потонули в общем море бумаг и угодливо ликующих криков.

Объявленная после долгих колебаний реквизиция лошадей была организована также плохо. Это решение было принято после того, как попытка купить лошадей ничего не дала. В это же время части, пришедшие из Новороссийска без обозов и лошадей и вынужденные маневрировать и сражаться, возить за собой кухни, пулеметы, патроны, пушки, не имея возможности покупать за назначенную цену лошадей, просто забирали их у населения и давали квитанции, за которые никто ничего не платил. В этот долгий период колебаний население было основательно ограблено, а когда была объявлена мобилизация, то цена на наши бумажные деньги настолько пала, что эта реквизиция представляла собой уже чистейший грабеж. И этот грабеж производился пристрастно — и у хозяина, имеющего 10 лошадей, и у хозяина, имеющего две лошади, фактически забиралось по одной.

Так же реквизировались и другие нужные армии предметы и продукты. Отнимали корм, резали молочный скот, вырубали на топливо сады и разбирали строения.

Проезжая однажды во второй раз по одной татарской деревне, я увидел большую площадь, где раньше стояли дома. Остались только трубы. Предполагая, что был пожар, я спросил начальника войсковой части, стоявшей там, отчего произошел пожар и не виновата ли небрежность войск. Бравый полковник ответил мне, что это были «большевистские» дома, то есть дома, среди хозяев которых были люди, подозреваемые в большевизме, и полковник — комендант местечка — приказал разобрать их на топливо.

«Большевики здесь еще есть, и дров хватит», — успокоил меня перед отъездом полковник. Такой же тяжелой и неприятной, и также по нашей нераспорядительности, была квартирная повинность. Но и это было еще не все и не главное.

Если на огромных пространствах тыла генерала Деникина борьба с повстанцами была затруднительна, то на крошечной территории Крыма это казалось более достижимо. Тем не менее с ними ничего сделать не могли.

Врангель назначал и сменял генералов, с фронта отрывались крупные войсковые части, а зеленое движение разрасталось и было неуловимо.

Это происходило не только потому, что население было терроризировано зелеными и боялось открыть карательным отрядам места их убежищ. Нет, оно сочувствовало им и в борьбе их не было на нашей стороне.

Недовольная и ограбленная войсками и начальством всякого рода, терроризированная и расстреливаемая контрразведкой часть населения уходила в Днепровские плавни и в болота Сиваша, и можно с уверенностью сказать, что, перешагнув за Днепр, наша армия имела бы за спиной ту же картину, что и с армией Деникина, и наши сообщения с Крымом, подвергаясь постоянным угрозам, потребовали бы много войск для охраны.

Таково было отношение спасаемого от большевиков населения «образцовой фермы», единодушно в конце концов возненавидевшего спасителей. Политика Врангеля в отношении населения шла все время ощупью. Никакого плана государственного строительства не было. Были старые люди, еще более старые в смысле духа и реформаторства, чем при Деникине, которые, будучи извлечены из архива, стали припоминать то, что считали лучшим для народа в свое время. Не понимаемые этим народом и сами неспособные понять его, они докатились до террора и залили маленький клочок русской земли, еще находящийся в их власти, кровью его несчастного населения.

Войска проходили вперед, волна грабежей подавалась к северу, и разоренные деревни, как растоптанные сапогом муравейники, начинали заколачивать дыры и залечивать раны, нанесенные крестьянскому хозяйству. Ненадолго и непрочно.

Вскоре другое, еще более страшное зло заставляло жителей деревень и городов бросать дома, семьи и хозяйство и убегать в горы и плавни, увеличивая кадры зеленых.

Этим злом, отравившим населению жизнь, злом, как злокачественная язва разъедавшим силу и дух Добровольческой армии и особенно широко развернувшимся в Крыму, злом все увеличивающимся, требующим для оправдания своего существования все новых крови и жертв, злом, находившимся под особым покровительством Врангеля, бороться с которым не решались даже люди, занимавшие большие и ответственные посты, была повсюду раскинувшая свои сети, безответственная и всесильная контрразведка, вдохновляемая бывшим шефом жандармов Климовичем, поставленным Врангелем во главе ее. На нее опиралось и ее указаниям следовало, отделяя друзей от врагов, правительство «образцовой фермы».

Армия шла на север, а в разоренных деревнях садилась и прочно свивала себе гнезда контрразведка. Раскинувшаяся на всем пространстве Крыма и Северной Таврии, она творила свое страшное дело, превращая население в бесправных рабов, ибо малейшее недовольство ее деятельностью, малейший протест приводил человека к мучительным истязаниям и петле. Невозможно описать злодеяния, совершенные за три года ее агентами там, где проходили победоносные белые войска. Так же как и бездарные военные распоряжения, она подготовила падение создавшей ее власти.

Состав контрразведывательных отделений был самый пестрый. В одном он был однороден: на 90% это были патентованные мерзавцы, садисты, люди легкой наживы с темным прошлым. Помню одну телеграмму Деникина Май-Маевскому. В ней Деникин требовал предания суду «этих мерзавцев контрразведчиков Шкуро». Май-Маевский прочитал эту телеграмму Кутепову, и оба нашли ее выражения резкими. Телеграмму переделали, и она была передана Шкуро в смягченном виде. То, что сказал Деникин о контрразведчиках Шкуро, можно смело сказать почти про всех контрразведчиков армии.

Ввиду отвращения и гадливости, которые внушала деятельность этих бандитов всем порядочным людям, учреждение это часто меняло свое название, но этот фиговый листочек ни от кого не скрывал его грязной сущности.

Пышно расцветшей деятельности контрразведки в Крыму способствовало то обстоятельство, что многие из начальников Добровольческой армии за три года Гражданской войны потеряли всякое уважение к человеческой жизни и людским страданиям. Зверство, насилие и грабеж вошли в обиход жизни и никого не трогали. Слезы и мольбы расстреливаемых вызывали смех. В некоторых частях все рядовые офицеры по очереди назначались для приведения в исполнение приговора над большевиками.

Повесить, расстрелять, вывести в расход — все это считалось обычным, будничным делом. Это не осуждалось, это считалось признаком воли, твердости характера, преданности идее. Не расстреливавшие, или не вешавшие, или мало вешавшие считались тряпками, слабыми людьми, не способными к управлению частью в этой обстановке.

Проснулись дремавшие инстинкты и многим отуманили сознание навсегда. Полная безнаказанность позволяла проявлять этот инстинкт в чудовищной форме.

Много писалось уже о гнусностях и зверствах контрразведки, и то, что скажу я, будет не ново. Есть люди, которые, обманывая себя и других, оправдывают это ужасное учреждение заботами о счастье «горячо любимой» родины, но я не могу не сказать и не повторить здесь еще раз того, что считаю сказать своим долгом, именно потому, что имею право быть услышанным как бывший начальник штаба цвета войск Добровольческой армии, и потому, что в борьбе с этим злом слово мое даже для врагов должно быть авторитетным. И я не могу молчать об этом, даже если бы врангелевская контрразведка наметила своей жертвой меня.

Полная обесцененность жизни, всегдашняя и легкая возможность найти жертву, полная безнаказанность за пытки, издевательства и убийства давали в этой кошмарной обстановке широкую возможность для всевозможных садистов без боязни наслаждаться острыми ощущениями. Стоило раз, два убить, и страсть к убийству росла.

Особенно много было загублено молодых девушек и женщин. Это было так легко сделать.

Нравится женщина — ее ничто не стоит обвинить в симпатиях к большевизму, в особенности если она одинока, если у нее нет сильных и влиятельных защитников. Подослать к ней агента — и достаточно одного неосторожного слова, чтобы схватить ее и посадить в особую камеру, всегда имевшуюся при контрразведках, и тогда она вся во власти зверя. Ежедневными угрозами смерти, угрозами смерти родных, обещаниями свободы ее, обезумевшую и трепещущую, сбиваемую ловкими вопросами, легко заставить сказать все то, что требуется, наговорить на себя то, чего не было, а затем, запротоколировав ее показания, насладившись, повесить или, если есть уверенность в том, что она будет молчать, опозоренную, искалеченную и уже надоевшую, великодушно выпустить на свободу.

