Г Павловский о свободах и независимости СМИ

Я не знал о существовании средств массовой информациидо эпохи гласности и перестройки.

То, что существовало, я не считал средствами  массовой информации, хотя это была вполне законченная коммуникативная схема     со всем набором соответствующих атрибутов, включая тождество сообщающего с сообщением. Но это не были средства массовой информации.

И только в конце 80-х я обратил внимание на существование этого явления, когда начали
происходить политические флуктуации, вызывавшие иррациональные массовые  реакции.

Иррациональность эта каким-то образом находилась в странной связи   с той чушью, которую, с моей точки зрения, тогда несли по радио и печатали в прессе. Здесь была своего рода конгениальность, и мне казалось очевидным,
что умные люди не могут так во все это верить. А в особенности если они причисляют себя к оппозиции, потому что в наше время это предполагало повышенную  недоверчивость к интерпретациям. Здесь же, наоборот, была готовность заимствовать любые интерпретации. Эти СМИ вызывали у меня отвращение. К примеру, «Огонек». Телевидение я практически не смотрел.

Таков был обычай самиздатской среды — в принципе не смотреть телевизор. Мы даже не знали, что там
показывают. Поначалу СМИ существовали как пресса, потом на глазах начало  возникать телевидение. Поначалу до Первого съезда народных депутатов оно не  было сильным инструментом.

Еще один элемент этой же реальности, который обращал на себя внимание, — устойчивость группы персонажей, которые постоянно упоминались  в прессе и дальше через эту упоминаемость сцеплялись друг с другом именно
в тех сочетаниях, в которых они и упоминаются. Уже в конце 80-х я зафиксировал формирование группы несменяемых лидеров общественного процесса, не    связанных с теми партиями, которые их создают. Эта группа, ориентировавшаяся на Ельцина и демократов, существовала, мало меняясь, до выборов 96-го года, да и сейчас отчасти существует. Получается, что интерпретации создают какуюто фиктивную общность, которая становится реальным хозяином положения.

Работа этой машины как системы построения и поддержания доминирования — вот первое, что обратило мое внимание.

И тогда же я понял, что гласность была определенной коммерческой операцией, точнее говоря, управленческим решением.

Были назначены несколько  человек в средства массовой информации. Они не просто получили освободившиеся посты, но получили на основании постов полный контроль за машиной, в том числе за машиной производства стоимости. Контроль над СМИ.

Они получали полностью субсидируемые предприятия, а весь извлекаемый при этом доход
оказывался их личной собственностью. В этом смысле у Егора Яковлева, Старкова, Коротича было одинаковое положение.

Эта была машина доминирования, создававшая устойчивую группу управляющих, которые одновременно производят интерпретацию, сбиваются в сообщества и  извлекают ренту из этого положения. Для меня это было очевидным фактом, и я не
мог понять, почему об этом не говорят. Об этом не было ни одной публикации до середины 90-х годов. СМИ не писали о СМИ, т. е. писали о СМИ как об идеологических субъектах, но никогда не писали об их устройстве и их финансовой стороне.
Когда кому-то урезaли бюджет, то обычно это трактовалось как грубое идеологическое вмешательство власти в свободу прессы.

Тогда же я обратил внимание и на то   очевидное обстоятельство, что все это происходит внутри советской машины. Грубо говоря, внутри агитпропа, который не подвергся никаким изменениям, за исключением кадровых перестановок. Агитпроповская гласность была, в сущности ,  первой волной приватизации. Возникла ситуация, где реальность можно было переописывать таким образом,   чтобы твое положение было прочно вмонтировано   в новое описание реальности.

Ты получал права администратора сети и мог назначать другим пароли. Союза нет, а агитпроп остался. И для того, чтобы остаться, он  ликвидировал Союз. И в каком-то смысле был период, когда именно эта система     назначала новые социальные классы, новые социальные категории.

И в то же время я близко наблюдал за Егором Яковлевым, а также за Володей Яковлевым, который тогда строил принципиально новые СМИ с чистого листа. Он не хотел даже брать людей, закончивших журфак. Это была антирекомендация. Он не хотел ничего получать от государства. В период с 87-го по 92-й я был
занят созданием по информационной идеологии сектора СМИ, которые не были
бы инструментами власти. Интересно, что первый раз мы с Яковлевым обсуждали идею создания ежедневной газеты после моей поездки в Мюнхен, на радио «Свобода». Меня крайне заинтересовало там именно устройство управления.

+Там существовал очень элегантный механизм мягкого управления многочисленными редакциями. Был информационный центр радио «Свобода», своего рода внутреннее агентство, который выпускал ежедневно развернутую и комментированную сводку новостей. Каждая редакция была совершенно свободна, она могла делать все, что угодно, но только а) в пределах этих десяти новостей и б) в пределах предложенных интерпретаций. И туда же был вмонтирован список    ньюсмейкеров. Эта механика ужасно увлекла Володю. И, собственно говоря, «Коммерсант» строился тоже вокруг информационного центра.

Мне трудно объяснить, почему меня это интересовало. Практического применения я этому не находил, в отличие от Яковлева я не стремился делать какое-то  большое СМИ. Но меня интересовало, как устроена вся система сна, в который
было погружено общество в начале 90-х, и каким образом оно может, например,
потерять память и называть бог знает кого «шестидесятниками», хотя «шестидесятники» совсем другие люди, их в помине не было   на тех местах, где их находили. Почему общество напрочь забыло 70-е годы, например? Каким образом можно забыть материю социальности и оперировать какими-то совершенно простыми  понятиями? Набор этих простых категорий начала 90-х тоже, в свою очередь, был     забыт, не будучи проанализирован. Все это я стал называть проблематикой СМИ.
Я не смотрел телевизор в это время и не читал газет. Хотя я иногда писал статьи.

Потом произошла известная история с «Версией № 1», которая создала мне дурную славу. Поскольку я не следил, что происходило    в прессе, то я даже долго не  знал, вокруг чего разворачивается скандал. Вдруг выяснилось, что все это из-за
текста, который вышел из наших кругов. И когда я попытался в своем стиле короткого эссе объяснить, что это значит, поднялась следующая волна, еще выше. Вот  это и натолкнуло меня на мысль, что с этим, пожалуй, можно работать.

Я понял, что опять столкнулся с той же реальностью, что и гласность, толькона микроуровне. Я стал собирать материал и читать.

И тогда я понял, что СМИ —это механизм помрачения, вроде сна в полдень. Он создает ясность там, где ее на
самом деле не должно быть, для тех, кто в этом нуждается. А потом в 94-м, когда  возник Фонд эффективной политики, буквально первый же клиент (это был    Григорий Алексеевич Явлинский) сказал: «Если ты сделаешь четыре-пять таких  штук, как “Версия № 1”,  то мы договорились».            Я подумал, что это несложно. Но  потом оказалось, что это сложно.

Я стал разбираться в том, как устроены российские СМИ уже как схема. Я все равно включился в реальную кампанию, которую  делал ФЭП с Конгрессом русских общин.

И уже к концу 1995 года я представлял  себе, как эта система работает, она и сегодня так же работает.