Евгений Гонтмахер: России предстоит сделать цивилизационный выбор

Профессор Высшей школы экономики и член Экспертной группы «Европейский диалог» размышляет о месте тезиса «Россия — это Европа» в формировании российской национальной идеи

 

Иллюстрация: Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images

 

Экспертная группа «Европейский диалог» в партнерстве с Центром «Благосфера» и при поддержке Фонда имени Конрада Аденауэра (Германия) начинают цикл публичных бесед «С европейской точки зрения». «Сноб» является информационным спонсором этого цикла 

Не так давно в разговоре с одним из не последних в этой стране людей промелькнула интересная мысль. Вот развалился Советский Союз. Прибалтика тут же рванула в Европу, хотя это стоило ей многочисленных социальных жертв: резкое повышение тарифов, налогов, массовый выезд молодежи и многих более-менее активных людей на Запад. Но цель достигнута: Эстония, Латвия и Литва в Евросоюзе и НАТО.

Аналогичный маневр, только в другую сторону, сделали почти все постсоветские страны Центральной Азии. Тамошние общества тут же резко двинулись в сторону средневековых ханств и эмиратов, которые сохранялись на этой территории вплоть до конца Российской империи в 1917 году. 70 лет советской власти не только не вымарали этот феодальный опыт, но еще более его укрепили. Недаром же первые секретари ЦК среднеазиатских компартий, верные марксисты-ленинцы, тут же стали единоличными правителями. Вспомним фигуры Ниязова («Туркменбаши»), Каримова, Назарбаева («Елбасы»).

А что же случилось с цивилизационным выбором России?

В сознании населения, внезапно оказавшегося в конце 1991 года вне советского пространства, ничего не осталось от царских времен (слишком давно это было, да и советская машина повыбила остатки тогдашней элиты и даже их потомков), коммунистическая идея давно себя дискредитировала, несмотря на массированную пропаганду и тотальную цензуру. В Европе, как до 1939 года прибалты, мы никогда не были. В перестроечное время увидели разве что глянцевую, ошеломительную картинку западного быта, который моментально завоевал сердца людей, привыкших к дефицитам и карточкам.

Борис Николаевич, при всей внешней привлекательности лозунгов о демократии, в короткий период публичной политики 1990-1992 годов был олицетворением свершающейся социальной справедливости через раскулачивание партийной номенклатуры. Если бы не ее привилегии — спецпайки, элитное (по тогдашним меркам) жилье, ведомственное здравоохранение и т. д., — против которых выступил Ельцин, еще неизвестно, что было бы с судьбой СССР. В результате в 90-е годы мы вошли с очень простой «национальной идеей»: работать, как мы привыкли в Советском Союзе, и в то же время жить как на Западе. Игры в демократию остались уделом узкого круга политиков.

Да, 90-е были в России потрачены на то, чтобы страна включилась в европейское цивилизационное пространство. Но радикальная неукорененность в массовом сознании ценностей демократии, рыночной экономики и свободы личности, помноженная на экономические и социальные тяготы тех лет, привели к тому, что идея «Россия — это Европа» осталась руководством к действию только для очень ограниченного сегмента политической и интеллектуальной элиты. И даже речь Путина, произнесенная в немецком бундестаге в самом начале его первого президентства, в которой он вполне искренне заявил о европейском выборе России, уже не могла остановить процесс нарастающего отстранения большинства россиян от гипотетических (для них) европейских ценностей.

Нефтегазовое изобилие 2000-х могло бы стать поворотной точкой в этом процессе.

Но для этого нужно было решиться на еще один цикл реформ, что было чревато политическими последствиями для правящей группы. Зачем, если деньги в казну и так сыплются без счета? Можно и с колен встать, заявив на весь мир о настоящих и мнимых обидах наших европейских «партнеров», что и было сделано в Мюнхенской речи 2007 года.

Так можно было бы существовать и дальше, не пытаясь определить цивилизационную гавань, в которую надо вести Россию после смутного позднесоветского времени, если бы не начавшийся у нас системный экономический кризис, усиленный украинским кризисом, санкциями и падением цен на нефть и газ. Население, привыкшее в своей массе ориентироваться на европейские стандарты потребления и что-то здесь получившее в «благополучные» 2000-е, могло (и может) в той или иной форме выразить свое недовольство властью. Конечно, для того, чтобы этого не случилось, создана беспрецедентная пропагандистская машина, которая препарирует информацию так, чтобы люди думали, что черное — это белое. Естественно, важнейшим аргументом становится, что Европа — в кризисе. Ее разрывают на части мигранты, слабые правительства, размываются «традиционные ценности», на которых веками держится матушка-Россия.

Из всех рупоров, а зачастую и на самом высоком уровне в той или иной форме звучит мысль, что «Россия — это не Европа». Но пока нет ни одного более-менее цельного документа, который бы не только живописал европейские язвы, но давал бы, как любит говорить Владимир Путин, «позитивную повестку». А в какую все-таки гавань нас ведет президент? Или нас несет по воле ветра и волн непонятно куда?

Было бы любопытно услышать ответы на эти вопросы. От этого ведь зависит все, что мы будем делать и в ближайшие годы, и в отдаленной перспективе.

А что же Европа? Неужели был прав Освальд Шпенглер, ровно 100 лет назад написавший о ее закате? Действительно, после этого в Германии, Италии, Польше, Венгрии и ряде других стран к власти пришли диктаторы, а уж про Россию после революции 1917 года и говорить ничего не надо. Но, как показала дальнейшая история, европейские ценности, построенные на свободе личности, после 1945 года воспряли и постепенно стали ведущими в странах не только географической Европы, но и Северной Америки. На базе этих ценностей люди получили невиданное ранее массовое благосостояние, персональную безопасность и свободу самовыражения.

Да, сейчас Европа как цивилизация переживает не лучшие времена: миграционный кризис, рост правого популизма, разочарование в интеграционных процессах внутри Евросоюза и многое другое. Но значит ли это, что Европе пришел конец и на ее место выдвигается нечто, которое некоторые туманно называют «Постевропой»?

Значит ли это, что мы отказываемся от свободы личности в пользу государства как сакрального института с несменяемыми лицами? Но неужели непонятно, что если даже не брать в расчет чисто гуманистические вещи, один только технический прогресс (цифровизация, роботизация и пр.) решительно требует именно свободного человека? Времена «шарашек», к счастью, прошли, хотя, видимо, есть еще у нас люди, которые хотели бы повторить этот опыт.

Значит ли это, что можно обеспечить благосостояние людей, а не только узкой правящей элиты, выстраивая авторитарное или тоталитарное общество? Предыдущий исторический опыт и России, и многих других стран говорит, что это невозможно.

Блуждания в поисках некой евразийской цивилизации — это путь в исторический тупик, отсталость и рабство. Сейчас нужно другое: включаться в те дискуссии, которые идут на европейском пространстве об образе будущего, которое в муках рождается на наших глазах. Многое непонятно, но ясно одно — такая базовая ценность как свобода человека просто получит новое институциональное оформление. Чем быстрее Россия осознает важность этого исторического момента, тем больше у нас шансов на успех и благополучие.