Впрочем, контрразведчики могли это делать спокойно потому, что той, которая посмела бы поднять шум, было бы еще хуже. Спокойно, потому что все были запуганы, все боялись, потому что женщин вешали публично на городских площадях, даже в одежде сестер милосердия.

Когда я просматривал списки лиц, значившихся за контрразведками, мне казалось, что всю революцию сделали женщины, главным образом девушки и подростки, и главная масса большевиков состоит из них. Сколько погибло и навсегда душевно искалечено их в застенках контрразведок, страшно сказать.

Все презирали контрразведку и все боялись ее.

Даже Кутепов в минуты искренности высказывал свое презрение к ним. Но он был ушиблен желанием, во что бы то ни стало поддержать славу железного генерала и потому подписывал все смертные приговоры, которые ему представлялись, считая, что здесь надо вешать всех, а там Бог разберет, кто большевик и кто правый.

Ясно, конечно, что при всем этом повсюду, и в России, и за границей, кричали о зверствах красной чека и считали это одним из главных козырей своей пропаганды. Население смотрело, сравнивало и делало выводы. Выводы эти, подкрепленные нашими безумными грабежами, были таковы, что наши отступавшие войска нередко обстреливались жителями покидаемых нами деревень. Работа контрразведок не казалась армии столь ужасной. К ней привыкли. А повседневные ужасы Гражданской войны закалили нервы. В распоряжении каждого начальника были свое войсковое отделение контрразведки, которое распространяло свои действия и на население ближайшего тыла, и конвой, служащий для охраны начальника, но главным образом употреблявшийся для выведения в расход неугодных и большевиков.

Контрразведка особенно пышно расцвела в Крыму, ибо новый Главнокомандующий нуждался в укреплении своей власти, и, избрав своими ближайшими советниками Кривошеина, епископа Евлогия и специалиста сыска жандарма Климовича, он, в противоположность Деникину, начавшему в конце концов борьбу со злодениями контрразведчиков, ей особенно покровительствовал.

В программу контрразведки при Врангеле входила борьба не только с тайными большевиками, но и с тайными и явными деникинцами. Особенная слежка шла за дроздовской дивизией, где симпатии к Деникину были сильнее, чем в других частях армии.

В рапортах начальника контрразведки 1-го корпуса и армии часто указывались лица, «преданные Деникину». В Галлиполи контрразведкой даже бы раскрыт (вероятно, в действительности не существовавший) деникинский заговор в дроздовской дивизии. Указывалось на портрет Деникина, висевший в столовой дроздовцев: во главе заговора якобы были полковник Колышев и прочие. В Крыму к борьбе с деникинцами Врангель привлек даже священников. Какие только проходимцы не пользовались религией и попами для своих личных целей. Отбрасывая почти весь период деникинской контрразведки, столь же ужасной, я укажу лишь на некоторые факты и следствия ее деятельности в Крыму.

Прибыв в Крым и расположившись со штабом в Симферополе, Кутепов решил сразу произвести соответствующее впечатление и затмить Слащева. Последний был уже достаточно знаком Крыму. Надо было найти большевистскую организацию, а если нет, то придумать ее и виновных (возможно больше) повесить. Для усиления впечатления надо было публично демонстрировать крымскому населению прибытие железного генерала.

Так началась карьера нового начальника кутеповской контрразведки подпоручика Муравьева. Бывший, по его словам, товарищем прокурора уже пожилой человек и карьерист, он сразу понял, чего хотел Кутепов, и работа началась.

Муравьев прославился тем, что по требованию начальства мог кого угодно и в чем угодно обвинить и предоставить какие угодно доказательства. Впрочем, времена и люди были такие, что сделать это было нетрудно. Впоследствии в Галлиполи Муравьев, уже произведенный Врангелем за отличную контрразведывательную работу в поручики, сам раскрыл мне секрет своих успехов. «Лучшее средство для получения необходимых данных, Ваше Превосходительство, — это порка. Я, сознаюсь, грешен и упорствующих в признании своей вины — порю. Держу и порю, пока не сознается и не скажет, что нужно, и не выдаст сообщников».

Легко себе представить, каково это было вечно фигурировавшее в кутеповском полевом суде «искреннее сознание» подсудимых. Они ошибались. Ни одного из них «искреннее сознание» не спасло от расстрела.

Нужно заметить, что для поставки большевиков существовали специалисты, поставлявшие в нужный момент большевиков, когда они иссякали и не находились.

В Салоникском русском беженском лагере проживал некий бывший полицейский чиновник Тилинин. Он также специализировался в Крыму по части сыска и поставлял большевиков в наши полевые суды и в контрразведки в Крыму. Он попал в Салониках в мою партию топографических рабочих и сразу же начал доносить на своих товарищей всякие гадости. Этот полуинтеллигентный тип, вспоминая однажды первые шаги своей карьеры, рассказывал, что у него долго не было «фарту» и он не находил преступников, но нужда заставила, и он нашел способ. Он завел себе собаку, которую приучил бросаться на человека и лаять, когда он делал рукой один малозаметный, но знакомый собаке жест.

«После этого мои дела пошли в гору, а в Крыму я даже сделал карьеру. Когда донесут о каком-либо происшествии в участке, я приезжаю и спрашиваю старосту: ну, кто тут у вас есть такой, от которого надо отделаться? Подозрительные и нежелательные были всегда. Я приходил на место происшествия, куда вели и мою собаку-сыщика, а затем вместе с понятым шел и арестовывал «подозрительных». Когда собака подходила к наиболее подозрительным или нежелательным, я делал ей знак, она лаяла, и все видели, что преступник найден, часто даже удавалось уговорить обвиняемого сознаться для облегчения участи, потому что указаниям собаки все верили безусловно. Если свидетелей не было, то после собаки находились и свидетели. Таким образом, найти в деревне большевика ничего не стоило в любой момент. Начальство меня очень ценило».

Через месяц после начала работы Муравьева на улицах Симферополя закачались на столбах первые повешенные. Среди них было несколько несовершеннолетних мальчиков-евреев и одна женщина в костюме сестры милосердия.

Напрасно обращались к Кутепову различные делегации от города и земства с просьбой о помиловании несовершеннолетних, Кутепов был неумолим и искренне возмущался просьбой членов Городской Думы не производить публичной казни в городе, так как это зрелище тяжело отражается на психике детей и подрастающей молодежи. Конечно, просьбу эту Кутепов отклонил, и вскоре за первой партией последовали вторая, третья и так далее.

Чтобы судить о приемах действий агентов контрразведки, укажу следующие факты. Однажды, будучи уже начальником штаба 1-й армии, я услышал из окна своего кабинета (штаб помещался в Мелитополе) крики и плач. Взглянув в окно, я увидел молодую женщину, хорошо одетую, которую тащили какие-то два субъекта. Она плакала и просила отвести ее в штаб армии. Увидев ее, я узнал в ней жену одного гвардейского офицера, бывшего на фронте со своей частью, старого добровольца. Когда по моему приказанию всех их привели в штаб, выяснилось, что дама эта была на вокзале и имела несчастье понравиться двум дежурившим там агентам контрразведки. Один из них пытался ухаживать за ней, но она его резко оборвала, тогда они стали ее преследовать. Проходя мимо штаба, дама остановилась, чтобы завязать распустившийся шнурок на ботинке. Этого было достаточно, чтобы схватить ее и потащить в контрразведывательное отделение, откуда она бы уже не вышла.

На мой вопрос, какие основания были у агентов для ареста дамы, они ответили, что завязывание шнурка на ботинке есть обычный условный знак большевистских шпионов, а значит, и эта дама кому-то подавала знак.

Дело разъяснили. Установили ее личность и служебное положение мужа, и несчастную женщину отпустили. Сколько, думал я, женщин ежедневно на улицах крымских городов поправляют развязавшийся ботинок и сколько случаев, чтобы обвинить в шпионаже и большевизме тех из них, которые понравятся агенту.

