ПАМЯТЬ

 В свободном доступе...

     ПАМЯТЬ

     Моя должность на буровой в трудовой книжке была обозначена необычным многозначным словом — коллектор. В вахтовом журнале запись напротив моей фамилии была понятней и соответствовала той работе, которую мы выполняли, — лаборант глинистых растворов.
     Мне было 20 лет, и мама давно уже беспокоилась о моём незамужестве, мол, твои подружки уже и детей нарожали. Но в этом плане вроде бы всё складывалось как надо: в насосной работал предмет моего обожания — голубоглазый Иван, моторист шестого разряда. Любовь? Ну, наверное же! Мы ходили в кино, брали билет на последний ряд и, конечно же, целовались. Выйдя из кинотеатра, покупали стакан семечек и тут же, в скверике, усевшись на лавочку, аккуратно выплёвывали шелуху в газетный кулёчек.

    Правда, от семечек шёл такой ароматный жареный запах, что целоваться после этого мы не решались. Мы расставались «до завтрева», до 7 утра, когда вахтенный автобус подбирал лаборантку и двух рабочих на оставшиеся места и вёз в станицу Ново-Алексеевскую, за которой в двух-трёх километрах на взгорье высилась наша буровая.
В одной смене с Иваном мы находились не всегда: у рабочих и лаборантов были разные графики работы.
     В тот разносменный день к нам на буровую пожаловал на мотоцикле «Ява» журналист, который якобы хотел написать статью о рабочих буднях людей, занятых поиском чёрного золота. Он долго исследовал процесс бурения, ходил везде, присматривался, в неимоверном шуме пытался что-то выяснить у рабочих и, бесстрашный, залез даже на вышку, на самую верхотуру. На обратном пути, задержавшись на «пятачке» верхового, с полчаса стоял наблюдал за ловкими движениями нашего рыжего Авдеева, который заученно подхватывал крючком свечу — открученную верхнюю трубу — и легко прислонял её в ряд к остальным, плотно пригнанному четырёхугольнику, грозно блестящему на солнце.
     Нормально побеседовать, поговорить с рабочим людом можно было только в обеденный час, когда все, кроме бурильщика, тихонько «майнавшего» оставшийся инструмент в глубине скважины, со своими тормозками собирались в длинном деревянном сооружении, которое называлось культбудкой.

     В передней большой комнате набилось полно народу. От рабочих, снявших свои робы, несло разгорячённым потом, мазутом и машинным маслом, и я вышла на свежий воздух. Став около полуоткрытой двери на солнышке, я слышала приятный, хорошо поставленный голос не то журналиста, не то лектора, но ЧТО именно он вещал в этом приглушённом общем разговоре с одновременным приёмом пищи, я не могла уловить. Люди едят, дразнят всякими вкусными запахами, а человек должен им что-то втолковывать, подумалось мне. Но иначе проводить лекции в условиях непрерывного производственного процесса просто было невозможно.
     Через полчаса сытые потные работяги повалили из будки, что-то бурно обсуждая и по-доброму улыбаясь, и видно было, что равнодушными после беседы даже в таких условиях они не остались.
     Я зашла в будку, когда лектор, собираясь уходить, складывал в папку свои бумаги и какие-то большого размера чёрно-белые фото.
- У меня в термосе есть горячий чай, если хотите, давайте попьём, - предложила я, доставая ещё варёные яйца, нарезанный чёрный хлеб и небольшую баночку с абрикосовым вареньем.
     В знак согласия просветитель улыбнулся широкой располагающей улыбкой, неспешно сел за стол и назвал себя только по имени: взглянув друг на друга, мы молча определяли возраст; верно говорят, что первое впечатление от человека самое верное — мой собеседник был старше меня лет на восемь.
    От яиц гость отказался, но чай с вареньем пил с удовольствием и как-то по-особому вкусно и даже красиво.
     Изредка взглядывая на меня, он вдруг выдал:
- А ты на буровую прямо из яблоневого сада явилась?

