Наши новые химеры сто лет не протянут

Ровно век назад в России возник тоталитарный режим, который сломал все, что было до него. И теперь вернуть прошлое нельзя. Его можно только сочинить.

Столетие убийства царской семьи (17 июля 1918-го) будет, конечно, отмечено на государственном уровне. Хотя и не обязательно широко. Могут помешать: футбольный чемпионат, который только-только закончится (15 июля), встреча Путина с Трампом (16 июля) и предполагаемое первое думское чтение закона о повышении пенсионного возраста (18 июля или чуть позже).

Но что-нибудь официальное в этот день состоится наверняка. В представлениях нашего начальства история России (и СССР) — это история правителей. Поэтому в расправе над отрекшимся императором и его семьей видят не только злодейство, но и переломный исторический момент. Хотя екатеринбургские убийства сами были одним из ближайших следствий подлинного перелома российской истории, который произошел несколькими днями раньше (примерно 5—8 июля 1918-го) и столетие которого никто у нас не отмечает.

А ведь отсчет нашего тоталитаризма надо вести не от той даты, которую он сам себе назначил, не от октябрьских дней 1917-го, а от разгрома восстания левых эсеров в начале июля 1918-го.

С октября 1917-го у власти стоял радикально-революционный режим. Но при явных своих тоталитарных наклонностях развернуть их сразу он не смог. Правительство было коалиционным — большевистско-левоэсеровским. Правые партии были запрещены, левые — еще нет. Часть газет закрыли, но неподконтрольная властям пресса еще существовала. «Буржуев» травили, но национализировать промышленность целыми отраслями начали лишь к лету 1918-го. И только летом в деревне стали создаваться «комитеты бедноты» для ограбления крепких крестьян и сотрудничества с продотрядами, которых слали из городов для изъятия и дележа продуктов.

К середине 1918-го все это было еще не столько повседневной реальностью, сколько проектами, декретами и постановлениями. Но дело явно подходило к решающей черте.

И на этой черте была предпринята последняя попытка остановить большевиков. Действуя по октябрьскому сценарию и воспользовавшись созывом V съезда Советов (на котором они, несмотря на дискриминацию, получили 30% мандатов), левые эсеры выступили против Брестского мира, против политики раскола деревни и вообще против захвата одними большевиками всех командных высот.

Они заняли почти все опорные точки в Москве, были близки к победе и наверняка взяли бы верх, если бы обладали руководителями калибра Ленина или Троцкого. Большевиков спасли организационная бездарность левоэсеровских вождей и несколько воинских частей, которых они с трудом перетянули на свою сторону.

Из сегодняшнего дня мы видим, что это была последняя возможность свергнуть большевиков изнутри. В последующие семьдесят лет все реальные угрозы исходили только извне.

Не очень люблю альтернативную историю и не стану гадать, каким бы мог оказаться левоэсеровский режим, если бы возник и выжил. Хотя ясно, что не либеральным. Само восстание эсеров началось 6 июля с фирменного, так сказать, народнического теракта — убийства германского посла Вильгельма Мирбаха. Но, может быть, они сумели бы сделать то, к чему большевики были непригодны в принципе, — опереться на крестьянское большинство.

Так или иначе, после разгрома левоэсеровского бунта мешать созданию в нашей стране тоталитарного режима было уже некому. После того, как последние внутренние противники были сметены, все большевистские заготовки пошли в ход.

Национализация промышленности и ликвидация (в значительной доле физическая) класса предпринимателей. Упразднение остатков политических и общественных свобод. И начатая летом 1918-го кровавая война против крепких крестьян, которая предопределила будущую сталинскую коллективизацию.

Потом, в 1920-е, при НЭПе, крестьяне, принявшие большевиков лишь как меньшее зло, не могли им доверять, а большевики очень переживали из-за этого недоверия. Поэтому к началу 1930-х, когда режим окреп, он ликвидировал крестьянство в прежнем его понимании.

Упомянутый V съезд Советов, несмотря на занятость левоэсеровским восстанием, нашел минуту, чтобы утвердить первую советскую конституцию. Режим назвал себя диктатурой рабочих и крестьян-бедняков. Все прочие обитатели страны оказались если и не совсем вне закона, то на грани этого.

Понятно, что расправы над «бывшими» сразу стали нормой. Официальный красный террор, сопровождаемый уничтожением тысяч заложников, был объявлен в сентябре, после покушений на Ленина и других вождей. Но фактически он широко развернулся уже в июле. Тайное убийство царской семьи (вместо запланированного до этого открытого суда, пусть и с предрешенным смертным приговором, но публичного и над одним Николаем Вторым) стало одним из первых в ряду очень похожих бессудных расстрелов множества людей, «виновных» не в борьбе против нового порядка, а только в неподходящем статусе при порядке старом.

Большевистская система, обретшая свободу рук в июле 1918-го, отличалась почти от всех революционных режимов в других странах исключительным радикализмом своего разрыва с прошлым страны и с людьми, которые в этом прошлом играли какую-то собственную роль — будь это аристократ, лавочник, крестьянин-«кулак» или социалист неленинского толка.

Стремление спалить все живое, что осталось от прошлого, было таким яростным, что его энергии хватило потом и на вторую волну (коллективизацию), и на третью (чистки второй половины 1930-х, когда вместе с первым поколением большевистской номенклатуры уничтожили и всех недобитых «бывших», а заодно и всех подозрительных по племенному или родственному признаку).

Причем третья волна ликвидации «бывших» происходила на фоне растущих стараний сталинской системы обрядиться в старорежимные одежды. Одежды были реабилитированы, но их исконные носители — нет.

Когда советский режим рухнул (успев между возникновением и крахом создать сверхдержаву и победить во Второй мировой войне), взоры нашей публики сначала обратились в добольшевистскую старину. Это были милые грезы, перемешанные с безобидным жульничеством, вроде массовой фабрикации аристократических титулов. Вернуться в старорежимное прошлое, даже на отдельных его участках, было невозможно — на его месте осталось выжженное поле. Но в него можно было играть, воображая себя персонажами советских книжек, фильмов и сериалов, а советское наследство при этом отвергая и считая преодоленным.

Прошли десятилетия, и сегодня наша автократия пытается расположиться сразу на обоих стульях, изображая преемственность и с царизмом, и со сталинизмом разом. Этот культ всех вождей называют восстановлением связи времен. Хотя связи как раз нет, и примирить непримиримое невозможно. Но очень хочется. Не отказываться же от сталинских триумфов, пусть даже Сталин, попадись ему в руки в 18-м царская семья, расправился бы с ней с такой же легкостью, как это сделали Голощекин и Белобородов — с которыми он, кстати, тоже расправился, но гораздо позже и по другому поводу.

И вот публикуются всенародные опросы, в которых Николай Второй, Ленин и Сталин идут на равных — к каждому одобрительно относится примерно половина граждан. Таковы плоды пропаганды, которая пытаясь помешать пониманию прошлого, подменяет его фантазиями.

Впрочем, все это шоу на исторические темы — тоже ведь отдаленное последствие того разрушения общественной памяти, которым большевики вплотную занялись сто лет назад. Какие это даст когда-нибудь плоды, они, конечно, не догадывались. Просто строили новый мир, который потом, после всех сверхусилий и жертв, оказался химерой. Нынешним химерам ста лет не понадобится.