Мне известны несколько случаев сумасшествия в застенках крымской контрразведки. Вспоминаю одну такую жертву: мать, сидевшая вместе с дочерью, не могла перенести ужасных издевательств, которым подвергалась там дочь, и когда последнюю повесили, то мать была выпущена на свободу уже сумасшедшей. Потом еще долго она ходила в мой штаб и по секрету рассказывала всем, что ведь дочь-то была невинна. Вид ее производил жуткое впечатление. Но то, что известно мне, не составляет и тысячной доли тех ужасов, которые творили в Крыму над беззащитным населением хорошо оплачиваемые и откармливаемые палачи врангелевской контрразведки.

Агенты контрразведки никого не боялись и действовали нагло. Помню, в штаб армии приехал генерал, начальник кавказской туземной бригады. Он рассказывал, что начальник контрразведки, находившейся в месте расположения его штаба, стал ухаживать за девушкой, сельской учительницей, и когда ему не удалось от нее ничего добиться, обвинил ее в большевизме и арестовал. Генерал приказал ее освободить и отправить к родным в Севастополь. Через некоторое время, однако, от этого агента пришло донесение, в котором он уже обвинял самого генерала в симпатиях к большевизму.

В Симферополе во время нашего пребывания повесилась некая Зверева, молодая красивая женщина. Расследование этого самоубийства выяснило, что она была арестована контрразведкой и систематически подвергалась пыткам. Угрозами смерти ее заставили наговорить на мужа то, чего он никогда не делал, после чего мужа судили и повесили. Несчастная не выдержала угрызений совести и покончила с собой.

Спустя год после эвакуации один офицер, служивший в Феодосии, рассказывал мне, что дочь его домохозяина, гимназистка Лисовская, жившая с родителями и братом в Феодосии, по какому-то глупому подозрению была схвачена контрразведкой. Главная причина была та, что она понравилась агенту. В течение двух недель ежедневно начальник контрразведки совершал над несчастной девушкой насилие, а затем она была передана агентам. Через месяц ее, зараженную венерической болезнью, выпустили на свободу. Она тоже стала ненормальной, а брат ее после этой истории исчез. Он ушел к зеленым.

Преступление контрразведки, как всегда, осталось безнаказанным.

Бороться с контрразведкой, покровительствуемой правительством и Врангелем, никому не было под силу. Впрочем, бороться было можно, но для этого нужны были большие деньги.

Однако чаще всего деньги тоже служили обстоятельством причастности к большевизму или спекуляции. Обыкновенно тех, у кого находили большие суммы денег, обвиняли в спекуляции, а лица, у которых были драгоценные вещи или бриллианты, не оправдывались никогда. Стоило агенту контрразведки увидеть бриллиантовый перстень на руке подозреваемого — и судьба его была бесповоротно решена. Такие живыми никогда не уходили. Многие контрразведчики составляли себе таким образом большие состояния и теперь хорошо живут за границей.

Так был собран богатейший золотой фонд, переданный Врангелю в Константинополе. После того как ящик с драгоценностями взял на хранение в свою каюту генерал Шатилов, большая часть их пропала. Но дело было замято Врангелем. Когда, наконец, за вопиющие преступления, несмотря на упорную защиту его Слащевым, предали суду за вымогательство и расстреляли начальника слащевской контрразведки, у него в чемодане нашли около двадцати золотых портсигаров и много других драгоценностей, отобранных им у расстрелянных и повешенных жертв.

Помощник начальника ялтинского контрразведывательного отделения капитан Калюжный в Салониках рассказывал мне в присутствии еще двух офицеров, как однажды контрразведка в Ялте арестовала одного видного большевика. От этого арестованного ждали важных разъяснений, и Калюжный приказал его усиленно сторожить.

Но утром его разбудил офицер, бывший в карауле, и сказал, что при обыске у арестованного нашли 500 000 рублей и потому они его на рассвете вывели в расход. Офицер этот принес деньги, приходившиеся на долю Калюжного. Пришлось донести, что при попытке к бегству преступник убит. Такие донесения были обычны. Расследований почти никогда не производилось.

Это — воспоминания русских. Такие же воспоминания остались и у иностранцев, посещавших белую Россию.

В январе 1921 года я ехал из Константинополя в Афины на греческом пароходе «Поликос». Я был в штатском костюме. Пароходный буфетчик, грек, говоривший по-русски, узнав, что я русский, но не зная, кто я, рассказывал мне печальную историю своей попытки завязать торговые сношения с белыми.

«Когда деникинские войска были в Харькове, — говорил он мне, — мне пришла в голову несчастная мысль привезти в Россию товары для населения. Я знал, что русские нуждаются во всем, и привез из Греции большую партию товаров, вложив в это дело все свое состояние. Я получил разрешение в штабе генерала Деникина провезти товары в Харьков. Но когда я приехал туда, меня арестовала контрразведка генерала Кутепова, заявив, что я большевистский шпион. Мои оправдания и жалобы не имели успеха. Генерал Кутепов на мое указание, что я иностранный подданный и привез товары не только с целью самому заработать, но и дать населению то, что ему недостает, сказал, что, значит, я кроме того еще и спекулянт, и обещал меня повесить.

Генерал Деникин, до которого дошли мои жалобы, приказал меня освободить. Однако я не получил ни товаров, ни денег конфискованных.

Жалобы мои остались без последствий, и меня только еще раз обещали повесить. Теперь вот работаю буфетчиком на пароходе, а до этой поездки был богат. Мой пример подействовал на многих греков и отбил охоту ехать в Россию, где могут ограбить и повесить ни за что».

Такие случаи были обычным явлением. То же наглое издевательство и грабеж продолжались и в Крыму. Грабеж этот шел под флагом борьбы со спекуляцией. Спекулянты действительно кишели кругом как черви, но крупных спекулянтов не трогали. Они платили определенную дань, или имели удостоверения, участвуя в продовольственных поставках, или состояли в администрации. Над торговцами и купцами поэтому всегда висел дамоклов меч контрразведки.

Часто, выводя в расход, просто сводили старые счеты. «Однажды мне донесли, — рассказывал капитан Калюжный, — что в Ялту приехал некий Нератов. Он был, по моим сведениям, большевик, но кроме того я знал, что он ругал меня, моего брата и нашу семью. Я немедленно арестовал его. К несчастью, был получен приказ о препровождении его в тюрьму для предания суду.

Это могло затянуться надолго и неизвестно чем кончиться. Ночью, отправляя его в тюрьму, я назначил надежных людей и пошел сам с ними. Нератов, должно быть чувствуя что-то, все время жался ко мне. Но когда мы зашли в глухой переулок, я отпустил его на один шаг вперед и в упор выстрелил ему в затылок. Донес, конечно, о попытке к бегству».

Калюжный с удовольствием вспоминал этот случай, рассказывая все детали, как предчувствовал свою смерть Нератов, как он хрипел, умирая, как его били уже мертвого он сам и чины его конвоя.

Тот же Калюжный в присутствии еще двух русских инженеров Осипова и Голушкина рассказывал мне, что в Ялте была группа интеллигентных светских молодых людей — палачей-добровольцев. Они убивали каждую ночь «из любви к искусству». Обыкновенно днем кто-нибудь из них заходил в отделение и спрашивал, будет ли ночью работа. Почти всегда среди арестованных были люди, которых спокойно и без последствий можно было вывести в расход. Если работа была, в полночь к определенному месту берега подходила шлюпка, в которую молодые люди принимали одного или нескольких арестованных с их узелками и чемоданами. Им объясняли, что их везут на пароход для отправки в Севастополь. Затем лодка отчаливала, выходя на глубину и стараясь не попадать в луч прожектора английского миноносца.

Затем один из тех, кто сидел ближе к арестованному, бил его железным болтом по голове, а иногда и просто тяжелым камнем. Слышалось только хрипение или легкий стон добиваемых людей на дне лодки. Тотчас привязывали убитому камни на шею и на ноги и вместе с вещами спускали в море. Иногда до утра отмывали кровяные пятна на лодке, но часто, несмотря на все старания, это не удавалось.