     Этот бесцеремонный переход на «ты» вначале как-то смутил меня, но я тут же мысленно простила собеседника: на правах старшего можно и так.
- Почему же из сада, к тому же яблоневого?
- А от тебя яблоками пахнет...
- А-а-а... всё правильно, у меня в кармане яблоко, - и я поспешила достать из вытянутой одним краем кофты румяное большое яблоко. - Я и забыла про него... Хотите, угощу?
     Он прижал к губам краснобокий плод и, не отрывая глаз от смущённой дарительницы, втягивал аромат шумно и с улыбкой и, как показалось мне, с чувством упоения моей растерянностью.
     Щёки мои пылали красными яблоками, я чувствовала себя разоблачённой в своём происхождении. Ещё при появлении в культбудке ему было достаточно опытного взгляда, чтобы распознать во мне провинциалку, не заштрихованную убогим бытом и не изгаженную ещё поселковой испорченностью.
     Нехитрая трапеза была закончена, и я вдруг почувствовала, что не хочу расставаться с этим калифом на час, ставшим за короткое время своим и в какой-то мере необходимым человеком. По всему телу, по невидимым каналам побежали возбуждающие до озноба флюиды лёгкого флирта. Уже до его приглашения прокатиться с ветерком я знала, что поеду с ним куда угодно, только, как говорится, пальчиком помани.

     Легко сорвавшись с места, я побежала к бурильщику предупредить, что до конца смены меня не будет. Горбатенко, один из лучших бурильщиков в нашей конторе, толстый добрый дядька, легко согласился: сейчас сменим уже почти лысую шарошку и начнём опускать инструмент, а лаборантам в часы подъёма и спуска делать нечего.
     Когда я опускалась по крутым гладким деревянным сходцам с основной площадки, мой новый знакомый уже стоял около своего «муравья», по-хозяйски осматривая педали и пробуя на поворот руль.
- Мне только до станичного сельпо, - извинительно сказала я, остановившись рядом.

- Садись, отвезу куда только захочешь.
     И на меня исподлобья глянули твои пронзительные серые глаза так, что я готова была слетать с тобой на мотоцикле хоть на Луну. Усевшись сзади, я опустила руки, надеясь только на упор ног.
- Так и будешь ехать? Ну-ка давай руками обхватывай меня, а то ненароком слетишь, отвечай потом за тебя...
     И я без раздумий сомкнула руки на твоей талии, даже через куртку почувствовав тепло и мелкую дрожь от машины на твоём теле. Ты же был самоуверен и сидел прямо, как всадник из орды Чингисхана перед вторжением в Сибирь, который, едва оказавшись на чужой стороне, приобрёл добровольную пленницу, прильнувшую к нему сзади с затаённой радостью.

     Меня, мчавшуюся с мало знакомым человеком на красный свет, почувствовала мама, она, с изумлённым перепуганным лицом, беззвучно кричала мне:
- Очнись, дочка ! Принесёшь в подоле — нахлебаешься горя!
     На селе самое страшное — худая слава. Чуть в сторону непродуманный шаг — и ты уже обрастаешь домыслами и сплетнями, которые преподносят твоим родственникам на тарелочке как десерт, из-за которого тебе не обрести приличного жениха. Тогда уж лучше сразу уезжай куда подальше, где на тебя смотрят другими глазами.
     А «Ява» равнодушно катила две слившиеся фигуры вдоль лесополосы, иногда с большими просветами, иногда заросшие кустарниками, меж которыми встречались прелестные зелёные лужайки, мягкие, как перины, от ежегодно опадающих листьев.    Почему же, знакомые и любимые с детства, теперь они пугают меня, и я испытываю чувство стыда, когда на кочках просёлочной дороги извозчик мой затормаживает ход уставшего конька Горбунка? Выбежавший навстречу роскошный, жёлтый, как золото, куст донника перестал пахнуть мёдом и презрительно обдал нас пылью.

Неспроста так знобит от тепла,
Так прохладно средь летнего дня.
Не для всех эта участь светла -
Мотыльком обгореть у огня.