Так изо дня в день приличные, воспитанные и хорошо одетые люди из ялтинского общества проделывали по ночам свою страшную работу. Не они ли, эти молодые люди, творят теперь террористические акты в Европе над неугодными им эмигрантами все по той же указке и под тем же высоким покровительством?

О том же, но не с такими подробностями, рассказывал мне бывший начальник гарнизона Ялты генерал-лейтенант Зыков во время своего приезда в Галлиполи. Генерал Зыков утверждал, что некоторых из этих палачей он видел в Константинополе. Они собирались продолжать свою работу за границей, а пока работали в константинопольской союзной контрразведке.

Так работала контрразведка в центрах и на глазах у всех. А то, что пришлось мне видеть и слышать по местечкам и деревням Крыма, далеко превосходит описанное. Население воистину начало задыхаться. Жуткий, животный ужас постепенно охватывал беззащитных жителей крымских деревень. И с каждым днем невыносимей становилась жизнь в «образцовой ферме».

На некоторых начальников контрразведывательных отделений был возложен сбор контрибуций во вновь завоеванных городах. Так действовал Шкуро в Воронеже, так составляли свои средства другие. Можно себе представить, как взималась эта контрибуция. Знаменитый рейд Мамонтова явился сплошным широко организованным и безнаказанно откровенным грабежом.

Для характеристики личного состава контрразведки приведу еще один случай: однажды в Салониках (я жил в русском беженском лагере) прибежал в наш барак в одном белье офицер, поручик Гришин, и заявил, что его избил в бараке «В» солдат Диденко. Коменданта и полицмейстера не было. Дело пошел разбирать я. Оказалось, что оба они, и солдат и офицер, служили в Крыму в контрразведке генерала Слащева, и при одном из грабежей Гришин, пользуясь положением начальника, обделил Диденко и даже наказал его. Последний затаил злобу и затем, когда оба сделались беженцами и положение их сравнялось, часто, выпив водки, вспоминал несправедливость Гришина и бил его. Офицеры этого барака советовали мне не волноваться по поводу случившегося. Это такой грязный субъект, говорили мне они про поручика Гришина, что его стоит бить и Диденко бил его за дело. Действительно, на следующий день Гришин помирился с Диденко и отказался от каких-либо претензий. Оба они были сначала опорой контрразведки Слащева, а после его ухода продолжали то же дело у Витковского.

Нужно отдать справедливость, что хотя контрразведчиков и боялись все, но все их и единодушно презирали. Почти все офицеры относились к ним брезгливо. Это была действительно самая гнусная и темная профессия, которую я когда-либо видел, и она усиленно культивировалась Врангелем и его приспешниками.

Единодушная ненависть, которую возбуждало к себе правительство, опиравшееся на контрразведку, темный ужас, который вносили кровавые действия в среду обезличенного и бесправного населения, не могли не отражаться на успехах и силе армии Врангеля.

В Гражданскую войну, которая велась преимущественно за счет «благодарного населения», — в особенности.

Ни одна власть, конечно, не может обойтись без мер самосохранения, но в Крыму контрразведка из орудия охранения власти от тайного натиска врагов ее превратилась в орудие сведения личных счетов, мести, грабежей и угнетения, и она была возведена Врангелем в культ. И это несмотря на то, что он неоднократно получал предостережения о гнусной работе контрразведки. Результатом этой работы было то, что население Крыма провожало в Симферополе и других городах наши уходящие войска выстрелами и проклятиями.

П. Струве, конечно, отлично знал, как наша армия страдала от враждебного отношения к ней населения, как это подтачивало и ослабляло ее силу, и тем не менее он сознательно лгал, утверждая, что Белая армия погибла от недостатка «хорошего конного строя». Слова его были подхвачены эмиграцией и успокоили контрразведчиков, Гессена и Милюкова.

Кровавая работа контрразведки находила полный отклик в действиях войсковых начальников. Я приведу здесь некоторые характеризующие эпоху и людей факты; многие мнили, что спасают Россию, они и теперь еще продолжают претендовать на эту роль, и за границей, ощущая привычную потребность крови, продолжают свою гнусную работу, стараясь террором приковать эмигрантов к своей идеологии.

Путь таких генералов, как Врангель, Кутепов, Покровский, Шкуро, Постовский, Слащев, Дроздовский, Туркул, Манштейн, и множества других был усеян повешенными и расстрелянными без всякого основания и суда. За ними следовало множество других, чинами поменьше, но не менее кровожадных.

Один полковник генерального штаба рассказывал мне, что еще во время так называемого 2-го Кубанского похода командир конного полка той дивизии, где он был начальником штаба, показывал ему в своей записной книжке цифру 172. Цифра указывала число собственноручно им расстрелянных большевиков к этому моменту. Он надеялся, что скоро дойдет до 200. А сколько было расстреляно не собственноручно, а по приказанию? А сколько каждый из его подчиненных расстрелял невинных людей без приказания? Я пробовал как-то заняться приблизительным подсчетом расстрелянных и повешенных одними белыми армиями Юга и бросил — можно сойти с ума.

Однажды генерал Витковский в Харькове докладывал Кутепову, что он сделал замечание генералу Туркулу, который после хорошего обеда вместе с приближенными офицерами уж слишком поусердствовал над только что взятой партией пленных. Так и сказал — «поусердствовал». Усердием называлась излишняя трата патронов для стрельбы в цель по пленным красноармейцам.

Генерал Егоров (бывший после меня начальником штаба 1-го корпуса) рассказывал мне в Салониках, что ему известен факт, когда генерал Туркул приказал повесить одного пойманного комиссара за ногу к потолку. Комиссар висел так очень долго, потом его убили. Подвешивание как вид наказания вообще было у нас очень распространено.

Полковник Падчин рассказывал мне, что однажды, когда он был у генерала Туркула, последнему доложили, что пойман комиссар. Туркул приказал его ввести. Мягким голосом, очень любезно Туркул пригласил комиссара сесть, предложил ему чаю с вареньем и велел позвать свою собаку. «Я почувствовал, — говорил Падчин, — что сейчас произойдет что-то скверное, и вышел. Действительно, через некоторое время из комнаты послышались отчаянные вопли, а затем вывели всего окровавленного комиссара и расстреляли. Оказывается, Туркул затравил его своей собакой, которая была приучена бросаться на людей при слове «комиссар». Собака эта впоследствии была убита случайным осколком бомбы с красного аэроплана.

Офицеры-дроздовцы говорили мне, что еще более жесток генерал Манштейн.

Ветеринарный врач Бердичевский рассказывал, что он был свидетелем, как однажды в Крыму около колонии Гейдельберг среди взятых в плен красноармейцев оказался мальчик, бывший кадет симбирского кадетского корпуса. Когда мальчик заявил, что он кадет, генерал Манштейн лично зарубил его и еще долго рубил шашкой мертвого до неузнаваемости.

Бывший офицер штаба генерала Дроздовского рассказывал, что однажды в бою под Кореновской к наблюдательному пункту, где находился генерал Дроздовский, привели взятых в плен 200 большевиков и спрашивали, куда их отправить. Были ли это большевики или мобилизованные, как они заявляли, вчера большевиками крестьяне, проверено не было, но генерал Дроздовский, не отрываясь от бинокля, коротко бросил: «В расход!» — и тогда их принял под свое покровительство начальник конвоя генерала Дроздовского.

Тут же у подножья холма началась расправа над пленными. Начальник конвоя приказал им выстроиться в одну шеренгу и скомандовал: «Ложись!» Затем долго ровнял их, чтобы головы всех расстреливаемых были на одной линии, и по очереди выстрелом в затылок из винтовки убивал лежащего.

На соседа еще живого брызгали кровь и мозги, но начальник конвоя штыком заставлял его подползать к убитому, выравнивал его голову, убивал и переходил к следующему. Забава эта продолжалась два часа. Расстрелянные лежали ровно, как на последнем параде. Этот господин мог сразу вписать в свою книжку цифру 200.

Впрочем, сам Дроздовский в недавно изданном его дневнике пишет (цитирую по дневнику): «Сердце, молчи и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: око за око. А я скажу: два ока за око, все зубы за зуб» (стр. 53). «Внутри все заныло от желания мести и злобы. Уже рисовались в воображении пожары этих деревень, поголовные расстрелы и столбы на месте кары с надписью, за что. Потом немного улеглось: постараемся, конечно, разобраться, но расправа должна быть беспощадной: два ока за око» (стр. 64). Эта расправа вылилась в следующее: «После казни пожгли дома виновных, перепороли всех мужчин моложе 45 лет, причем их пороли старики (что потом было с этими стариками, когда ушел Дроздовский?), затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд. Истреблено было 24 человека» (стр. 68). «А в общем страшная вещь Гражданская война: какое озверение вносит в нравы, какою смертельной злобой и местью пропитывает сердца: жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим добровольцам» (стр. 71). «При занятии противоположного берега прикончили одного заспавшегося красногвардейца. В городе добили 15 вооруженных, замешкавшихся или проспавших, да по мелочам в Любимовке — немцы еще пощадят, а от нас нет пощады» (стр. 87). «К вечеру были передопрошены все пленные и ликвидированы. Всего этот день стоил бандитам 130 жизней» (стр. 93). «Уничтожение их продолжалось, в плен не брали, раненых не оставалось. Было зарублено до 80 человек» (стр. 99). «Два ока за око... австрийский комендант просил комиссаров, еще не казненных, передать ему. Дружески поговорили и... все, кого нужно было казнить, были уже на том свете...» (стр. 118). «Попа-красногвардейца выдрали. Только ради священства не расстреляли» (стр. 130).

Но это было только начало деятельности генерала Дроздовского и его помощников на походе в Добровольческую армию. Это была, так сказать, проба пера, когда «сердце приучалось к молчанию» и «закалялась воля».

Потом на Кубани и до Орла, а в особенности в Крыму, работы его преемников были чище, глубже как по изобретательности, так и по числу жертв. «Два ока за око, все зубы за зуб». Этот призыв вошел в плоть и кровь, сделался мечтой всех считающих себя обиженными, группирующихся теперь в Сербии около Врангеля.

Невозможно представить себе тех ужасов, того моря крови, которым снова была бы залита Россия, если бы этим отуманенным местью людям удалось хотя бы на короткое время снова стать у власти в России. Только враг своего народа мог бы желать этого.

Бесчисленное количество расстрелянных и повешенных падает на генералов Постовского и Шкуро. Оба они, будучи пьяницами и грабителями по натуре, наводили ужас на население завоеванных местностей. Однако по общему признанию в армии наибольшей кровожадностью и жестокостью отличался убитый в Болгарии генерал Покровский.

Кутепов... Трудно говорить о своем начальнике, с которым провел вместе два года, но справедливость требует сказать, что и он не отличался в отношении жестокости от других. В нем было два человека.

Один носил в себе все необходимое для военного вождя — ясный ум, быстроту и правильность решений, умение быстро схватывать и оценивать обстановку, храбрость, полное спокойствие в тяжелых обстоятельствах, безусловную честность и бескорыстность. В общем малообразованный, он много читал и всегда горячо интересовался военными науками. Я всегда с удовольствием исполнял его боевые и организационные распоряжения, которым могли бы позавидовать многие из наших офицеров генерального штаба.

За восемь лет пребывания на должностях начальника различных штабов я много видел начальников и должен признаться, что в смысле разумности, твердости, спокойствия и ясности указаний это был один из лучших моих начальников. Я ехал принимать штаб 1-го корпуса, напутствуемый совершенно определенными отрицательными указаниями ставки Деникина о личности генерала Кутепова, моего нового начальника. И скоро убедился, что все, что говорилось о нем, ложь. Он всегда живо интересовался всем, что было нового в военной науке, и, не будучи в академии, сам прошел весь курс военных наук академии, посещая лекции вольнослушателем. Он никогда не стеснялся брать на себя ответственность за отдаваемые распоряжения — качество, которое не очень часто встречается среди начальников.

Но в нем был и другой человек, второй Кутепов, странно уживавшийся с первым, — самовлюбленный, карьерист, склонный к интригам, жертвующий всем ради своего благополучия, жаждущий власти и рекламы, могущий предать каждого в любую минуту, когда ему будет полезно для карьеры, как предал он генерала Деникина, генерала Сидорина и других, жестокий и равнодушный к страданиям и убийствам, совершенно не ценящий человеческую жизнь. Он чрезвычайно жестоко карал подчиненных за самые даже маленькие упущения по службе, когда он не боялся никаких последствий, и смотрел сквозь пальцы на часто тяжелые преступления старых добровольцев, боясь потерять свою популярность у этой вольницы. Впрочем, как будет видно дальше, последнее зло было следствием нездоровой организации армии вообще, и, будучи не в силах изменить эту организацию, Кутепов не боролся со злом.

Как цельная фигура контрреволюции он, несомненно, крупнее Врангеля. Но он никогда не мог бы быть вождем, даже контрреволюционным.

Иногда он был смешон. Любил говорить речи. На гимнастическом празднике технического полка в Галлиполи он начал речь: «В здоровом теле — здоровый дух, как говорит старая русская поговорка». И не понимал, почему засмеялись офицеры.

Путь его, так же как других генералов Добровольческой армии, проходил по тенистой аллее повешенных. Жутко вспомнить, какие ничтожные причины иногда вызывали его приказание «расстрелять», и оно сейчас же приводилось в исполнение.

Когда после долгой голодовки транспорт наш из Константинополя прибыл в Галлиполи, продавцы хлеба окружили корабль. Наших денег не брали, а местных у солдат не было, завязался товарообмен. На беду на палубу вышел Кутепов. Он подошел к ближайшему солдату, менявшему рубашку на хлеб, и приказал конвою взять его и расстрелять. Тот, простой крестьянин, как и все другие, не понимал, в чем дело. Когда несчастного свезли на берег и на глазах у всех расстреляли, негодование долго не могло улечься.

Вспоминаю в Крыму его обходы проходящих мимо корпуса партий пленных. Медленно обходил он выстроенные ряды красноармейцев и вглядывался в их лица, выражение глаз, одежду. Иногда он задавал вопросы. Малейший неудачный ответ, особый штрих в костюме определял судьбу пленного. «В сторону», — коротко говорил Кутепов, и тотчас же конвой отводил обреченного в сторону, а вечером всех обреченных расстреливали. Эти люди погибали буквально за покрой костюма, фасон фуражки («вся власть советам»), выражение лица, в которых Кутепову казались признаки комиссарства или большевизма. Просьбы о помиловании приводили его в ярость. Много таких фильтров проходили пленные по пути, и неудивительно, что эти люди попадали наконец в запасные батальоны нашими врагами.

Плоть от плоти Добровольческой армии, «старейший доброволец», он в подчиненных ценил выше всего твердость воли и характер, другими словами — жестокость и беспощадность. Это он считал выражением преданности идее. Он ненавидел людей с мягким характером, поэтому при нем так вольготно жилось всем профессиональным убийцам.

Проездом через Салоники Кутепов вспомнил в Союзе георгиевских кавалеров свои действия в Крыму. Я присутствовал при этом разговоре. «Вот, — говорил Кутепов, — меня обвиняют в том, что я расстрелял массу людей в Галлиполи, а я ведь всего-то расстрелял девять человек. И из-за этих пустяков подняли такой шум».

В одном был прав Кутепов. Девять человек было каплей в море расстрелянных им.

Отличительной чертой Кутепова были карьеризм и способность все принести в жертву ради карьеры. Отсюда склонность к двуличию и предательству.