     У магазина «Ява» мягко затормозила, и я поспешила вскочить на слегка отёкшие ноги, потому что в голове завертелась мысль: вдруг подумает, что мне не хочется покидать столь необычный экипаж с тёплой подрагивающей спиной впереди.
- Ну и что? - насмешливо спросил ты, повернув ко мне голову. - Ты, наверное, проголодалась? Так давай теперь Я накормлю тебя.
     И, не дожидаясь согласия, легко встал со своего коня, не отрывая взгляда от моей глупой растерянной мордахи.
- Посиди тут на лавочке, я быстро отоварюсь, и мы с тобой поужинаем у меня в номере, тут за углом ваш сельский звёздный отель.
     Ты говорил со мной так самоуверенно и без тени смущения, будто я тут год уже сижу около самого людного места в ожидании прынца. Понимаю всю нелепость своего поведения, но, как та бедная лягушка, сама ползу навстречу своей гибели, завороженная голосом и упорным притягательным взглядом насмешливых серых глаз.

     Позже, в частых раздумьях мне казалось, что твои избранницы, навроде меня, никогда не оказывали тебе сопротивления и даже не требовали предварительного флирта или длительного ухаживания. Что-то иное возникло между нами, какой-то внеречевой способ общения. Ты говорил, а я слышала только твой голос и вместе с ним вбирала в себя тебя самого. Ни одна женщина никогда не ошибётся в качестве того чувства, которое она внушает мужчине.
     Из состояния оцепенения меня вывел голос нашего мастера — Титаренко. Он вынырнул из своего газика, как чёрт из табакерки.
- Ну что там, у Горбатенки, подъём? А ты за конфетами? Давай садись, я на буровую до самого спуска инструмента. Там какая-то неточность глубины, Карлик шумит в конторе у себя в кабинете.
     Карлик — это начальник конторы бурения, прозванный так за свой малый рост и явную сутулость.
     И я, как птичка, которую нечаянно выпустили из клетки, слетела с лавочки и спряталась в кабине заурчавшего газика.

     Вот и всё. Сбежала мышка от бесплатного сыра.
     Но почему так ноет в груди? Может, что-то придумать и вернуться? Сиди уж, отважная амазонка, завтра работаешь в одной смене с Иваном. Вечером, прогуливаясь по скверу, купите стакан семечек и будете поочерёдно выплёвывать шелуху в кулёчек. Потом он проводит тебя домой, перед расставанием задержит твою руку в своей, а рука твоя безвольная и обессиленная — так хочется спать. Глаза закрываются, и я, чтобы встряхнуться, вскидываю голову кверху, а там два рогатых месяца играют в догонялки, потом разбегаются в разные стороны и в козлячьей резвости бодаются друг с другом. Господи, молюсь я, уходи поскорее — и я плюхнусь в объятия сладкого сна. И ничегошеньки мне не грозит, и равнодушное сердце не ёкнет в тревоге.
     А в памяти события нашего короткого знакомства нет-нет да и всплывали; они по моей собственной воле, если не сказать трусости, прервались на долгие годы, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь.

     Уезжая, он оставил в вахтенном журнале свою роспись. Имя его я запомнила, а в росписи хорошо просматривались две начальные буквы.
Прошли десятки лет, в нашу жизнь пришёл интернет. И однажды я увидела фото совсем незнакомого автора очень даже прилично, если не сказать талантливо написанного рассказа. Имя было то же, которое засело в моей памяти навсегда, и те самые начальные буквы. Не он ли? По переписке оказалось именно так. Да, читал лекции на буровых установках, на многочисленных предприятиях, в военных училищах и техникумах. Ни о каком знакомстве не вспоминал, скорее всего, потому, что оно было в его жизни не одно.

     «Любовь даёт много наслаждений. Но никогда, никогда она не бывает так остра, тонка и нежна, как тогда, когда ещё не высказана и не разделена».

«Как и прежде, хочется забыться
Под большой раскидистой ветлой.
По-девчачьи суетно влюбиться
И лететь над солнечной водой