Помню, на меня произвел особое впечатление случай с атаманом Володиным. Один из крымских союзников Врангеля, он был разбойник чистейшей воды, но он имел соответствующий мандат на партизанские действия от Врангеля, и ему оставили право иметь свой отряд.

Конечно, от этого друга Врангеля хуже всего пришлось населению, и решено было в конце концов его ликвидировать. Володина заманили в засаду и обезоружили со всем отрядом, привезли в Мелитополь и тут решили повесить.

Для виду был устроен полевой суд. Когда суд уже состоялся и приговор Кутеповым был подписан, Володин, не знавший еще об утверждении приговора, хотел увидеться с Кутеповым. Кутепов принял его очень ласково, внимательно выслушал, обещал все сделать, конечно, освободить и ... вечером повесил.

Когда Володина вели на казнь, он все повторял: «Это же недоразумение, пошлите спросить Кутепова, он же обещал мне, что смертной казни не будет». Такой же характер носили его действия во время удаления Деникина и во время процесса генералов Сидорина и Келчевского.

Пропуская массу других таких же потерявших человеческий облик начальников, выдвинутых на верхи Добровольческой армии, не могу не указать на безусловно ненормального человека, дегенерата и садиста генерала Шпаковского, явившегося к нам с рекомендацией Лукомского и занимавшего высокий пост начальника тыла Добровольческого корпуса. Он был вершителем судеб населения обширного тыла Добровольческого корпуса.

Шпаковский приехал в штаб корпуса в Белгороде и должен был возглавлять административную власть там, где еще не сконструировалась власть губернаторская. Бледный, с массой бриллиантов на пальцах, с расширенными зрачками больных глаз, он производил неприятное впечатление.

Первый разговор его с Кутеповым произошел при мне. Шпаковский начал прямо: «Чтобы был порядок, надо вешать. Вы, Ваше Превосходительство, как смотрите на это? Вешать или не вешать?» Кутепов, который всегда был на стороне вешающего, а не вешаемого, ответил: «Конечно, вешать». И после короткого разговора бесправное население было передано в полную власть зверя. Шпаковский привез свою контрразведку, которая деятельно принялась за работу.

В этот период все были словно помешанные. Огромные и сложные функции тыла, дающего жизнь и силу армии, требовали от тыловых администраторов исключительных способностей. Считалось, что всеми этими качествами обладает тот, кто вешает.

Шпаковский буквально не мог спокойно заснуть, если в течение дня он никого не повесит. Скоро среди населения начались вопли, это заставило его еще более усилить террор.

Приговоренных к смертной казни Шпаковский водил лично на место казни, и зимой их водили в одном белье и босиком. Однажды посланный в управление начальника тыла за справкой мой адъютант прибежал взволнованный и доложил мне, что приказания исполнить не мог, так как, придя в управление, он застал такую картину — передаю дальше словами его рапорта: «Еще при входе я услышал какие-то стоны и крики, несшиеся из комнаты адъютантов Шпаковского. Войдя в нее, я увидел компанию офицеров, совершенно пьяных, в числе которых были адъютанты и контрразведчики Шпаковского.

Они сидели за столом, уставленным бутылками. Перед ними стоял голый человек, один из смертников, предназначенных в ближайшую ночь к расстрелу. Все лицо, голова и грудь его были в крови, и кровь стекала по телу. Руки были связаны на спине. Пьяные офицеры царапали тело смертника вилками и столовыми ножами, тушили зажженные папиросы о его тело и забавлялись его криками. Зрелище было так отвратительно, что я не мог исполнить Вашего приказания и ушел. Но справку получить все равно нельзя, так как они все пьяны».

Мой доклад Кутепову об этом результатов не имел, и Шпаковский остался на своем месте.

Офицеры телеграфной роты, командированные от штаба корпуса обслуживать связь в городе, где действовал Шпаковский, рассказывали мне о невероятных зверствах, чинимых этим генералом в городе Изюме и других местечках, где он был.

Когда начался наш отход от города Орла и дальше, Шпаковский обычно задерживался после ухода штаба корпуса в месте стоянки еще на несколько часов или на день и, оставшись один, предавался дикой страсти, избивая остающееся беззащитное население. Недаром обозы наших частей и отдельные отставшие группы людей из отходивших полков подвергались жителями поголовному истреблению. Ненависть к нам населения в районе Славянска, Изюма и на всем пути до Ростова была такая же, как в Крыму.

Офицер телеграфной роты поручик Мальцев, командированный для исправления связи в пункт, где находился генерал Шпаковский, увидел, что на контрольном телеграфном столбе на вокзале висело три трупа. Поручик Мальцев обратился к генералу Шпаковскому за разрешением снять тела, так как они мешали работе по исправлению проводов. Генерал Шпаковский приказал ему исправить провода, не снимая повешенных, при этом Шпаковский лично наблюдал за смущением и отвращением офицера (юрист, окончивший университет), производившего необходимую работу между тремя качающимися и все время задевающими его мертвецами.

Когда мы, отходя от Орла, остановились снова в Белгороде, произошел случай, который, кажется, подействовал и на генерала Кутепова. Во всяком случае, скрыть его было нельзя. Дело в том, что озверевшие и пьяные сотрудники Шпаковского, ведя ночью нескольких осужденных на казнь, не выдержали и изрубили их прямо на базаре. Утром жители нашли свежую кровь и части тела одного из казненных, забытые на базарной площади. Одну руку принесли в полицейское управление, и ночное происшествие раскрылось.

При эвакуации Харькова произошел инцидент: Шпаковский зашел на вокзал, где заметил одного выпившего молодого офицера-кавказца. Он арестовал его и потребовал, чтобы тот отдал ему оружие. Офицер был доброволец, плохо говоривший по-русски, горец. У него была отличная старинная дедовская шашка, которой он очень дорожил и, видимо, гордился. Отдать оружие было для него страшным оскорблением, и он, положив руку на эфес шашки, сказал, что отдаст оружие только командиру корпуса.

Горца повели к Кутепову. Шпаковский, приведя его в оперативный вагон, настаивал перед Кутеповым на предании офицера смертной казни, так как действия его подрывают дисциплину и что, положив руку на эфес, горец, так сказать, угрожал ему применить против него оружие.

Молодой офицер клялся, что у него никаких дурных намерений не было, что он хотел явиться только к самому командиру корпуса, которому одному он отдаст свое оружие, что он и его брат поступили добровольцами в армию еще при жизни Корнилова, что он четыре раза ранен. Но все было напрасно. Кутепов приказал его расстрелять.

Ко мне подошел наблюдавший эту сцену полковник генерального штаба Александрович и сказал: «Ваше Превосходительство, мы все просим Вас спасти этого офицера. Разве Вы не видите, что он не виноват, и если мы будем казнить за это офицеров, кто будет с нами воевать? А этот, — он указал на Шпаковского, — я все время наблюдал за ним, он наслаждался, видя, как волнуется и томится обреченный офицер».

Мне удалось уговорить Кутепова отменить свое приказание и предать офицера суду. Полевой суд, собравшийся на следующий день, свидетельскими показаниями установил полную невиновность офицера в покушении на Шпаковского и оправдал его. Офицера отпустили на свободу.

После суда Шпаковский зашел ко мне и укоризненно сказал: «Напрасно Вы настояли на полевом суде. Человек он молодой и горячий, теперь он будет мне мстить. Надо было его расстрелять». У нас произошел короткий и неприятный для Шпаковского разговор. Вскоре он получил другое назначение и ушел из корпуса. Я не знаю, где после этого проявлял он свою деятельность, но знаю, что на всем пути от Орла до Харькова своими действиями он способствовал укоренению той страшной ненависти к белым, которую мы, уходя, оставляли в населении.

Я уверен, что если бы белые армии Юга с теми руководителями, которые были тогда и которые бесчинствуют теперь на Балканах, занимаясь травлей иначе мыслящих эмигрантов, вновь появились в России, они вскоре вызвали бы против себя поголовное восстание населения. Пустить их в Россию может только враг России.

Таков был начальник тылового района войск Кутепова. Можно себе представить, что делалось в этом тылу, где орудовала еще стая таких же маленьких Шпаковских. Но когда он ушел, все чувствовали, что все симпатии Кутепова остались все же со Шпаковским.

Этот господин и теперь является оплотом Врангеля.

Недавно в «Новом Времени» была напечатана приветственная телеграмма Врангелю от Шпаковского, который оказался уже председателем Союза георгиевских кавалеров в одной из беженских колоний в Сербии.

Таких садистов, действовавших спокойно, под охраной закона, была масса, и большинство их, еще более разнузданных, эвакуировалось из Новороссийска в Крым. Но в Крыму вся работа их, разбросанная прежде на громадных пространствах тыла Деникина, сосредоточилась на населении маленького полуострова.

Под их защитой пышным цветом расцвела всемогущая крымская контрразведка. Этому способствовало еще и то обстоятельство, что два самых авторитетных и крупных старших войсковых начальника, с которыми считался и которых побаивался Врангель, генералы Слащев и Кутепов, соперничали между собой в проявлении твердости воли и характера. «От расстрелов идет дым, то Слащев спасает Крым», — песня эта не давала покоя Кутепову.

Оба они избрали публичную смертную казнь основой управления, оба презирали общественное мнение, видели во всем только крамолу, которую призваны искоренить.

Один был крайне неуравновешенный кокаинист, неврастеник, другой — полуобразованный, беспощадный и жестокий, ушибленный болезненным желанием во что бы то ни стало поддержать славу железного генерала. Оба — продукты Гражданской войны, оба на ней сделали карьеру, оба отуманены безнаказанностью и властью и оба одинаково ожесточенно боролись против малейшего проявления независимости того жалкого учреждения, которое именовалось судом Добровольческой армии. Независимого суда вообще в белых армиях не было: был суд кутеповский, слащевский, Шкуро и т. п.

Суд в белых армиях был насмешкой над правосудием.

Во главе судебного ведомства стоял генерал Ронжин, человек с таким гибким взглядом на закон, что он как нельзя более подходил к настроению и обстановке. Выше всего он считал волю начальника. Сам по себе безгласный, бесцветный и беспринципный, он отличался исполнительностью. Он мог инсценировать какой угодно процесс, вроде циничного процесса генералов Сидорина и Кельчевского. При Деникине он преследовал врангелевцев и казаков, при Врангеле — деникинцев и врагов Врангеля. Он слепо исполнял волю того, кто был в настоящий момент сильнее, и жевал свой кусок хлеба.

Этот человек часто любил говорить об образцовой постановке судебного дела в войсках белых армий и еще недавно читал лекцию на эту тему в Сербии.

Его особенно теплым отношением пользовался сформированный Кутеповым военно-полевой суд в Симферополе, более других повесивший и расстрелявший большевиков. Поэтому я остановлюсь на деятельности этого суда немного подробнее.

Ввиду того что Крым представлял собой «осажденную крепость», главная масса дел решалась в военно-полевых судах. Для искоренения крамолы и устрашения населения начальники и, в частности, Кутепов требовали от этих судов беспощадности.

В Симферополе — местопребывании штаба Кутепова — был сформирован отборный полевой суд. Во главе его был поставлен полковник Литвиненко, впоследствии за свою особо ревностную службу в должности председателя военного полевого суда произведенный Врангелем в генералы.

Прошлое его было таково: незадолго до революции, во время русско-германской войны он на занятии в резервном полку убил ударом кулака солдата-еврея, не исполнившего по слабости здоровья какого-то ружейного приема. Преданный за это суду, он бежал на фронт, где его выручил командир полка, ответивший на запрос, где поручик Литвиненко, донесением, что последний убит в одном из боев. Тем дело и кончилось. Дальше помогли революция и общая неразбериха.

Человек с такими понятиями о правосудии был для Кутепова находкой, и он назначил его председателем военно-полевого суда в Симферополе.

Членами суда назначались по выбору Кутепова офицеры наиболее твердого характера, но иногда Литвиненко ходатайствовал о замене, когда кандидат все же проявлял относительную мягкость. Уже после эвакуации из Крыма Литвиненко рассказывал мне, что приговоры по делу составлялись обычно до суда, а самый суд являлся простой формальностью. Вопрос о том, кого вешать, решался заранее.

В Салониках в присутствии еще одного генерала генерал Литвиненко рассказывал мне об одном таком процессе.

«Я поселился, — говорил он, — в Симферополе в доме, где жила моя теперешняя жена. Я сразу в нее влюбился, но целый месяц ухаживал безуспешно. Мешал мне один штатский, который также ухаживал за ней и который, видимо, ей нравился.

Однажды, сидя в театре, я увидел, что в соседнюю ложу вошла моя жена с этим господином. Это так взволновало меня, что чаша моего терпения переполнилась. Я едва досидел до конца акта, а затем, выйдя в фойе, позвал всегда дежуривших в театре агентов и приказал этого господина взять.

Разговор с ним был короткий. Он был обвинен в большевизме и через четыре дня повешен. Приговор суда, конечно, Кутепов утвердил. Устранив это препятствие, я скоро после этого женился. Жена, пораженная произошедшим, уже более не сопротивлялась».

Так совершалось правосудие в Крыму. Симферопольский военно-полевой суд, составленный из лиц, подобных Литвиненко, осудил на смертную казнь, повесил и расстрелял множество людей, иногда зеленую молодежь, почти детей, из которых, я глубоко уверен, три четверти были совершенно невинны. Никакие заявления, никакие просьбы и мольбы отдельных лиц и общественных организаций в расчет не принимались. Все смертные приговоры утверждались немедленно, а Врангель благодарил Кутепова за твердость. Смешно и грустно поэтому слышать и читать жалкий лепет бывшего главного прокурора врангелевской армии, сидящего теперь на пайке в Сербии, старика Ронжина об образцовом правосудии в Крыму. Примеров, подобных рассказанным мною, множество. Стоявшие наверху их отлично знают.

В Лозанне на процессе Конради генерал Добровольский, бывший губернатором в Новороссийске при Деникине, заявил, что последний, прибыв в Новороссийск, прежде всего подтвердил ему: «Мало вешаете, надо больше вешать».

Контрразведка, произвол начальников всех ступеней, военно-полевые суды, предание которым всецело зависело от усмотрения малых и больших диктаторов, убивали, конечно, в корне гражданские свободы, которые официально провозглашались в местностях, занятых белыми армиями. На фоне общего бесправия и произвола резко выявилась безумная деятельность Климовича, Кривошеина, епископа Вениамина и Евлогия, ближайших советников Врангеля.

Истеричный и страстный епископ Вениамин не довольствовался речами, он стал рассылать повсюду проповедников-священников, которые часто произносили возмутительные речи. Это были, так сказать, духовные контрразведчики. В своих речах они проповедовали крестовый поход против большевиков со всей свирепостью средневековых проповедников и именем Бога заранее освящали и прощали погромы и убийства.

В одном из полков Добровольческого корпуса, два таких священника, ругавшие в своих речах бывшего Главнокомандующего Деникина, были удалены офицерами после проповеди из полка. (Священники часто привлекались Врангелем к травле бывшего Главнокомандующего.)

Барон Врангель особенно и везде старался подчеркнуть свою преданность религии, но в частях это толковали по-своему. Я не знаю, был ли Врангель действительно так набожен, как он хотел казаться; и он везде старательно подчеркивал и искренно верил, что епископ Вениамин и его сотрудники помогут ему в борьбе с его противниками, но армия относилась к этому весьма скептически, и в рядах ее епископ Вениамин не пользовался никаким уважением. О нем отзывались с презрением и насмешкой.

Вспоминаю один очень показательный эпизод на смотру дроздовской дивизии, который Врангель устроил после того как эвакуированный из Новороссийска Добровольческий корпус отдохнул. Должен был приехать и Вениамин.

Была дождливая погода. Дроздовцы были выстроены в поле и ждали приезда Врангеля. Вдруг пошел дождь. В это время, пересекая поле, показалась баба. Она шла, завернувшись в простыню, и ее мокрая фигура производила комическое впечатление. Кто-то из дроздовцев громко крикнул: «Смотрите, Вениамин идет». И сейчас же из рядов послышались крики и смех: «Вениамин! Вениамин!» — и не стихали все время, пока баба проходила перед полком.

На фоне бесправия одних и безнаказанности других развились и достигли чудовищных размеров взяточничество и грабежи. Много говорить об этом не стоит. Сколько уже исписано страниц о грабежах и взяточничестве в белых армиях, от которых трепетало население. Укажу лишь несколько, которые совершали и которыми гордились крупные начальники.

Помню, после взятия Киева добровольцами командующий 1-й армии генерал Май-Маевский отправился из Харькова в Киев. Половина его поезда была нагружена спиртом, который его адъютанты по прибытии распродали в городе. Когда Май-Маевский вернулся в Харьков, Кутепов вместе со мной пошел с докладом к командующему. На столе у Май-Маевского лежал чудной работы массивный золотой портсигар с его огромной монограммой из крупных бриллиантов. Май-Маевский, увидев, что мы смотрим на редкую вещь, спокойно сказал: «Это в знак признательности за поездку в Киев мне поднесли вчера адъютанты».

Помню, в Курске Шкуро пригласил вечером в свой поезд старших начальников. Вечер был интимный с обильным возлиянием. Выпив, Шкуро велел адъютанту принести шкатулку и стал показывать присутствующим редкие и крупные бриллианты, переливая их из ладони в ладонь и объясняя, где и в каком городе во время Гражданской войны он заработал эти драгоценности. Бриллианты эти представляли громадное состояние.

Генерал Мамонтов, возвращаясь после своего знаменитого похода, послал в Новочеркасск жене телеграмму, которая стала известна в штабе: «Поздравляю, надеюсь, что в России теперь никто не будет носить таких бриллиантов, как ты».

Убитый в Болгарии генерал Покровский награбил громадное количество камней и золотых вещей и хранил их в номере гостиницы «Киста» в Севастополе, где он жил во времена Врангеля. Однажды к нему явился генерал Постовский, переночевал, и чемодан с бриллиантами исчез. Контрразведка рапортом начальнику штаба Донской армии генералу Кельчевскому донесла, что все следы указывают на то, что чемодан унес Постовский. Дело, однако, было прекращено по просьбе Покровского, который не мог вспомнить всех вещей, лежавших в чемодане, а главное, не мог и не хотел объяснить, откуда и как у него появились эти вещи.

В Константинополе части войск отдали Врангелю некоторую долю своих золотых и бриллиантовых запасов. Хранить их взял к себе в каюту начальник штаба Врангеля генерал Шатилов. Через некоторое время проверкой была обнаружена пропажа большей части вещей. Врангель просил союзную полицию поиски вещей прекратить и дело замял.

Войска беспощадно грабили население, это вызывалось, как я уже говорил, столько же общей распущенностью, сколько и необходимостью существовать, ибо ни интендантство, ни другие отделы снабжения ничего фактически армии не давали.

Грабежи населения особенно усилились в Крыму, так как снабжение армии было фактически налажено еще хуже, чем при Деникине, а помощь союзников отсутствовала и ресурсы края и населения были еще беднее, чем на территории войск генерала Деникина. Обыкновенно взять большой город значило обеспечить себя многим необходимым надолго и с избытком. Полки и дивизии, бравшие города, обогащались. Этим полкам завидовали.

Завидовали дроздовцам, поживившимся при взятии Харькова, и марковцам, взявшим Курск. При взятии Курска начальник марковской дивизии генерал Тимановский окружил город караулами и в течение целых суток не впускал в него никого из командированных от штаба корпуса, штаба армии и ставки. Все прибывшие из ставки и корпуса комиссии по учету военной добычи задерживались на ближайшей станции. Армия остро нуждалась во всем: в автомобилях, резине, сахаре, коже, сапогах, мануфактуре и т. д. Но генерал Тимановский заявил, что он никого в Курск не пустит, и город сутки оставался в его власти.

А в это время там происходило следующее. Капитан Ходатский, офицер офицерской роты III марковского полка, рассказывал мне следующее: «Когда мы вошли в Курск, нам повезло, мы нашли большие склады кожи. Командир офицерской роты немедленно выставил вокруг складов наши караулы. Затем, оставив целыми замки и печати, мы проделали отверстие в стене и всю ночь возили на подводах товар из складов в помещение роты, и к утру три четверти помещений было забито кожами. Затем перед рассветом отверстие в стене было заделано, и склады с целыми замками и печатями были переданы прибывшим из штаба армии комиссиям.

Четыре дня подряд в помещении роты шла торговля — продавали спекулянтам товар. Деньги делили на всех. После этого у офицеров появилась масса денег. Шла сильная игра и попойки, во время одной из них сильно избили за что-то ротного командира».

А в это время армия оставалась без сапог.

Поручик Тилинин рассказывал мне другой трагикомический случай. В этом же Курске было захвачено три вагона сахару. Но часть, захватившая сахар, не успела выгрузить его из вагонов до прибытия комиссии и, комиссия, опечатав вагоны, приставила часовых и сама поместилась рядом. Все были страшно огорчены, но выручил один смелый и находчивый офицер.

Между ним и начальником караула произошел короткий разговор:

— Дело плохо, надо устранить комиссию. Надежны ли ваши люди?

— Совершенно, они моей роты.

— Тогда необходимо, чтобы после первых же выстрелов, которые раздадутся ночью вблизи, они бежали. После этого я обстреляю вагон с комиссией. Если там кого-нибудь убьем, не беда.

— Понял, будет сделано.

С наступлением темноты затрещал пулемет, и стражи немедленно бежали. Затем, побросав чемоданы, бежали в полном составе члены комиссии, а к утру весь сахар исчез из вагонов, перейдя в собственность доблестной части. Председатель комиссии донес, что ночью большевики сделали на станцию набег.

Так разграбили Курск, так Шкуро разграбил Воронеж, так были разграблены другие города...

В Крыму все осталось по-старому, и после заверений и приказов Врангеля, заявлявших о полном перерождении армии, пришлось на всех дорогах расставлять заставы для перехватывания транспортов с товарами, которые войсковые части направляли в город для продажи. Чинами моего штаба было захвачено и отправлено в интендантство много таких транспортов с кожей и бумагой. И это при полном кожевенном и бумажном голоде в Крыму.

Тем не менее большая часть награбленного имущества благополучно доходила до мест назначения и распродавалась. Только транспорт награбленного с широких проезжих дорог свернул на проселок.

После двух с половиной лет Гражданской войны все более разлагавшиеся морально остатки южных белых армий очутились за границей.

Весь цвет их — 1-я армия Кутепова, марковцы, дроздовцы и корниловцы — собрался на Галлиполийском полуострове. Через пять месяцев пребывания в Галлиполи у Врангеля и Кутепова возник проект: устранив французские части, пробиваться с боем в Адрианополь и далее в славянские страны.

Но командный состав колебался. И пока французы не положили предел этой новой авантюре, начальники справедливо доказывали Кутепову, что из этого предприятия ничего не выйдет. И главной причиной этих колебаний была общая уверенность, что части корпуса до цели не дойдут и, выйдя из полуострова, разбредутся для грабежа турецких селений.

На диком, с редким населением, окруженном морем и проволокой полуострове, охраняемом со стороны материка двойной линией французских и греческих войск (не считая собственных юнкерских караулов), поддерживать порядок и дисциплину было легко. Стоило лишь припугнуть лишением пайка. Сохранит ли армия дисциплину по выходе из полуострова — за это никто ручаться не мог. А это были лучшие, наиболее стойкие и наиболее дисциплинированные части Добровольческой армии, и откровенное мнение о них начальников, высказанное в тот момент, когда приходилось отвечать за грабежи не перед Врангелем, а перед Европой, было лучшей аттестацией того дела и того государственного строя, защищать и восстанавливать которые вожди этой армии собирались при помощи этих войск.